Ландштурм начал поспешное отступление из Журамина. А Семенову это только и надо было - в Журамине ландштурмисты хоть плетнями были защищены да заборами, а в чистом поле оказались бы голенькими, как на ладони. Казаки Семенова ударили по ним залпом из винтовок, потом дали еще залп. Старички вылетали из фур, будто голуби, только ноги в укороченных теплых сапогах взметывались вверх да поле оглашалось жалобными стонами.
Добыча, которую взял сотник Семенов, была богатая: "около ста пленных и обоз в двадцать телег".
"За это дело я был произведен в следующий чин, за отличие", - написал он четверть века спустя в биографической книге "О себе".
Спокойная жизнь длилась недолго.
Начались затяжные бои, а с ними - полоса неудач. Приказом генерала Крымова два казачьих полка - Первый Нерчинский и Уссурийский - были пересажены с лошадей на "свои двои", попросту говоря, спешены. Спешенным полкам было велено готовиться к форсированию реки Дресвятицы.
У реки этой оказались сосредоточены ни много ни мало тридцать кавалерийских дивизий, и две дивизии пехотные; кулак сколотился такой, что если он ударят по немцам как следует, по-русски, то разом прорубит дыру сквозь всю Европу, прямо до самого Берлина; во главе кулака был поставлен генерал Орановский - человек, как впоследствии оказалось, вялый и пустой. Максимум, что он умел делать - сохранять сапоги зеркально начищенными в самую лютую грязь да трубно сморкаться в надушенный батистовый платок.
По коню своему, уведенному в тылы дивизии, Семенов скучал здорово - словно по близкому другу, пришедшему с ним в эти края с родного кордона, - в нем рождалось ощущение потери, чего-то печального, даже скорбного, как будто не стало человека, которому он доверял. Вроде бы только что вместе шли в атаку, вдруг пуля - вжик! - и Семенов остался один.
Река Дресвятица была коварной. Узкая, глубокая, с ямами, из которых на отмели выползали полуторапудовые сомы, норовившие тяпнуть за ногу какого-нибудь зазевавшегося солдатика, она имела очень топкие, сочащиеся черной сукровицей берега. Лишний раз на такой берег не ступишь - увязнешь по пояс.
Приказ форсировать Дресвятицу пришел ночью, а ранним утром, когда немного развиднелось и можно было хотя бы чуть-чуть различить соседа, находящегося в строю, Первый Нерчинский полк выдвинулся к реке.
На конях была оставлена только одна сотня под командой Жуковского - человека храброго и одновременно рассудительного. Обгоняя пеших казаков, эта сотня ушла вперед. Через несколько минут она разобрала стоявший в излучине реки небольшой темный сарайчик, где хозяева коптили рыбу, из его досок соорудила несколько плотиков. Раскатанные, выдернутые из пазов бревна казаки также аккуратно связали, пустив на это целую бухту найденного в загашнике у рачительного хозяина сизальского каната.
Вскоре на немецкой стороне послышались выстрелы, крики, перекрытые громким "ура", затем - запоздалый пулеметный стук, который был тут же задавлен.
- Аллес - капут! - пояснил Семенов своим казакам, выбравшись на противоположный берег Дресвятицы и отряхиваясь. - Жуковский оттеснил немаков на вторую линию. Молодец сотник!
Воздух разрезал шелестящий звук, словно кто-то невидимый, громадный располосовал ножницами небесный полог - странный, вышибающий мурашки на коже шелест оборвался, и в воду шлепнулся тяжелый снаряд. Вода разом вскипела, вверх взметнулось сеево черных брызг, на берег накатилась высокая волна, ухватила Семенова за сапоги и попыталась стащить назад в реку. Семенов напрягся, просипел протестующе:
- Дрысь, дур-ра!
