* * *
Путь по Сардону, лежавший через сосновые и дубовые леса, привел к маленькой речке Агуэда, через которую был перекинут мост в три пролета. Чуть позже Рибейро и Мануэл добрались до Рио-Воуга, текшей широко и привольно. Перебраться через реку можно было только с помощью парома. Правда, невдалеке виднелся мост с пятнадцатью пролетами, но первые два из них давно обрушились. За Альбергариа дорога сделалась труднее из-за сыпучей скалистой почвы и колючего кустарника, так что они посчитали, что для первого дня вполне достаточно, и решили переночевать в одиноко стоящей венте, обычном постоялом дворе.
На следующий день они спозаранку оседлали лошадей, чтобы ехать под палящим полуденным солнцем пришлось как можно меньше.
Когда оно оказалось в зените, они пообедали в тени двух пробковых дубов, затем учитель прикорнул на чепраке, а Мануэл, взяв нож и лежащий на земле кусок коры дуба, занялся резьбой. Едва он успел вырезать маленький парусный кораблик с мачтой и прикрепить к ней в качестве паруса листочек дуба, как учитель уже снова был на ногах.
- Мастерская работа, - сказал он заспанным голосом и зевнул.
- Да, конечно, но для открытого моря не годится, - решил Мануэл.
- В данном случае речь скорее идет о его виде, чем о пригодности к мореплаванию. Визуально ты довольно точно отобразил Золотое сечение. Почти не верится, как безошибочно это проделал глаз без какого-либо измерительного прибора.
- Вы имеете в виду прямоугольник с длиной сторон из двух соседних чисел Фибоначчи?
- Браво! Ты, оказывается, еще помнишь этот числовой ряд? Тогда ты, конечно, помнишь и о том, что он связан с Золотым сечением.
- Я потому не забыл его, что мой дед рассказывал мне историю с кроликами. И еще: после того, как я на занятиях узнал о нем побольше, я стал отмечать все дни Фибоначчи.
- То есть?..
- Это мой личный календарь. Когда вы впервые заговорили об этих числах, я отсчитал назад. Уход из дома - это первый день. После этого стал опять считать вперед и по мере надобности помечать дни Фибоначчи - соответственно, двадцать первый день, тридцать четвертый день, пятьдесят пятый день, и так далее. С тех пор я помечаю, что происходит в эти дни, - например, гроза или посещение вашей "охотничьей вышки".
- О! - Рибейро не верил своим ушам. - Об этом ты мне ничего не рассказывал.
- У меня не было повода. Кроме того, я не каждый день думаю об этом. Как известно, в этом числовом ряду интервалы становятся все длиннее и длиннее, и последнее число Фибоначчи было месяцы назад.
- Тогда это двести тридцать третий день, а следующий по очереди будет триста семьдесят седьмой.
- Да, через четыре дня, если быть точным.
- Это будет… это будет наш последний день в Порту.
- А чтобы установить следующее число в этом ряду, я суммирую последнее с предыдущим, и что же получается? Что следующего придется ждать почти два года. Глупо получается. Нужно было попробовать поиграть с простыми числами или с трижды совершенными. Вот такая забава. Это чтобы получить парочку воспоминаний.
- Как ты меж тем знаешь, математики любят забавы, без них бы не было нашего предмета. Но знаешь, твоя идея захватила меня. Ты протягиваешь через свою биографию спираль Фибоначчи, известную нам по расположению семечек в корзинке подсолнуха, и создаешь свой собственный миро-и жизнепорядок. Кто знает, может быть, через всю мировую историю проходят вот такие спирали.
- По меньшей мере! - вырвалось у Мануэла, и, испугавшись этого вылетевшего слова, он прикрыл рот рукой.
Рибейро рассмеялся:
- Забавное философствование, по мне, лучше, - чем угрюмые размышления. Пошли, продолжим наши рассуждения по дороге.
"Это один из тех дней, которые поэты воспевают в своих радостных песнях", - подумал Мануэл.
Он с удовольствием ехал верхом рядом со своим учителем. Свежий западный бриз веял над полями.
- Мой язык подсказывает мне, что в воздухе появился крошечный процент соли, - заявил Рибейро, - и таким образом я прихожу к чрезвычайно спекулятивному выводу, что море находится на западе.
Мануэл засмеялся и с удовольствием возразил:
- Смелый вывод, сделанный вами на основе содержания соли в воздухе на территории этого вольного края. Как хорошо, что мы путешествуем не вместе с профессором Себастьяно, который меня уже в первый день настойчиво предостерегал от ваших соображений.
