- Обижаете, ваше благородие. Даром, что ли, мы немецкий разъезд встречали с такой любовью, а? Вот немаки с нами и поделились по-братски, - Белов поставил перед сотником литровую бутылку, заткнутую резиновой медицинской пробкой, - попросили выпить за их здоровье. Что и надо, наверное, сделать... А, ваше благородие?
- Валяйте, - разрешил сотник. - Только имейте в виду - немцы нам сегодняшнего дня не простят.
- Плевать!
- Ночью они могут атаковать Зеленую.
- Плевать, ваше благородие!
- В крайнем случае атакуют утром.
- Тем более плевать. Мы - склизкие, увернемся.
Семенов как в воду глядел. Утром из Руды выдвинулись две длинные колонны с двумя прямо на ходу мирно попыхивающими дымком полевыми кухнями, при четырех орудиях. Сотник оглядел колонны в бинокль, насмешливо покусал ус.
- Что-то старичков среди воинов многовато.
Это ополчение, ваше благородие. Минин и Пожарский, только на немецкий лад.
- Знаю. Ландштурм есть ландштурм. - Лицо сотника приняло озабоченное выражение; он спрятал бинокль в твердый фанерный ящичек, изнутри обитый бархатом, чтобы не поцарапать нежную оптику, и неторопливо забрался в седло. - Отступаем, казаки. Иначе эти старички своей массой расплющат.
Прикрываясь домами, казаки спустились в длинный пологий лог и так, логом, и ушли. Ландштурмисты - их было два батальона - прочесали деревню гребенкой, но ничего, кроме двух костров, залитых казачьей мочой, да нескольких груд свежих конских яблок не нашли.
Ведомые двумя боевыми обер-лейтенантам и, ландштурмисты оставили Зеленую и передвинулись в Журамин. В Журамине русских не было - ни одного человека, это местечко для наших частей выполняло роль этакой станции подскока, промежуточной базы и находилось в своеобразной нейтральной полосе, капитан Бранд в своих картах вынес Журамин за линию фронта, поэтому немцы, довольные тем, что не пришлось стрелять - они вошли тихо, не сделав ни одного выстрела, - расположились в Журамине как у себя дома: заняли обжитые помещения и первым делом решили подкрепиться - даром, что ли, их полевые кухни все это время коптили небо. Запах наваристой, заправленной копченым салом каши долетел даже до Зеленой, куда казаки не замедлили вернуться.
Семенов насмешливо отер перчаткой усы:
- Это испытание почище испытания огнем и железом. Не для слабого человека.
- Ничего, ваше благородие, переживем и это, - бодро отозвался на слова сотника Белов.
- Лучше пережевать, чем переживать.
- Тогда позвольте действовать, у нас как в аптеке - бутылку бимбера из кармана, а Лукова с его шашкой - в поле, за зайцами.
- Рано еще, Белов. Вдруг немцы сейчас какой-нибудь фокус выкинут? Старички на это дело всегда были горазды. Тогда и зайцев не увидим, и ловкого Лукова потеряем.
Однако немцы никакого фокуса не выкинули, они решали задачу простую, как превращение сена в конские яблоки: зная, что казаки совершают налеты из Зеленой, решили занять село в казачьем тылу и таким образом отрезать сотню Семенова от своих.
Никакой разумный командир не решится на вылазку, имея у себя в тылу два батальона, а если решится, то это будет либо великой дуростью, либо великой наглостью - ни то, ни другое нормальный офицер позволить себе не может. Так считали немцы. Но сотник Семенов считал по-другому, у него по части воинской арифметики вообще не было правил: два плюс два давали разный результат, могло получиться и пять, и шесть, и восемь, а могло получиться и полтора - все зависело от обстоятельств.
Утром Семенов отрезал ландштурмистов от своих. Когда из Журамина в Руду отправились две подводы с десятком вооруженных винтовками стариков, не замедлил их разоружить. Затем связал одной веревкой и обходным путем отправил в штаб бригады. Точно так же он перехватил пять подвод с продовольствием, которые шли в Журамин из Руды.
- Скоро мы австрийским шоколадом коней кормить будем, - пообещал сотник казакам. - А французским коньяком - поливать сено, чтобы душистее было. И венгерская ветчина у нас будет, и твердая немецкая колбаса, и швейцарский сыр, и чешские шпикачки...
Казакам было весело слушать перечисление этого гастрономического реестра, и вообще было весело воевать с таким командиром. А вот ландштурмистам было худо. Очень скоро их полевые кухня перестали дымиться.