Он так и не понял, с чьей стороны пришел снаряд, с нашей или с немецкой, выругался матом. Волна отпустила его - щупальца оборвались, отползла малость назад, но с реки на смену ей уже накатывала вторая волна, больше первой, грязная, с лохматым гребнем, который украшала сечка из изрубленных осколками водорослей. Свертывающаяся в рулон вода гудела устрашающе, будто паровоз, сорвавшийся с колодок; Семенов заторопился, выдернул из засасывающего обжима земли одну ногу, поморщился от неприятного чавкающего звука, напрягся, вытаскивая вторую ногу, почувствовал, что она вместе с портянкой вылезает из сапога. Сотник засипел, лицо его сделалось красным, казаки и слева и справа уже вынеслись на берег и, держа наперевес карабины, унеслись в серый, страшновато шевелящийся, будто он был живой, туман. Когда вал находился уже совсем близко, Семенов успел ухватиться одной рукой за ивовый куст, сползающий с берега в воду, в другой руке продолжал держать карабин, в следующий миг вал накрыл сотника с головой.
Семенов вытаял из отползшего назад вала, отплюнулся с руганью, вылил из ствола карабина воду - в такие передряги, когда он чувствовал себя совершенно беспомощно, будто калека, не попадал с поры детства. Одно было хорошо - застрявший сапог словно сам по себе зашевелился, и Семенов смог выдернуть его из ила. В следующую минуту он вымахнул на берег, перепрыгнул через свежую, еще дымящуюся воронку - след немецкой гранаты, - около которой лежал незнакомый казак-уссуриец. Надо было бы проверить - вдруг он живой, и если живой, оказать ему помощь, но слишком уж нескладно казак сложился, и эта нескладешность, по которой позу мертвого человека всегда можно отличить от позы живого, говорила, что он мертв, к тому же и время не ждало, поджимало - за эти минуты его сотня могла оказаться уже бог знает где, и сотник, не останавливаясь, понесся дальше.
- Ур-ра-а-а-а! - послышался многоголосый крик впереди. Где-то далеко-далеко...
Но это только казалось, что крик звучит далеко впереди, пространство сильно скрадывал туман, он съедал, уводил звук в сторону. Кричавшие казаки находились всего в двадцати метрах от Семенова, не больше; сотник дернулся, отзываясь на этот крик, выбил из горла застрявшую пробку я прохрипел, вздувая на шее темные жилы:
- Ур-ра-а!
Прокричал вроде бы громко, но даже сам себя не услышал, Семёнов словно оглох, ему показалось, что на огромном пространстве он остался совершенно один, надо бы остановиться, оглядеться, но он не остановился, а, разбрызгивая черную речную морось, понесся дальше.
Несколько минут он бежал один и вдруг почувствовал: впереди кто-то есть. То ли человек, то ли конь, то ли собака - не понять, но кто-то есть... Семенов метнулся в сторону, отметил про себя, что по нему сейчас очень удобно стрелять, затем сделал резкий бросок в противоположную сторону и через несколько секунд столкнулся с огромным, будто гора, огненно-рыжим немцем.
Увидев перед собой невысокого, чернявого, похожего на монгола человека, немец неожиданно обрадованно засмеялся и поманил Семенова:
- Ити сюта!
Голос у него был трубный, слова получались крупные, округлые, будто отлитые из свинца. Немец снова поманил Семенова - не сомневаясь, что раздавит этого неказистого человечишку буквально одним пальцем:
- Ити сюта!
В правой руке немец держал винтовку с плоским блестящим штыком. "Таким штыком хорошо черствый хлеб резать - идет как по маслу", - мелькнула в голове Семенова тусклая, совершенно ненужная мысль. В руке немца винтовка выглядела игрушечной, как детское деревянное ружье.
- Ну, Ифан, - вновь позвал его немец, довольный своими познаниями в русском языке.
- Айн момент, - ответил ему Семенов, тоже довольный тем, что малость знает немецкий.
Впрочем, на этом их познания в языках кончились. Слева, в тумане, прозвучала короткая пулеметная очередь, в следующий миг оборвалась. Кто-то закричал. Немец это кричал или русский - не понять. Рыжий гигант невольно покосился в ту сторону и дружелюбно улыбнулся Семенову.
