Коскела еще больше сблизился со своими солдатами. Молчаливый прапорщик завоевал у них столь безоговорочный авторитет, что стоило ему только заикнуться о каком-нибудь задании, как оно уже выполнялось. В бою он оставался спокойным трудягой, осмотрительным и расчетливым, поэтому в его взводе потери всегда были наименьшими. Он никогда не подвергал пулеметные расчеты опасности, если в этом не было действительной нужды, и в таких случаях всегда был рядом, ведя за собой людей, помогая им. Но прежде всего солдаты чувствовали в нем своего потому, что он был таким же, как любой из них. В передышках между боями никто не мог бы сказать - не видя его знаков различия, - что он офицер: так естественно он сливался со своим отрядом во всех мелочах.
Лехто становился все мрачнее. Однажды граната разорвалась совсем рядом с ним, но он остался невредимым. Только оглох на некоторое время, поскольку, как он сам говорил, не мог слышать стоны тех, в кого стрелял и кого ранил. На случившееся никто не обратил внимания. Теперь они были уже настоящими солдатами. Однажды им пришлось, отступая с холма, оставить там раненого. Когда они вновь овладели возвышенностью, то нашли солдата мертвым, со штыковой раной в боку. Один из автоматчиков Карилуото застрелил за это мимоходом, целясь из-под локтя, троих пленных. Два дня спустя автоматчика разорвало прямым попаданием гранаты. Так смерть разрешила эту жизненную коллизию.
Рокка, казалось, наслаждался войной. В нем нельзя было заметить никаких признаков усталости, напротив, он пытался и в других поддержать хорошее настроение. Его слава росла, но командование стало замечать, что этот человек вовсе не был тем образцовым солдатом, каким ему надлежало быть. Он не проявлял никакого почтения к воинским званиям. Не было случая, чтобы Рокка обратился на "вы" даже к самому высокому начальству. В бою он был, безусловно, изобретательным и хладнокровным убийцей, и часто случалось, что он, пулеметчик, без приказа, по собственному почину, уходил со стрелками. "Рукопашный бой - это, вишь ты, такая область войны, которую пулеметчик никогда не узнает, а мне интересно попробовать, что это".
Ванхала постепенно избавлялся от своей застенчивости. Все чаще его замечания стали приходиться к месту. К тому же он оказался хорошим товарищем, и Лехто отдал ему должное, сделав как бы своим заместителем в отделении.
Все они, каждый на свой лад, переживали тот душевный кризис, который вызывала в них эта бойня. Стойкие крепли, слабые изнемогали от перегрузок. Риитаоя начал заговариваться, и Лехто потребовал, чтобы его заменили, но на это не согласились: они должны были до конца исполнить свою миссию убийц.
Постепенно прапорщик Карилуото завоевывал репутацию одного из лучших командиров в батальоне. Аутио поручал ему самые трудные задачи, и Карилуото со своей стороны всегда стремился по возможности быть вместе с Коскелой. Вообще же Коскела всегда сопровождал его или пулеметчиков, поддерживавших взвод Карилуото, потому что хотел лично участвовать в выполнении самых трудных задач. Отношения этих двух офицеров выходили за рамки обычных служебных отношений. Карилуото всегда приноравливался к душевному настрою Коскелы, а Коскела старался деликатно избежать роли духовного наставника. Он понимал, что каждый раз, когда Карилуото вместе с ним смело бросается под огонь во время атаки, он старается искупить то мгновение, когда лежал на болоте, не в силах сдвинуться с места. Юноша хотел освободиться от того позорного воспоминания, чтобы вернуть себе самоуважение.
И это ему удалось. Перед каждым серьезным препятствием Карилуото повторял свой приказ: "Четвертый - вперед!", и голос его звучал все увереннее. Каждый раз он словно загонял бичом это парализующее чувство страха под ложечкой все глубже, в самые глубины своей души, и таким образом подтверждал мнение, что прапорщик Карилуото наряду с Коскелой, Аутио и Ламмио был одним из самых храбрых офицеров в батальоне.