- Вот именно! Как всем известно, никто не рассуждает более диким образом, чем гильдия теологов. Их толкователи текстов ловят рыбку в мутной воде, притягивают одно к другому и частенько прикусывают язык. Повеет из Рима другим ветром - они надолго замолкают. По большей части у них нет никакого представления о математике и тем более о Золотом сечении, однако они, не смущаясь, подают "добрые" советы. При том, что старый Себастьяно сам по себе сносный человек и таки разбирается в шахматах!
- Но почему именно теологи должны заботиться о Золотом сечении?
- Потому что оно близко к их сфере деятельности и даже проникает в библейские истории.
Мануэл искоса посмотрел на своего учителя и в первый момент не понял, говорит ли тот всерьез или же с иронией, как это частенько случалось раньше.
- А при чем тут Золотое сечение? - робко заметил он.
- Его функция всегда скрыта от глаз, как, например, в музыке или искусстве. Но в сущности, все очень просто, можно объяснить даже на скаку. Элементарное правило Золотого сечения тебе известно: отрезок делится так, что отношение длины всего отрезка к его большей части равно отношению большей части к меньшей. Теперь перенеси это на Бога, человека и окружающий его мир. Примем Бога за весь отрезок целиком. Мы - большая часть отрезка, окружающий нас мир - меньшая. Если отношение Бога к человеку соответствует нашему отношению к миру вокруг нас, то возникает гармония. Это так просто. Глупо то, что мы, как наибольшая из обеих частей отрезка, постоянно стремимся расширить границы в свою пользу. Ясно, что это вступает в противоречие как со всем отрезком, так и с его меньшей частью.
Мануэл задумался. Они тихо скакали рядом. "Как хорошо, - подумал он, - рассуждать о Боге и окружающем нас мире под цокот копыт".
Потом он опять ухватился за нить беседы.
- Почему вы, математик, ломаете себе голову над проблемами теологии?
- Потому что, как тебе известно - а мне и подавно, - подобное стремится к подобному. А также потому, что это весьма убедительно. Но, собственно, я собирался порассуждать не о Всевышнем и его творениях, а об историях, и не обязательно библейских. Потому что и тут Золотое сечение имеет большое значение, как тайный институт гармонии.
- Как вы себе это представляете? Когда рассказывают истории, при чем здесь математик с его уравнениями?
- Для этого арифметика необходима точно так же, как при плетении паутины. Природа во всем знает толк. Как и искусство, впрочем. Вот тебе великолепная задача на сообразительность. Даны следующие составные части: история, тот, кто ее рассказывает, и, наконец, тот, кто ее выслушивает. Чтобы рассказ выглядел правдоподобно, как для тебя устные рассказы твоего деда, и при чтении, когда автор остается в тени и читателю предлагается только текст, тогда в этой совместной игре необходимо правило Золотого сечения. Итак, подумай. Я даю тебе время на раздумье, пока мы, скажем, не доберемся до Дору, чтобы там переправиться на другой берег.
- Могу я при этом рассуждать вслух?
- Это так же запрещено, как и наоборот, - усмехнулся Рибейро.
- Тогда я попытаюсь провести аналогию. Рассказчик - творец. История - его творение, которое он посылает людям. Как рассказчик соотносится со своей историей, так и она со слушателем. Это означает, что рассказчик - отрезок целиком - относится к своей истории - большей части отрезка, - как та - к слушателю, наименьшей части отрезка. Таким образом, отношение рассказчика к своей истории должно находиться в гармонии с отношением этой истории к слушателю.
- Браво! Ты попал в яблочко.
- Но это будет означать, что история во время ее рассказывания начинает жить своей собственной жизнью…
- …и потом становится как бы историей слушателя. Так оно и есть.
- Это магия.
- Да, ты прав. Очень трудно освободиться от магии Золотого сечения. Все равно - стоишь ли ты перед шедевром живописи или внутри церкви или пленен каким-нибудь рассказом. Тебя все еще удивляет, что арабы со своими бесчисленными историями были к тому же великими математиками? И не случайно внутри иудейской традиции возникает мистика чисел каббалистов со всеми их взаимосвязанными метафорами, загадками и притчами… Так подобное приближается к подобному, а мы между тем к нашей цели.
- Дору!
- Дору. А за ним ты видишь силуэт города, давшего название нашей стране.
День триста семьдесят седьмой:
Прибытие
Гавань жила своей деловой жизнью, вовсе не заботясь о посетителях из Коимбры.
С утра до вечера Мануэл бродил по ее густо переплетающимся переулкам. Здесь пахло то рыбой и кипящим маслом, то пряностями Востока. На набережной дрались из-за рыбьих голов бездомные кошки, а между будками базарных торговцев бродили собаки. Утром в гавань приплыл огромный торговый корабль из Северной Африки, целый день в порту царило оживление - разгружали трюмы, переносили на берег бесконечное количество крепко перевязанных тюков, на набережной громоздились горы ящиков и бочек, и торговцы с их тяжелогружеными повозками перекрывали все улицы и подъездные пути.