"Он что, рассчитывает взять меня в плен? Живым? - удивленно подумал Семенов. - На самом деле?"
Рыжеватые, навозного цвета глаза немца напряглись, сделались маленькими, жесткими, он перехватил винтовку поудобнее и как держал одной рукой, так и ткнул в Семенова, рассчитывая, что штык войдет тому в живот.
Слишком большая масса была у немца, слишком отяжелевшие мышцы, такие мышцы только замедляли мощный удар, а тут ни сила удара, ни масса не играли особой роли. Семенов легко, будто стебель на ветру, качнулся в сторону, отбил чужую винтовку стволом своего карабина, и немец, увлекаемый собственным весом, протащился по пространству вперед, крякнул удивленно, сотник же, увидев недалеко от себя мясистый затылок, поросший ярким красным волосом, не долго думая, хрястнул по затылку прикладом карабина.
Немец крякнул еще раз и, выпустив из рук винтовку, ткнулся костяшками пальцев в землю. Одного удара для такого гиганта мало, это Семенов понял сразу - рыжий очухается через несколько секунд, и тогда земля задрожит от его ярости, поэтому Семенов ударил немца еще раз, уже сильнее, с оттяжкой, прицельно, в угловатую костяшку, выпирающую из-под рыжей шерсти.
Гигант вновь задушевно крякнул, засипел, словно его проткнули гвоздем и в дырку стал вытекать воздух, мотнул головой - он не желал отключаться, боль его не брала, - и Семенов, почувствовав, что дело для него может окончиться плохо, снова гвозданул рыжего прикладом.
На этот раз немец лег. Семенов ногой отпихнул винтовку с блестящим плоским штыком подальше от хозяина, ножом срезал у него со штанов тоненький брючный ремень и перевязал немцу руки:
- Отдыхай!
Пока он успокаивал шумного гиганта, пространство вокруг наполнилось звуками: стрельбой, вскриками, матом, воем, стонами, плачем, аханьем - эти звуки обычно сопутствуют всякому бою. Недалеко рванула граната, взбила фонтан грязи, серый тяжелый туман колыхнулся, издал гнилой треск, но не разодрался, понять, где кто находится, было невозможно. Неожиданно слева, там, где туман был особенно густой, сбился в плотный клубок, послышался отборный мат. На душе от такого мата в бою разом делается легче. Семенов устремился на мат.
Успел он вовремя - проскочил через плотный туманный взболток, будто сквозь комок ваты, и очутился на мокром горбатом пятачке, где Луков сцепился сразу с тремя немцами. Они прижали казака к старой глубокой яме, из которой торчала высокая, с толстыми окостеневшими стеблями полынь - будто волос из гигантского уха, - теперь немцы старались опрокинуть Лукова в нее. Луков отбивался. Лицо у него было в крови, щеку перечеркнул порез - то ли касательный след от штыка, то ли след ножа, кровь залила один погон, а второй погон соскочил с отодранной лямки и болтался на пуговице.
- Держись, Луков! - прохрипел сотник и навскидку, не целясь, выстрелил из карабина в немца.
Пуля попала тому в голову - расколола нарядную каску, будто старую кастрюлю, и вломилась в череп. Велика была, видно, сила пули - глаза у немца вздулись двумя шарами и вылезли из орбит, один глаз лопнул и протек кровянистым студнем на мундир. Семенова, который засекал все детали и мелочи, едва не вырвало. Немец выронил винтовку и, ничего не видя, сделал на подгибающихся ногах шаг вперед, к Лукову, тот посторонился, и немец рухнул в яму, в полынь, куда только что старался загнать казака.