Менялось и его отношение к войне. Возбуждение, нервозность уходили, уступая место твердому чувству долга. Со временем он стал пользоваться расположением своих солдат. Они никогда не испытывали к нему ненависти, но раньше именно из-за излишней увлеченности считали его несколько ребячливым. Теперь же храбрые считали своим долгом быть рядом с ним, более же слабые старались выразить свое уважение другим способом.
Однажды он испытал глубочайшее потрясение, которое решающе повлияло на его душевное состояние. У него вестовым служил молоденький доброволец, года на два младше остальных. Паренек оказался очень смелым солдатом - то ли от чистой ребячливости, то ли потому, что по счастью никогда не представлял, как близко от него ходит смерть.
Одну высоту противник оборонял особенно упорно. Четыре раза их выбивали со склона, и там полегло самое большое количество солдат, которое батальон когда-либо терял за один раз. От взвода Карилуото остались два отделения. Третий пулеметный расчет из взвода Коскелы погиб полностью, не считая одного подносчика патронов. Карилуото предпринял последнюю отчаянную попытку. Уже был отдан приказ остановиться, прекратить напрасные жертвы, но он решил, что еще одна атака может увенчаться успехом. Захват даже небольшой траншеи означал бы успех, и он решил провести операцию силами немногих лучших солдат, по возможности избежав потерь.
С ним пошли несколько человек, но в траншею прорваться не удалось. Вместо этого вестовой, бросая гранату, получил пулю в живот, и атака на этом захлебнулась. Карилуото оттащил раненого парнишку назад, под прикрытие камня: тот корчился и стонал от боли. Карилуото, пытаясь перевязать парня, сам не мог сдержать стон. Потрясенный, он старался успокоить солдата:
- Не двигайся… От этого еще больнее. Сейчас прибудут носилки. Подождем. Сегодня им много приходится таскать.
Изо рта вестового пошла кровавая пена. Он проговорил лишь:
- Смерть придет… не носилки. Я иду к отцу… Ой я несчастный… о-о… жжет, жжет…
У Карилуото на глазах навернулись слезы.
- Ты не умрешь… Успокойся… Сейчас подойдут санитары, а в лазарете тебя прооперируют…
Паренек был весь во власти страха смерти. Он пытался вырваться, и Карилуото приходилось удерживать его.
- Прапорщик… помолитесь вы… я не в состоянии… вспомни… жжет… я умираю…
Карилуото был потрясен до полной беспомощности. Он сам не сознавал, что молится, но, напуганный, старался сделать пареньку приятное и бормотал:
- Отче наш… Иже еси на небеси… Да святится имя твое…
Вестовой пошевелил окровавленными губами:
- Отче… наш… отче… наш…
Он несколько раз резко выгнулся, упираясь затылком в землю и приподымая спину. Лицо его посинело, тело напряглось. Карилуото вытер глаза фуражкой и пополз к своим солдатам.
Он снова писал письмо. После смерти Вуорелы такого не случалось.
…Знаю, что мои слова ничего не будут значить для Вас и не утешат Вас в Вашем горе. Каждый из нас одинок в своем несчастье, и каждому из нас приходится выкупать каждое мгновение у страха и смерти. Мы не можем посвятить себя оплакиванию потерь, мы должны выдержать, напрягая всю нашу волю. Пишу Вам потому, что это я приказал ему идти туда, где он погиб, и я несу за это ответственность, поскольку сделал это хотя и не по своему желанию, но вполне сознательно. Пишу потому, что не хочу избегнуть этой ответственности, я буду нести ее, как бы тяжела она ни была, ибо велико то дело, ради которого ему и нам приходится идти вперед…
Карилуото на этот раз не стыдился своего письма. Но ему было тошно от патриотических и наивно тупых фраз в письмах домашним.
