7
…Андрей сидел, опершись спиной на стену. Из разбитой щеки текла кровь, он механически вытирал ее и смотрел на ладонь.
– Что, устал? – Гридя стоял перед Андреем, широко расставив ноги.
– А видно? – Андрей слабо улыбнулся.
– Видно. Замельтешил ты, на кровь свою любуешься, значит в голове пусто. Дай ногу твою, посмотрю, – Гридя присел на корточки возле Андрея.
Едва взглянув на стрелу, пробившую икру ноги Гридя осторожно потрогал ее багровый от крови наконечник. Андрей поморщился.
– Вскользь, но кость чуть задела, – пояснил Гридя. – А если бы сломала – закричал бы…
Он вынул нож, отрезал наконечник и рывком вытащил стрелу. Андрей вздрогнул всем телом, но снова промолчал.
– Терпи, терпило! – пошутил Гридя. – Я на скорую руку перевяжу, но тебе лучше домой пойти. Жена рану промоет.
Гридя выбросил стрелу за стену и стал перевязывать ногу Андрея.
Подошли воины, защищавшие пролом. Первым шел Данила – не высокий, широкобороды, кряжистый как дуб, за ним – два его брата-близнеца – Годимир и Годислав. Оба – выше Данилы едва ли не на полголовы, но не такие могучие, как младший брат. Лица воинов были суровы и темны, как лики на иконах. Пришли Перко, Войнята, Заруба и еще трое молодых парней из западной слободки.
– Что? – коротко спросил Данила, кивая на Андрея.
– Живой, – Гридя оглянулся на командира. Он тут же пошутил: – Ему бы жену навестить.
– Мне бы тоже, – сказал Заруба.
Воины оживились. Рассаживаясь возле раненного Андрея, они перебросились парой шуточек. Данила остался стоять, хмуро осматривая почти скрытый темнотой монгольский лагерь.
– Слышь, Данила, говорят, их главный хан вон там, на троне сидел… Видно нами любовался, – Гридя привстал, показывая рукой направо. – Жаль, стрелой достать было нельзя.
– Ну, пешком бы сходил к нему, – без улыбки сказал Заруба. – Глядишь, и достал бы.
– Такого достанешь, – сказал кто-то из молодых. – Хитер, волчара!
Данила не спешил со словами… Он щурился, словно примеривая расстояние до лагеря врага и пару раз взглянул на крышу стоящей у ворот города стенобойной машины.
– Завтра выходить нужно, – наконец сказал Данила. – Если не сожжем ее… – он кивнул вниз, – татарва в город войдут.
– А как выйдешь?.. Под их стрелы, что ли? – спросил Первуша, высокий, светловолосый парень с нежным, почти девичьим лицом. Он не присел, как и Данила, а стоял рядом с ним, опираясь на копье. Искоса он то и дело старался заглянуть в лицо воеводы и виновато улыбался.
– Не первый раз выходим, не бойся, – Годимир сердито сверкнул глазами на Первушу. – До камнеметов и тарана добраться нужно. Без них татарва зубы о стены обломает.
– Земли они до башен навалят и все равно не уйдут, – чуть слышно возразил Первуша.
– Пусть валят до зимы, – зло сказал Гридя. – Они уже сейчас поля с травой огораживают, чтобы кони всю не потоптали. А что через месяц они жрать будут?
– Найдут, небось… Говоря, татары табуны в степь гоняют. Один табун отгуляет – другой идет.
Все немного помолчали.
– До зимы, говоришь? – спросил Гридю Данила.
– А почему нет? Надо будет мы не с двумя, а с десятком проломов устоим. Хаты на бревна разберем. Очень уж татарам не нравится сквозь завалы продираться. Стена что?.. Поставил лестницу и ползи вверх. А груду бревен просто так не одолеешь. Ты сам видел, они щиты бросают, чтобы уцепиться половчее…
– … А их вдруг снизу копьем между ног! – вставил Перко.
Воины засмеялись.
– Наловчился, значит, Перко?
– Давно уже. Не хитрое это дело.
Пока воины говорили, взгляд Данилы вернулся к крыше стенобойной машины. Выпавший снег быстро таял и на ней уже были видны ржавые железные пятна. Поле перед Козельском оживало и по белому, снежному покрывалу то тут, то там чертили двойные следы телеги и арбы. Данила щурился, высматривая в темноте бесчисленные костры, едва видимых людей и юрты.
– Завтра не будем ждать, пока татары сломают ворота, – наконец сказал Данила. – Иначе запираться потом нечем будет. Сами ворота откроем, до первого татарского удара. Годимир с двумя десятками ребят выйдет через пролом, – Данила посмотрел на брата, – возьми тех, что полегче и помоложе… Проскользнете через бревна, как только мы выйдем. Татар резать быстро. Жжем таран и живо дальше – к камнеметам.