Передернуть затвор карабина Семенов не успел, на сотника прыгнул чернявый, с орлиным носом и немигающими светлыми глазами унтер, поспешно ткнул в казака штыком, но тот, уклоняясь от разящего удара, резко ушел в сторону, развернулся на согнутых ногах и, увидев, что у немца остался неприкрытым бок, с силой всадил в этот бок ствол карабина. Ну будто бы штыком ударил. Немец выпрямился, глянул на сотника изумленно, не веря в свою смерть, сцепил крупкие белые зубы. Глаза его посветлели от боли.
- Найн, - выдавил он сквозь сцеп челюстей сплюснутое слово, повторил его и просел.
Он умер быстро - Семенов отбил ему что-то важное внутри, может быть попав в само сердце, - завалился на спину, в посветлевших, ставших совсем белыми глазах его застыло неверие. Он так и не понял, что его жизнь на этом кончалась...
Редкий солдат на фронте не думает о том, что он может быть убит, все понимают, что уязвимы, ходят под Богом, а этот человек, кажется, не допускал и мысли о краткости своего бренного существования, был нацелен на жизнь, но смерть внесла свою безжалостную поправку.
Тем временем Луков доколачивал прикладом третьего немца.
- Так их, Луков, гак! Гр-робокопатели! Вздумали русского мужика в землю вогнать... На-кось!
Стрельба стала слышаться реже. Из первой линии окопов немцев выгнали конники сотника Жуковского, из второй - все вместе, навалявшись скопом.
Неподалеку от Дресвятицы находилось серьезное укрепление - кирпичный фольварк, обнесенный прочной стеной. Семенов, изучая карту, несколько разостанавливал на нем свой взгляд, прикидывал, как к нему подступиться, но брать его семеновской сотне не пришлось - фольварк Столповчина взяли уссурийцы. Взяли с лету, на одном дыхании. Немцы бежали из фольварка так поспешно, что даже оставили висеть на веревке недавно выстиранные подштанники и одеяла.
В конюшне фольварка остались стоять несколько лошадей - сытых задастых битюгов с обрезанными хвостами.
Дальше казаки не пошли, надо было подождать пехоту - без ее поддержки, без орудий можно было угодить в беду.
Пехота должна была вот-вот подойти.
Туман начал неспешно разваливаться, раздвигаться, тяжелые ватные охапки нехотя зашевелились, поползли вдогонку за немцами, словно собирались сделать невидимыми, откуда-то сбоку, из раздвигающихся косм пролился печальный лиловый свет. Вскоре в прореху между туманными лохмами протиснулось солнце, замигало весело, словно собиралось спросить: чем это вы здесь, люди, занимаетесь? Не слишком ли вы жестоки по отношению друг к другу?
На широком поле, примыкающем к реке, лежали убитые - в основном немцы, русских было меньше.
Семенов отыскал Лукова:
- Живой?
Луков сплюнул в кулак кровь, вытер ладонь о темную прелую траву. Семенов думал, что Луков, по обыкновению, отмолчится, но тот ответил:
- Живой.
- Пойдем со мною, пока наступать не начали. Я тут немца одного малость придавил - не меньше артиллерийского одера будет.
- Крупнозадый, значит, дядя...
- Сотри кровь со щеки, пока не засохла, и пошли искать этого лошака - рыжий, как лубочная картинка, - его за километр можно опознать.
Немца они не нашли - то ли Семенов неверно сориентировался - в тумане ведь ничего не было видно, глазу не за что зацепиться, а когда пространство очистилось, то и земля стала другой, не узнать ее, а может, немец перегрыз зубами брючной ремень и уполз.
- Тьфу! - с досадой отплюнулся Семенов. - Ведь я его здесь уложил, здесь, - он топнул ногой по земле, - вон та воронка, вон, совсем рядом, я ее засек как ориентир... Но немца нету. Тьфу!
- Ваше благородие, но воронок таких на этом поле не менее двухсот будет, - не выдержал Луков.
После боя Луков преобразился, раньше он очень часто молчал, как Никифоров, а тут сделался говорливым, будто нижегородский рабочий на маевке.