Казаки же в самом деле и венгерской ветчиной, и дырявым швейцарским сыром, и твердой, аппетитно попахивающей дымком колбасой в красной лощеной облатке, на которой золотом был тиснут частокол готических букв "Брауншвейгская", полакомились, и многим другим. Казаки пластали колбасу шашками и, выковыривая из темной красной плоти мелкие блестящие жиринки, рассматривали их как нечто диковинное, пробовали на зуб и завистливо вздыхали:
- Это надо же ж так обработать кусок сала! А остальное куда делось? Ведь свинья-то была большая.
И всякий раз находился какой-нибудь острослов, который обязательно выражал недоумение по поводу дырок в сыре:
- Криворукие! Эти дырки надо пробками из-под вина затыкать - не могли как следует заляпать щели! Если провалишься в них - ногу сломаешь!
Ландштурмисты попробовали расчистить дорогу в Руду, но куда там - только телеги свои потеряли. Вместе с пулеметами.
- А ну как это старичье попрет на нас сразу двумя батальонами, - озадаченно почесывая затылки, обратились казаки к сотнику, - сметут нас дедки.
- Не сметут, - спокойно ответил сотник, - да и не попрут они никуда. У дедков приказ - умереть в Журамине. А немцы - народ такой: от приказа - ни на сантиметр. Так и будут сидеть в Журамине.
- Голодные?
- Голодные.
Вторая колонна подвод с продовольствием отправилась в Журамин под усиленным конвоем, вокруг них крутилось два с половиной десятка всадников, командовали проводкой два седых, очень похожих на семеновских учителей оренбургской поры сгорбленных офицера, оба - тихие, интеллигентные, муху не обидят - они были тоже из ландштурмистского призыва.
- Таких людей на фронт посылать никак нельзя, - Семенов с неодобрением пожевал кончик уса, - такие киндерам арифметику должны преподносить... Ну что они смыслят в смерти, в огне, в окопной тактике?
Впрочем, двух этих офицеров сопровождал краснолицый фельдфебель, очень похожий на большую, прочно сколоченную сельскую баню. Встреча с таким человеком на открытом пространстве была опасна.
- Вот с тебя-то мы и начнем, - спокойно проговорил сотник, подводя мушку винтовки под подбородок фельдфебеля. Повел чуть в сторону стволом, беря на опережение, задержал дыхание и нажал на спусковой крючок. Фельдфебель изумленно приподнялся в седле, выдернул ноги из стремян и свалился под тяжелые копыта своего битюга. Следом за выстрелом сотника раздалось еще несколько выстрелов - палили казаки, и через две минуты половина всадников уже валялась в снегу. Казаки вымахнули из Зеленой и с улюлюканьем понеслись на продуктовый караван.
Немцы повыпрыгивали из возов в снег и помчались кто куда.
Половина возов была поставлена немцами на колеса, вторая половина имела санный ход. Одна из лошадей, запряженная в телегу, понесла. Под колеса попал мерзлый выворотень земли, телега перевернулась. По полю рассыпались цветные плитки шоколада и упакованные в пергамент коробки галет,
- Тпр-р-ру! - громко закричал Семенов, совершенно забыв о том, что немецкие лошади русских команд не понимают.
Лошадь рванула еще раз, также закувыркалась, хомут сдавил ей шею - он развернулся вокруг своей оси и сдвинулся, лошадь захрипела. Одну оглоблю она переломила своей тяжестью - толстая слега разлетелась сразу на три части, вторая оглобля прогнулась, затрещала, но выдержала. Лошадь начала задыхаться.
Семенов выматерился, спрыгнул на землю, ухватился обеими руками за хомут, разворачивая его на лошадиной шее. Вдруг из сугроба, прямо из глуби, хлобыстнул выстрел. Пуля прошла стороной, Семенов даже не услышал ее, увидел только, как снеговая плоть вспыхнула изнутри неярким рыжеватым огнем, обрела глубину, выдернул из кобуры револьвер и вогнал в сугроб - прямо в центр высветившегося места - сразу три пули.
Больше выстрелов не было. Семенов поднял упавшую лошадь, казаки поставили телегу на колеса.
- Ну что, станичники, шоколад будем собирать или оставим воронам на закуску? - спросил сотник.
- А мы чем хуже ворон, ваше благородие?
- Тогда - налетай! - скомандовал сотник.
Казаки кинулись собирать шоколад. Под оживленный шумок несколько дедков улепетнули из своих схоронок.
- Тьфу! - Семенов выругался.
- Ваше благородие, сейчас изловим, порубаем...
Сотник вспомнил совершенно не к месту, что его обожаемый государь император Николай Александрович состоит в близком родстве с германским кайзером, да и женат государь на немке, сотнику стало жаль стариков в коротких, обдрипанных понизу шинеленках, и он отрицательно мотнул головой:
- Не надо! Пусть живут!
- Тогда, может, каждому по одной ноге оттяпать? Чтобы не бегали так шустро?
Семенов вновь отрицательно мотнул головой:
- Не надо!