Когда солнце погрузилось в море, Мануэлу удалось с громадным трудом найти столик с двумя стульями в задней части условленного трактира. За большими столами в вытянутом в длину помещении сидели, тесно прижавшись друг к другу, шумливые люди, слышались бесконечные разговоры на чужеземных языках, а воздух был наполнен пивным духом, винными парами, дымом экзотических Табаков и запахом жареного.
Дни пронеслись как один миг. Мануэл побывал в фактории английских виноторговцев, лавках бочаров и в одном из многочисленных винных подвалов. Он бродил по лабиринтам старых построек внутри Фернандинской стены и под аркадами на берегу Дору, откуда можно было увидеть качающиеся на речных волнах гондолы. Потом он поднялся к церкви Душ-Клеригуш, расположенной в самой высокой части города и уже издалека служащей ориентиром для кораблей. На другой день он зашел в церковь Святого Франциска, богато украшенную позолоченной резьбой. На стене висели прикрепленные к нитям многочисленные письма, обращенные к святому Франциску. Поскольку все они были не запечатаны, то приходящие в церковь позволяли себе прочитать некоторые из них. В большинстве случаев это были слова благодарности, поскольку этот святой считался посредником между верующими и Девой Марией.
Потом Мануэл опять с любопытством прогуливался по переулкам с затененными парусиной домами, в которых купцы изо дня в день заключали торговые сделки.
Мануэл проголодался. На черных досках, висящих на стене таверны, были помечены мелом коронные блюда. И конечно, подавали потроха. Это было в 1415 году. За несколько дней до того, как флот инфанта должен был выйти в открытое море, чтобы покорить Сеуту, жители Порту забили весь скот, засолили мясо в больших бочках и все погрузили на борт. Им самим остались только потроха. Это случилось более трехсот лет назад.
Тарелка Мануэла была почти пуста, когда в трактир, значительно раньше, чем они условливались, вошел Рибейро. Все столы были полностью заняты. Ища себе место, он прошел через длинное, прокуренное и задымленное помещение, пока не попал в самый конец зала, где и обнаружил своего ученика, сидящего около открытого огня, над которым на большой черной решетке жарилась рыба.
Буркнув приветствие и явно выказывая дурное настроение, он сел напротив Мануэла. Тут же вскочил, подошел к входу на кухню, откуда тянуло дымом и чадом, и нетерпеливо потребовал кувшин вина. Потом опять сел. Хозяин таверны подошел к нему и самым почтительным образом наполнил бокал.
- Принесите нам еще один бокал. Я не хочу, чтобы мой друг отравился вашей водой. Это ваше лучшее вино? После поэтического халтурщика мне только не хватало подделывателя вин.
- Скажите мне, вам нравится? - спросил хозяин и посмотрел, выжидая. Тон Рибейро не произвел на него никакого впечатления. Рибейро сделал глоток, поставил бокал на стол и прислонился спиной к стене.
- Вино хорошее! - Язык профессора, казалось, был доволен, черты его лица стали разглаживаться.
- Это мое лучшее, - сказал хозяин. - Как раз для таких ученых людей, как вы.
- Откуда ты знаешь, что мы ученые люди?
- Я был бы плохим хозяином, если бы не мог с ходу определить, откуда явился мой гость и чем он занимается. Я это чую носом.
- Ну-ну, - сказал Рибейро, - вы полагаете, что знаете, откуда мы.
- Из Коимбры, - без промедления ответил хозяин, - это очень легко угадать.
На Рибейро его ответ явно произвел впечатление. Он пошарил взглядом по залу:
- И вы считаете, что можете правильно оценить всех здесь сидящих?
- Что значит - оценить? - сказал хозяин. - Вы должны знать, что многие здесь числятся моими постоянными посетителями, многие приходят регулярно, когда по делам бывают в Порту, как, например, те трое торговцев-маранов, что сидят напротив у средней черной колонны, или торговцы рыбой там спереди, или те виноградари, которые сидят рядом с вами. А уж моряка узнает любой ребенок.
Рибейро отпил из своего бокала. Этот разговор ему, судя по всему, нравился.
- Но кто вам сказал, что мы ученые?
- Географическая карта, - ответил хозяин. - Мой поставщик вина сказал мне как-то: "Каждое лицо - это как географическая карта, личная географическая карта". Этот человек был прав. Тут главное - научиться ее читать, со всеми ее ландшафтами и местностями. Чем старее карта, тем легче ее понять. Но простите меня, вашему студенту тоже нужен бокал.