Сотник еще раз оглядел поле. Туман уполз окончательно, неряшливые клочья его висели лишь над рекой, тихо плыли, прилепившись к воде, вниз по течению, земля очистилась.
Немец, гад, уполз! - с досадою проговорил Семенов. - Очухался и уполз. Череп у него из чугуна отлит, Я раза три грохнул его прикладом - и хотъ бы хны! Уполз!
Бывает, ваше благородие, - сочувственно проговорил Луков.
-Ладно, пошли к своим. По-моему, шевеление началось - пехота подходит.
Но пехота не подошла. Разгоряченные, готовые совершить новый бросок на немцев, казаки ругались:
- Во черви дождевые! Небось ждут, когда Дресвятица обмелеет, чтобы пешком, по дну, не замочив ног, переползти на тот берег.
Командир полка Кузнецов пробовал связаться со штабом генерала Орановского - послал туда вначале одного казака с донесением, потом другого, но ни ответа, ни казаков не было, словно посыльные до штаба не дошли. А главное - не было пехоты, которую так ждали.
- Как все-таки преступно мы упускаем дорогое время! - не выдержал Кузнецов, хлопнул плеткой по голенищу сапога. Звук получился сочный и громкий, как выстрел. - За такие затяжки виновных надо отдавать под военно-полевой суд... - Он вновь хлобыстнул плеткой по сапогу. - Немцы сейчас очухаются, соберутся в кулак и полезут на нас.
К вечеру пехота также не подошла. Казаки ночевали на плацдарме, в немецких окопах, - лучше всех устроились уссурийцы, занявшие фольварк, - ругали генерала Орановского, называли его Бараном Барановским и были, между прочим, правы...
Теплилась надежда - пехота подойдет ночью, переправится через Дресвятицу, прикрывшись темнотой, и подопрет крепким плечом казаков, но не тут-то было: пехота не подошла. Казаки, посланные с донесениями в штаб Орановского, слава богу, вернулись, но пустые, ни с чем - в штабе им даже никакого ответа на донесения не дали, ни письменного, ни устного.
- Ну слово-то хоть какое-нибудь сказали? - допытывался у казаков полковник Кузнецов.
- Никакого. Просто какой-то капитан сделал рукой "але гоп" и отправил нас назад.
- И все?
- Все, ваше высокоблагородие.
- Ничего не могу понять, - злился Кузнецов. - Это что? Предательство, недомыслие, трусость? Кто ответит, что это?
Не было храброму полковнику Кузнецову ответа. Казаки оказались заложниками непонятной штабной игры.
Пехота ночью не пришла, не появилась она и утром. Казаки поняли, что на этом страшном плацдарме остались одни.
За ночь немцы подтянули силы, собрали их в хорошо управляемый кулак и утром пятого сентября ударили по казакам, сидевшим в окопах второй линии. Те никогда не были мастерами "сидячей" позиционной войны, любили внезапный налет, атаку лавой, партизанские рейды, войну же из-за бруствера никогда не признавали - не их это было дело.
Немцы начали молотить снарядами по прежним своим укреплениям, которые они хорошо знали; тяжелые чушки с грохотом всаживались во влажную землю. Немецкая артиллерия работала больше часа. Казаки, забрызганные грязью с головы до ног, только кряхтели:
- Совсем озверел родственничек нашего любимого государя! Ни стыда, ни совести нет - лупит и лупит!
А чего, собственно, кайзеру было не лупить? Мертвое железо для него было дороже живых людей, это в России все было наоборот...
С главного здания фольварка тяжелый снаряд снес крышу и швырнул на землю за оградой. Крыша крякнула, перерубаясь пополам. С плачем взметывалась к небесам земля, вместе с грязными пластами вверх взлетали окровавленные охапки травы, куски человеческого мяса, оторванные конечности, головы. Едкий селитряный запах заполнил пространство, он вышибал у людей слезы, выедал ноздри, сдирал кожу с губ... Бывшие немецкие окопы были превращены в ад.
После артподготовки немцы пошли в атаку.