- Как скажете, так и будет, ваше благородие.
Вот там-то, в чужой стороне Семенов первый раз в жизни - раньше такого не было - почувствовал, как под мышками у него возник нехороший холодок, споро побежал куда-то вниз и исчез, и сотник вдруг понял, что всю жизнь ему придется принимать решения - пролить чью-то кровь или нет, но в отличие от нынешнего дня, когда он делает что хочет, у него будет полным-полно случаев, в которых ему придется - даже если он и не захочет - проливать чужую кровь. Осознание этого вызвало у сотника некую оторопь, он опять покрутил головой, глянул на заснеженное поле, на сбившиеся в кучу продуктовые возки и запоздало понял, что война - штука постылая.
Еще он неожиданно понял, что у немцев не хватает саней, они у себя в Европах привыкли больше на колесах разъезжать... Даже в холодную пору. Поэтому и здесь разъезжают на колесах по снегу и проигрывают сражения. Это маленькое открытие родило в нем слабую улыбку, некое удивление - какие все-таки разные люди живут на свете - и одновременно уверенность в том, что в этой войне русские обязательно победят. Однако, как показали последующие события, Семенов ошибался. Русские через три года, сами того не желая, подписали позорнейший мир.
А в упомянутый день казаки объелись шоколада - двери сортиров не закрывались, - в то время как старички-ландштурмисты голодали. Они проклинали казаков, подтягивали ремни на штанах сразу на несколько дырок, шатались по дворам, выпрашивая еду у местных жителей, и с тоской поглядывали на запад, где располагалась сытая Руда, из которой пришли.
Следующий продуктовый обоз немцы пустили ночью, постарались сбить его компактно, погрузив еду всего на несколько возов, охрану же выставили минимальную, посчитав, что так обоз привлечет меньше внимания.
Но глазастые наблюдатели из сотни Семенова обоз засекли - не помогли немцам ни вязкая ночная темнота, в которой все растворялось - даже кончика собственною носа не было видно, - ни то, что немцы попытались обогнуть село Зеленое, пройти лощинами, увалами, под прикрытием леса. Даже тот факт, что в этот раз немцы решили обойтись только санями, тоже сработал против них - снег скрипел под полозьями наждачно, громко, этот звук был слышен на добрые два-три километра, под колесами он тоже скрипел бы, но меньше - в общем, и тут промахнулись германцы.
Казаки свалились на них огромным снопом, накрыли разом, и ни ездовые, ни их охранники ничего сообразить даже не успели, как вдруг оказались повязанными, с кляпами во рту. Кляпы им пришлось сунуть из-за одного дедка в сапогах, на которые были натянуты валенки с разрезанными голенищами - похоже, он был старшим в обозе, - дедок начал блажить так, что в лесу с деревьев посыпался снег, и замолк он только тогда, когда в рот ему всадили свернутую в рулон рукавицу.
Наутро у казаков вновь - понос: горький немецкий шоколад и марокканские сардины плохо действовали на их желудки. Казаки даже двери сортиров не запирали, чтобы проскакивать к нужнику без остановок и осложнений.
А ландштурмисты от голода уже выть начали - они не привыкли, чтобы с ними так обращались.
В следующий раз немцы снарядили длинный обоз и выделили ему мощную охрану - целый эскадрон. Эскадрон - это главная сила, охранявшая деревню Руду. Раз он оттуда ушел, значит, остались в Руде одни инвалиды да больные. Семенов подкрутил усы и произнес довольным голосом:
- Хар-рашо!
Семенов пропустил обоз мимо, восхитился четкостью кавалерийского каре, охранявшего возы с едой: немцы двигались торжественно, не ломая линий, будто в Журамине их должен был встретить сам кайзер Вильгельм, принять парад и раздать медальки за усердие - желанную награду для всякого немецкого солдата.
Когда обоз скрылся, Семенов неторопливо забрался на коня. Сказал своим казакам:
- А мы, ребята, сейчас пойдем в обратном направлении.
- Куда, ваше благородие?
- В деревню Руду.
- Так в ней столько войск... Неужели они отдадут Руду?
- А куда они денутся? Конечно, отдадут. Вперед! - скомандовал Семенов, направляя коня прямо на плетень. Конь легко взял преграду. Семенов на скаку оглянулся, призывно махнул рукой и скомандовал вновь: - Вперед!
Ох, как он любил такие моменты! Ветер, твердый железный ветер военной зимы свистит не только в ушах, но даже в зубах, под копыта лошадей уносится серый неопрятный снег, испятнанный следами подков, человеческой топаниной, какими-то тряпками, примерзшими к наледям, крупной конской картечью, разворошенной воробьями и воронами, а сердце при этом мечется в груди от холодного победного восторга, оно то отзывается болью, то щекоткой, то обозначится под ключицей, то гулко заколотится в разъеме грудной клетки, то возникнет еще где-то, рождая внутри хмельное состояние.