Данила немного помолчал, ожидая возражений. Их не было.
– Татарва хитрая, как только у ворот бой начнется, многие через Жиздру и Другусну на лодках к стенам бросятся, – продолжил Данила. – Андрей!..
Андрей поднял глаза.
– Не уснул еще? – Данила улыбнулся.
– Нет…
– От потери крови такое бывает. Нужно было сразу рану перевязать.
– Перевяжешь ее, когда татары чуть ли не по друг дружке, как тараканы, ползут, – снова подал голос Гридя.
– Ладно, – отмахнулся Данила. – Короче, в городе тоже бойцов оставить нужно. Тех, кто ранен, но еще держится. Андрей, ты идти-то сможешь?
Преодолевая боль, Андрей встал.
– Смогу…
– Вот ты с теми, кого татары задели, стены и прикроешь. Сколько наберем таких? – Данила посмотрел на Годислава. Тот знал все и про всех…
– Дюжину, не больше.
– А стариков?
– Ну, еще дюжину, – неуверенно сказал Годислав. – Деду Добрыше уже за восемьдесят, ему не то что копья, палки не удержать.
– Князя Василия бы спросить нужно, – снова подал голос Первуша.
– О чем? – в упор, глядя на юнца, спросил Данила.
– Князю двенадцать лет, его не спрашивать нужно, а уму-разуму учить, – усмехнулся Годислав.
Первуша опустил глаза.
– Да я так… Просто так сказал, – еще тише, почти шепотом, произнес он.
"Эх, любят парня девки за красоту, вот он умирать и не хочет, – подумал о Первуше Гридя. – Весна к тому же… И жить всем до светлой тоски хочется".
Гридя подставил плечо Андрею.
– Пойдем, провожу до дома, – он сам положил руку Андрея на свое плечо. – Завтра с тобой останусь. Мне со своей левой ломаной лапой татар сподручнее на стене резать. И эта… – Гридя постучал пальцем по лубку на левой руке, – мне вроде щита будет.
8
На ханском пиру пили кумыс и почти никто не прикасался к дорогому греческому вину. Нерастраченные силы уходили в слова и гости быстро хмелели. Бату слушал, иногда улыбаясь в жидкие усы, и скользнув взглядом по лицу очередного говоруна, безразлично опускал глаза. У Великого Хана болела голова, и хотелось отдохнуть – лечь, закрыть глаза и просто вытянуть уставшие ноги за день ноги. Голова Бату помимо воли клонилась вниз. Он словно он рассматривал богатые кушанья, но, потеряв нить разговора гостей, Великий Хан вскидывал ее и, бросив быстрый взгляд на говорившего, снова опускал глаза.
"Устал охотник, – подумал Бури, краем глаза рассматривая уставшее лицо Бату. – Опасается вспугнуть добычу не то что лишним вопросом, а простым взглядом".
Больше всех гостей горячился Кадан. Спор шел о неожиданно выпавшем снеге.
– Позволь привести какого-нибудь из местных стариков, Великий Хан, – Кадан приложил руку к груди. – Я слышал, что в этих местах снег идет даже летом. Мой названный брат Бури ошибается, когда говорит, что это не так…
– А ты не спорь попусту и принеси ему августовский снег, – грубо пошутил кто-то. Слова шутника прозвучали из-за спин тех, кто сидел рядом с ханом Бури.
Бури широко улыбнулся и лениво ткнул локтем назад. Шутник видимо опрокинул чашу с кумысом, которую держал в руках и все засмеялись.
Улыбнулся и Бату. Грубая шутка могла легко стать причиной для ссоры. И ее пытался провоцироваться кто-то из людей Бури.
"Значит слова Амарцэцэг подсказанные ей моей умной женой, все-таки дошли до сердца этого "медведя", – решил Бату.
Кадан пропустил шутку человека Бури мимо ушей. Он заговорил о том, что сейчас жители "злого города", наверное, режут своих малолетних детей, чтобы они не достались врагам. Улыбка Бури стала еще шире и еще добродушней. Кадан не спешил со ссорой, значит, он боялся его, и Бури должен был проявить еще большую выдержку.
"Для того чтобы узнать настоящую силу медведя нужно сунуться в его логово. И ты все равно сунешься! – решил Бури. – Не хочешь сегодня, тогда завтра, когда пойдешь на "злой город". Я буду подгонять тебя и твоих воинов во имя славы Великого Хана и медвежье логово будет за твоей спиной, болтун!"