Из дней слагались недели. Они перестали их считать, время не имело теперь для них никакого значения. За календарем они не следили. Иногда кто-нибудь говорил: "Не воскресенье ли сегодня?", и ему отвечали после короткого размышления: "Да, действительно, черт побери". Счет времени по их календарю велся следующим образом: "тогда, когда из второго взвода шестеро погибло", "когда разбомбили автоколонну", "когда драпали", "танковая атака"…
Ночи становились темнее. Часто шел дождь, и в воздухе явственно чувствовалась осень. Они занимали карельские деревни, население которых было эвакуировано. Те люди, которые остались, относились к ним с хитрой покорностью. Вслед за солдатами приходили "соплеменники" и пасторы, но это их уже не касалось.
Они мечтали только об отдыхе и пище, но и того и другого недоставало. Однажды они захватили полевую кухню, котел был полон готовых щей.
- Не ешьте. Еда может быть отравлена.
Рокка наполнил свой котелок.
- Вы прямо как дети. Здесь гранаты да пули свистят, а вы отравы боитесь.
Рокка съел все, и, поскольку никаких признаков смерти у него не обнаружилось, поели и остальные. Лахтинен расхваливал суп до небес и сравнивал его с их собственной походной кухней.
- Видно, что у колхозных ребят есть все же чего поесть, хоть некоторые их голодной смерти уже тридцать лет дожидаются, как воскресения Христова. И чем только все это кончится!
- Кто знает, - сказал Рокка с хитрым видом, облизывая свою ложку. - Поглядим, как дела пойдут. Есть тут все-таки и одна светлая сторона. Они, вишь, лишились хорошего супа. Ну, теперь можно быть уверенным в победе. Бери, слышь, и ты добавки, так-то вернее будет.
Лахтинена это рассмешило, и, когда они отправились дальше, настроение у них стало получше. Правда, их раздражал свист Хиетанена. Дело в том, что Хиетанен свистел всегда, независимо от обстановки, хотя получалось это у него ужасно. Но парень не унывал и знай себе насвистывал. Время от времени он принимался критиковать коммунизм, ссылаясь на плачевное состояние шоссейных дорог в Восточной Карелии. А когда Лахтинен защищал свои идеи, напоминал ему о полусгнивших строениях, плохой газетной бумаге или одежде жителей.
С другой стороны, было очевидно, что защитники любят свою страну. Они умирали на боевых постах, оставляя после себя лишь огромные груды стреляных гильз.
Артиллерийские батареи грохотали, огневые точки сыпали треском. Смерть каждого настигала по-своему. Кто-то падал на бегу, другой разжимал руку, державшую оружие, и бессильно ронял на него голову. Одни умирали, стеная и молясь, другие - проклиная и скрежеща зубами. Кто-то ожидал смерти, лежа где-нибудь за камнем, до самого конца оставаясь сильным и спокойным.
Ценою жизни этих людей покупался километр за километром этого восточнокарельского шоссе - слякотное и извилистое, оно вело в Петрозаводск.
II
Дым с трудом поднимался из трубы в серое небо, сочившееся мелким дождем. Где-то близко била гаубичная батарея, с раскисшей дороги слышался рокот грузовиков, подвозящих боеприпасы. Но люди в палатках не слышали этих звуков, они продолжали спать. Пятнадцать часов без перерыва длился их сон, они лежали, словно мертвые, и не похоже было, чтобы сон этот скоро кончился.
Рахикайнен дежурил - следил за огнем. Чтобы убить время, он играл сам с собой в покер. Набрав в руки карты, он произнес:
- Что там у нас? Три шлюхи. Ну ладно!
Потом с раздражением сунул карты в колоду и взглянул на часы. Ему наконец-то пора было сменяться. Он разбудил Хиетанена:
- Эй, вставай смотреть за огнем.
Он довольно долго тряс и толкал товарища, пытаясь разбудить его. Наконец Хиетанен сел, спросонья провел рукой по волосам и широко раскрыл глаза. Он все еще не понимал, что с ним и где он.
- Вставай, твоя очередь следить за огнем.
- Ладно, - согласился Хиетанен и опять лег, явно не понимая, чего от него требуют. Рахикайнен снова принялся трясти его:
- Эй, встанешь ты наконец?!
Усталость удесятерила усилия Рахикайнена, так что в конце концов Хиетанен проснулся.
- Что?