Во время скачки ветер выдувает из головы все лишнее, и вообще все желания, кроме одного - желания во что бы то ни стало перекусить горло врагу, и все естество, все мысли подчинены только этому, и тело в атаке группируется само по себе, оно само чувствует опасность, само готово сохранять и защищать себя!
Одолев горбатое неряшливое поле, сотник нырнул в лесок, придержал коня, ожидая, когда его нагонят казаки - те ссыпались в лесок гулкой густой лавой, и хотя их было немного, всего двадцать человек, впечатление создавалось такое, что скачет целая сотня. Семенов довольно улыбнулся - это было то что надо.
Казаки окружили его. Звероватые забайкальские лошаденки защелкали зубами, будто собаки.
Сотник не выдержал, засмеялся - настроение у него было приподнятое, он вытянул из ножен шашку и с громким лязганьем вогнал ее обратно. Казаки повторили это движение - со временем оно вообще войдет у них в привычку, в обычай, - слитное металлическое лязганье прозвучало настоящим громом, сотник снова засмеялся и широко загреб рукою воздух:
- За мной!
Из одного леска казаки переместились в другой, потом в третий, просочились сквозь прозрачную рощицу и лавой вынеслись на поле перед самой деревней.
Сотник скакал первым, пригнувшись к шее лошади и азартно покхекивая на ходу. Ему показалось, что от крайнего дома, где был вырыт окоп, сейчас по казакам хлестнет горячая пулеметная струя, рассечет пространство, и он, спасаясь от нее, пригнулся еще ниже, но в следующий миг поймал себя на этом и недовольно отплюнулся на скаку: еще не хватало скрываться за конской шеей. Ни за конскими шеями, ни за человеческими спинами он скрываться не привык.
Выхватив из ножен шашку, он заулюлюкал азартно, громко, зло. В конце улицы увидел заморенного, худого, как заяц по весне, полупарнишку-полустаричка, представителя рабочего класса Германии, кинулся за ним, тот совсем как обычный русский мужик сиганул через плетень и был таков.
- Шельма! - прорычал на ходу Семенов, крутанул над головой клинок - аж самому холодно сделалось от стального ветра, кулаком примял на темени папаху, чтобы не свалилась, прорычал вторично, то ли негодуя, то ли, наоборот, восхищаясь бесстыдно драпанувшим ландштурмистом: - Шельма!
Сбоку ударило два выстрела, оба из винтовки дуплетом - стреляли двое, один стрелок вряд ли бы успел так быстро перезарядить винтовку. Семенов махнул рукой влево, и в то же мгновение через забор легко перемахнули на лошадях два его казака.
Послышался истошный крик, уже ставший таким знакомым;
- Казакен!
Деревня Руда разбегалась. Ландштурмисты, словно тараканы, старались забраться в какую-нибудь щель, спасаясь от казаков; то там, то тут раздавались надрывные, словно вместе с нутром вывернутые наизнанку, крики:
- Казакен!
Семенов увидел прямо под собою, под брюхом коня, толстого, с выпученными глазами-маслинами ландштурмиста - турка либо грека, а может, и немца, родившегося на юге страны, - с кучерявящимися черными волосами, вылезающими из-под каски. Ландштурмист выкинул обе руки, загораживаясь от страшного казачьего клинка, Семенов хотел ткнуть его шашкой, как копьем, но передумал, остановил руку - жалко стало этого шашлычника. А тот, благодарно взвизгнув, откатился к плетню, Семенов пронесся мимо, упрекнул себя за недозволенную на войне мягкотелость, отплюнулся привычно.
Жалко было рубить стариков. Кто Германию будет восстанавливать, когда закончится война и русские победят? Не победителям же брать в руки лопаты с мастерками. Не было у Семенова никакого чутья. А с другой стороны, не это было важно, не это главное. Главное, чтобы шашка во время удара о вражескую черепушку не вылетала из руки.
Семенов снова отплюнулся.
Одного ландштурмиста он все-таки зарубил - тот, с длинным лошадиным лицом я жесткой щеткой волос на голове, ощерил зубы, ткнул в сторону сотника плоским, похожим на нож для резки хлеба штыком, Семенов даже усмехнулся - и чего это дедушка пыряет в него штыком за десять метров, от страха спятил, что ли, но в следующий миг, словно что-то предупредило сотника об опасности, он резко послал коня в сторону. Сделал это вовремя. Успел. Пуля, которую выпустил ландштурмист, чиркнула по погону, сорвала его, сотник даже ощутил жар раскаленного металла.
- Вот сука! - воскликнул Семенов изумленно, направляя коня на ландштурмиста, рубанул немца прямо по щетке волос.