Переводчик-половец притащил в шатер пленную старуху. Он держал ее сзади за волосы и прямо у порога рванул вниз, ставя на колени, а потом, с силой ткнул ее лбом в пол.
Бату шевельнул указательным пальцем – "подними ее!" Половец новым рывком поднял лицо старухи так, что ее дрожащий подбородок углом выступил вперед.
– Да не мни ты ее так, – усмехнулся Кадан. – А то сломаешь.
Когда хохот стих, Кадан объяснил половцу, что он должен узнать у старухи. Воин, не выпуская из руки волосы старухи, задал ей несколько вопросов. Та отвечала тихо и толмач раз за разом перебивал ее, пытаясь понять смысл сказанного. В нетерпении он рвал ее за волосы и по запрокинувшемуся лицу пожилой женщины побежали слезы.
– Что она говорит? – как всегда первым спросил нетерпеливый Кадан.
– Она говорит, что этот снег – платок Матери их Бога, которым Та укрыла их город…
– Лучше бы она город кольчугой укрыла или щитом, – не выдержал и перебил толмача Кадан. – Что снег?.. Завтра его уже не будет. Ты не про богов у этой дуры спрашивай, а про то, когда и как долго идет этот снег.
Половец поклонился Кадану. Он снова что-то спросил у старухи и, выслушав ответ, замахнулся на нее плеткой, которую держал в левой руке.
– Она говорит, что прожила семьдесят три года и никогда не видела, чтобы снег шел позже середины апреля. Ее мать рассказывала ей, что однажды снег выпал за неделю до мая, и он шел вперемежку с ледяными… – воин замялся, подыскивая нужное слово – … ледяными катышками, которые побили всю листву и цветы. Но позже снега никогда не было.
Хан Бури самодовольно улыбнулся: "Значит снег в середине мая и в самом деле воля Неба!"
Увидев его улыбку, Кадан сказал:
– Старуха врет. На этой проклятой земле не бывает весны, и зима сразу переходит в лето.
– А зачем ей врать? – пожал толстыми плечами Бури. – Чтобы растаял лед на реке, и согрелась земля под солнцем – нужно время. Мир везде одинаков и везде есть весна.
Кадан осклабился:
– Мир – разный! Он делится на две части: тот, где есть монголы и тот, где они скоро будут.
Бату с интересом прислушивался к начавшейся перепалке, но она вдруг стихла, после шутки со стороны тысячника Кадана:
– Наверное, хорошо и жирно живут там, где нас пока нет.
Кто-то другой, тоже не видимый за плечом Кадана, предложил выпить за новые походы:
– Скоро во всем мире будет весело! – пояснил говоривший.
Хо-Чан тоже пришел на пир – его позвал сам Бату, – но позже всех. Великий Хан благоволил ученому китайцу, но, как правило, смущенное и желтое лицо Хо-Чана всегда мелькало за лицами и спинами монгольских начальников в дальнем углу огромного шатра. Он занимал самое скромное место, почти ничего не ел и не пил, а если кто-то просил его передать то блюдо, до которого не мог дотянуться, Хо-Чан послушно вставал на карачки и брал его, даже если кто-то шутя бил его по рукам.
На этот раз Бату поманил Хо-Чана рукой.
– Сядь тут, – он кивнул на место рядом с собой. – Расскажешь, что там у тебя за дела.
Сердце Хо-Чана согрело огромное чувство благодарности. Это чувство было настолько теплым и живым, что китаец улыбнулся. Он низко поклонился и не до конца выпрямившись, направился к Великому Хану. Замерев в трех шагах от него, он долго ждал, чтобы тот снова взглянул на него.
– Здесь! – повторил Батый, показывая на свободное место слева рядом с собой.
Хо-Чан присел сначала на корточки, потом осторожно подсовывая под себя ноги, сел.
– Рассказывай, – сказал Великий Хан от Хо-Чану.
О своих делах китаец умел рассказывать в зависимости от обстоятельств: коротко, если понимал, что у Великого Хана мало времени, и обстоятельно, если тот никуда не спешил и старался действительно вникнуть в суть проблем.
На этот раз, Хо-Чан изложил все кратко и ясно. Мешал страх и тяжелый, уставший взгляд Великого Хана. Осторожность подсказала Хо-Чану, что Бату тревожит какая-то важная мысль и не стоит испытывать его терпение.
Когда Хо-Чан закончил говорить, Бату кивнул и не стал задавать вопросов.
– Ешь и пей! – коротко сказал он.
Хо-Чан налил в серебряный кубок греческого вина и жадно выпил. Зажевав выпитое куском жареной курицы, он снова потянулся к вину.
– Кумыс не любишь? – спросил его сидевший напротив Кадан.