- Твоя очередь следить за огнем.
- А, черт! Есть еще сухие дрова?
- Ну как же! Даже наколотые. Я вошел в патриотический раж и наколол их. Наверно, в состоянии военного психоза.
- Вот уж не ожидал, что ты на такое способен! А спать сладко, парень. Сколько времени мы уже спим?
- Трое суток.
Рахикайнен заполз на свое место и, прежде чем уснуть, успел сказать:
- Совсем недавно ударило по артиллеристам. Похоже, там теперь полно героев. Было слышно по крикам. Мне так хотелось сходить к ним, пошататься там. Говорят, артиллеристы получают больше хлеба. Может быть, удалось бы что-нибудь "организовать". Только я так и не собрался - слишком устал.
Хиетанен выглянул наружу. На шоссе стояли три подбитых танка, на обочине лежало несколько убитых русских. Там вчера отразили контрудар противника. Хиетанен засучил штанину и осмотрел маленькую рану на ноге. Она уже покрылась коркой и, по-видимому, заживала. Хиетанена ранило осколком снаряда, посланного одним из танков, стоящих теперь на дороге, и осколок попал ему в ногу. Хиетанен зажег спичку и подержал в огне булавку, чтобы убить микробов, а затем выковырял осколок, который теперь лежал у него в бумажнике, завернутый в бумагу.
Хиетанен спустил штанину, достал из бумажника осколок и задумчиво принялся разглядывать его. Чего только нет на свете! Вот, точат на станке такую штуку, пока не выточат как следует, а потом стреляют ею смеха ради! При этом еще и мажут, не могут попасть. Да, война - это безумие. Только и остается что удивляться.
Он подбросил в каменку несколько поленьев и застыл, задремал перед ней. Артиллерийский дивизион вел огонь не переставая, с передовой доносились звуки стрельбы из стрелкового оружия. Туда вчера маршем прошел другой полк, и они получили возможность отдохнуть. Хиетанен сквозь дремоту прислушивался к стрельбе: то и дело строчил станковый пулемет: па-па-па-па-па. Одиночными очередями бил ручной пулемет, и Хиетанен определил, что это стреляют русские, потому что его выстрелы звучали по-иному: па-ку-па-ку-па-ку.
Его голова свесилась на грудь, он испуганно вздрогнул. Боясь заснуть, накинул на себя шинель и выбрался из палатки. Поправив огонь также и в палатке второго полувзвода, он, томясь скукой, начал бродить по лагерю. Из низко нависших туч сеял холодный дождь, обволакивая своим серым унынием лесной ландшафт, в котором затаилась война. Тут, в этих местах, десятки тысяч людей сражались друг против друга, прячась в лесу, и только голоса войны обнаруживали присутствие этой смертоносной жизни. По дороге брела лошадь, тянувшая повозку с котлом супа. Возчик сидел сгорбившись, натянув шинель на голову. По шее и хребту лошади темными ручьями струилась вода.
От командирской палатки отделился Миелонен; он шел навстречу Хиетанену, и в душе того по старой привычке шевельнулось недоброе предчувствие. Возможно, отдыху опять конец. Однако он мог и ошибаться, приказа о выступлении могло и не быть, и Хиетанен, колеблясь между надеждой и страхом, не решался ни о чем спросить Миелонена. Что означает его появление? От волнения у Хиетанена учащенно забилось сердце. Вот сейчас раздастся приказ: "Приготовиться!" Хиетанен успокоился только тогда, когда Миелонен сказал:
- Ха! Чего это ты здесь прогуливаешься?
- Да просто разминаю ноги и думаю: какая все же скверная штука - война. Голод, холод, страх, усталость, и к тому же одолевают вши.
- Ты прав. В деревнях наверняка есть бани, но это не для нас: мы должны все время идти вперед. Я только что разговаривал с шофером санитарной машины. Он сказал, что они едва успевают делать ездки. Повсюду сейчас гибнут люди. И на Перешейке тоже, говорят, противник перешел в наступление.