С этими словами он исчез в кухонном чаду, чтобы вскоре появиться опять. Он поставил на стол тарелку с оливками, копченой ветчиной и хлебом, взял кувшин и наполнил сначала бокал Мануэла, а затем по новой - Рибейро.
- Если вы голодны, могу предложить вам креветки, ракушки-сердцевидки, отличную треску, зажаренную на огне, а также морского окуня и камбалу. Для меня было бы удовольствием приготовить для вас.
С этими словами он покинул обоих ученых и исчез в кухне.
Мануэл все это время молчал, да и теперь, собственно, не знал, что сказать.
- Хозяин, кажется, понравился вам, - осторожно заметил он.
- Этот хозяин в такой день, как сегодня, большая удача для меня. Он поможет мне не потерять веру в человечество.
"Вероятно, что-то случилось", - подумал Мануэл.
- Вы не можете рассказать мне, какое человечество вы имеете в виду или что вам не понравилось?
- Я, конечно, виноват перед тобой, что пришел сюда в таком отвратительном настроении. Но это не должно быть предметом обсуждения на остаток вечера. Мой друг, арифметик, был приглашен в один дом и непременно захотел, чтобы я пошел вместе с ним. Супруга одного внезапно разбогатевшего купца соблюдает в своем салоне, куда она приглашает один раз в месяц, французские традиции. Что само по себе не катастрофа. И англичанка, супруга английского торгового консула в Порту, вполне прилично игравшая на фортепиано, была в моем вкусе. Но хозяйка пригласила пару поэтов из Лиссабона, которые стали потчевать жеманную, напудренную публику своими напыщенными виршами. Эти выспренные, перенасыщенные цитатами из латинских поэтов стишки хромали на обе ноги. Слушать их было одно мучение. Никакого представления о метрике. Никакого чувства ритма, одна вавилонское словесное столпотворение для изображения великих чувств: "И амур плачет на берегах Тежу…" или: "Цирцея тверда, как галька…" А потом один из поэтов превратил свое творение в светильник, поскольку по недосмотру держал исписанный лист слишком близко от горящей свечи. От ужаса он не знал, что делать, стал размахивать листом, что пришлось весьма по нраву извивающемуся пламени, потом начал безуспешно дуть на огонь и, наконец, из страха обжечься, бросил листок на пол. Хозяйка в истерике выскочила из кресла, чтобы затоптать ногами остатки поэзии.
Как я заметил, я был не единственный, кто презирал подобное поэтическое искусство, поскольку один, более старший гость, стоявший прямо за мной, заявил, что, мол, как это прекрасно, когда по временам нас всех освещают изысканные мысли.
"Да, - согласился с ним повернувшийся к нему гость, - подобные вирши больше годятся для топки, чем для исполнения". Поэт, конечно, был уязвлен, мадам вышла из себя, а мы тактично откланялись, сославшись на мой завтрашний отъезд. Поэтому я пришел сюда раньше, чем предполагал, в дурном настроении, что не могло укрыться от тебя. Но признаюсь, хозяин, его шутки и его вино и вид рыбы с огня разогнали тени последних часов.
Рибейро налил себе вина, сделал большой глоток, глубоко вздохнул и, удовлетворенный, откинулся назад.
- А что ты будешь есть?
Мануэл показал на свою пустую тарелку:
- Я съел много рубцов, полную тарелку.
- Тогда тем более нужно принять предложение нашего хозяина. Сегодня вечером ты мой гость, завтра мы отправляемся в Коимбру.
Рибейро поднял бокал:
- Давай выпьем за хороший исход этого вечера!
И прежде, чем Мануэл успел что-нибудь сказать, Рибейро позвал хозяина, заказал рыбу, жаренную на гриле, и очередной кувшин вина.
Они поели, поговорили о том о сем. В уже не столь, как раньше, переполненной таверне вдруг почувствовался легкий налет меланхолии и усталости.
- Ты мне должен еще одну историю, - внезапно сказал Рибейро.
- Какую историю? - удивленно спросил Мануэл.
- Твою историю, - сказал Рибейро, - ту, что постоянно волнует тебя, вызывает много вопросов и ради которой ты - кто знает? - может быть, и отправился вместе со мной в Порту.
Мануэл за время учения привык к тому, что его учитель мгновенно ухватывает суть вещей и при этом часто задевает больное место. Было ли причиной вино, или полуночный час, или просто доверие, которое возникло у него к учителю, или все вместе взятое, но на сей раз Мануэл решил рассказать все. Втайне он надеялся на такую возможность, стремился к ней все эти три дня в Порту.
Подошел кухонный мальчик, чтобы убрать со стола. Рыбьи кости перекочевали на тарелку, стоявшую на полу в углу. Две кошки бросились наперегонки к неожиданному лакомству.