– Не привык еще, – виновато улыбнулся Хо-Чан.
Он снова выпил и понял, что пытается залить вином свой страх.
– За пять лет не привык к кумысу? – делано удивился Кадан.
– За это время можно нарожать пятерых сыновей, – подал голос Бури. – Если они не будут пить кумыс, то как они станут воинами?
– А рожать кто будет? – снова скаля зубы, спросил Кадан. – Сам Хо-Чан?
Все дружно захохотали.
– Есть еще один вопрос – от кого рожать, – сказали из-за спины Бури.
Хохот стал сильнее: одни гости давились мясом, а другие, не удержав во рту глоток кумыса, сплевывали его себе на колени.
Хо-Чан покраснел. Вино вскружило голову измотанному до предела за день китайцу, а придавленная страхом обида на очередную злую шутку вдруг кольнула его в самое сердце. Перекошенные смехом лица вокруг уже не казались Хо-Чану сильными и страшными, а скорее уродливыми.
"Великий Хан рядом с тобой, – сказал он сам себе. – Кого ты боишься?"
Бату не поддержал шутку и смех стих.
"Пора!" – решил Хо-Чан.
Немного путаясь в начале своего рассказа, он громко – чтобы слышали все – рассказал Бату о том, как сегодня утром молодой монгольский воин ни за что толкнул его, и он чуть не сломал позвоночник. Хо-Чан не стал упоминать о том, что приказал воину нести за ним бревно. Во-первых, его приказ был отдан только после того, как его толкнули, а, во-вторых, молодой монгол и не думал выполнять его. Потом Хо-Чан сказал, что шел, чтобы выполнить приказ Великого Хана. Кто бы выполнил его, если бы он остался лежать на земле у арбы?
– У воина был синий нагрудник с золотым кречетом, – закончил свой рассказ об обидчике Хо-Чан. – А на его левом наплечнике след от удара копья.
В шатре стало тихо. У Хо-Чана огнем горело лицо. Лица вокруг вдруг него вдруг слились во что-то общее и пугающее. Китаец снова потянулся к вину…
– Твой воин? – Бату посмотрел на Кадана.
– У меня таких удальцов сотни три, – уклонился от прямого ответа Кадан. Он спокойно выдержал взгляд Великого Хана. – И каждый из них стоит сотни других воинов.
– Найдешь и покажешь мне его, – хладнокровно сказал Бату.
Кадан склонил голову в знак согласия. Когда он поднял глаза, первый взгляд, который он поймал, был взглядом Бури. В темных и узких глазах "медведя" больше не было дерзкого вызова. Бури хорошо знал воина с нагрудником, украшенным золотым кречетом и следом от удара копья на доспехах. Весельчака-монгола звали Сэргэлэн, и не так давно он сватался к младшей дочери Бури Болорцэцэг. Бури протянул кубок и отлил часть кумыса в кубок Кадана. "Разделенное горе – уже наполовину счастье, потому что человек находит новых друзей".
"Умен же, дьявол!" – не без восхищения толстяком подумал Кадан.
Снова повеселевший и явно захмелевший Хо-Чан уже ничего не видел вокруг. Он распевал вместе со всеми монгольскую песню и, вытягивая длинные ноты, по-петушиному задирал голову, обнажая худое, дрожащее от напряжения горло.
"У меня хорошие воины, – усмехнулся Бату, наблюдая за Бури и Каданом. – Если нужно, они перегрызут друг другу глотки, как настоящие волки, но если им угрожает лань, они объединятся для охоты на нее. И тогда ей нет спасения…"
Бату подумал о том, что нужно отправить Хо-Чана в Китай. Он поднес к губам чашку с кумысом и на секунду замер. Словно соткавшись из густого, спертого воздуха и гула голосов где-то под сердцем возникло чувство раздражения. Пытаясь понять, откуда оно, Бату скользнул взглядом по лицам гостей. Хо-Чан снова пел, и его глаза превратились в узкие щели с набухшими, синеватыми веками. Бури и Кадан уже не смотрели друг на друга.
"Молчат, хотя могли бы и поговорить, – подумал Бату. Он усмехнулся: – Значит, договорились уже…"
Его мысль вернулась к китайцу. Бату наконец понял, что раздражение вызывает именно он, а не Бури и Кадан. Ему вдруг захотелось сорвать давящий на плечи тяжелый, дорогой халат и швырнуть его в китайца.
"И тогда пройдет твоя усталость…", – мелькнула в голове Бату странная мысль, обещающая облегчение.
Великий Хан тут же отогнал ее.
"Хо-Чан еще пригодится, а когда мои волки, через год, забудут его жалобу на монгольского воина, я верну мастера…"