Похоже, у него нет никакого приказа, думал Хиетанен, пока Миелонен будничным тоном вел свой рассказ. Хиетанен так и не решился спросить его прямо о том, когда им снова выступать в поход. Он только раскрыл рот, чтобы что-нибудь ответить Миелонену, как тот сказал:
- Мы двигаемся дальше. Иди буди третий взвод. Мне не хочется залезать в палатку к Коскеле и объясняться с ним.
- Ты шутишь! - Хиетанен стоял, как громом пораженный.
- Нисколько. Труби в горн.
Кровь прихлынула к лицу Хиетанена. Ему было так обидно, что он совершенно убежденно заявил:
- Вот уж воистину ты вестник несчастья. Лучше всего было бы, если б я тебя сейчас пристрелил.
- Нет, братец. Никакого проку от этого не будет. Надо целить в птицу покрупнее.
Миелонен уже давно привык к этим вспышкам ярости и потому не обращал на них внимания. Он обернулся к палаткам и закричал что есть мочи:
- Пулеметная рота! Готовьсь!
Ничей другой голос равной силы не мог бы разбудить солдат, но Миелонену это удавалось. По мере того как он проходил мимо палаток, выкрикивая: "Подъем, приготовиться!", оттуда показывались головы солдат и раздавались такие злобные проклятия, что посторонний человек принял бы спокойное безразличие Миелонена за идиотизм:
- Заткнись, проклятый саволаксец!
Происхождение Миелонена, который был родом из Саволакса, никак не было связано с тем, что именно ему приходилось будить усталых людей, но для солдат не было слова ненавистнее этого "Приготовиться!". Поэтому они и сосредоточивали свою ненависть на саволакском диалекте, хотя и не имели ничего против других саволаксцев в собственных рядах.
Хиетанен в ярости стоял между палатками и тоже изливал свою злость в словах:
- Третий взвод, просыпайсь! Вы и так уж залежались! Вставайте! Вставайте и покажите миру, каким страшным может быть финский лесной воин. Вставайте, грозные львы Финляндии! Уже дрожит земля, и снаряды вылетают из пушек. Плуги в сторону и меч в руки! Впишем новую главу в военную историю Финляндии!
Из палаток доносились сонные голоса. Самые отборные финские ругательства не могли полностью передать ожесточение солдат. В десятитысячный раз жадным до чинов и наград господам офицерам пришлось выслушать, что думают о них подчиненные.
- Мы не тронемся с места! Скажем господам, чтобы дали нам по меньшей мере три полных дня отдыха, прежде чем снова выступать в поход. Господам легко маршировать! Не надо ничего нести, все денщики за них тащат. На них, гадов, тоже навьючить бы ношу, иначе они так и не поймут, когда надо дать человеку отдых. Им легко, поэтому они думают, что и всем тоже.
Коскела укладывался, ни словом не выражая своего отношения к происходящему, очевидно не считая ворчание солдат признаком бунта. Он спокойно давал им возможность облегчить душу. Этот молодой прапорщик из провинции своим существованием доказывал мудрость создателя. Несмотря на то что его образование ограничивалось программой начальной школы, острый ум безошибочно подсказывал ему верное решение в любой ситуации. Нельзя сказать, чтобы его ум был столь уж живым или подвижным; наоборот, с первого взгляда невыразительное лицо Коскелы могло даже показаться сонным, однако внутреннее чутье, смекалка всегда без длительного блуждания в потемках наталкивали Коскелу на верный выход. Так и теперь: Коскела отлично знал, что, если он спокойно возьмет свой вещмешок и отправится в дорогу, солдаты без лишних слов последуют за ним. Но если бы он каким-либо образом попытался подавить эти проявления озлобленности, она бы только глубже запала в души людей, став гораздо опаснее. Он и сам был недоволен тем, что времени на отдых было так мало. Усталость не только неприятна сама по себе, она еще и опасна тем, что делает солдат разбитыми и несобранными и таким образом ведет к ненужным потерям. И эта несобранность влекла за собой еще большую усталость. Но он не мог понять, что имело место в данном случае - ошибка командиров или действительно была такая необходимость.