Она подумала, что салон кузины с ее толками об учении виконта Басс-Рива еще слишком серьезен для того, чем живет столица, сбросившая с себя давным-давно всякую игру в "вопросы".
Обидно ей стало за себя: она сидит тут, пришибленное, выбитое из колеи, жалкое существо… И надо будет высидеть еще целый обед и вечер.
Пришел и хозяин дома, муж кузины, коренастый брюнет, толстый, резкий в движениях, совсем не похожий на свой титул, смахивающий скорее на купца средней руки. Он предложил закусить. В кабинете у него сидело еще трое мужчин. Ждали Гаярина и дядю княгини, графа Заварова, недавно поступившего на покой, - одну из самых крупных личностей прошлого десятилетия.
Но обедать сели не раньше половины седьмого.
XXII
В кабинете хозяина, почти таком же обширном, как и гостиная, мужчины курили после обеда, пили кофе и ликеры.
Александр Ильич Гаярин сидел на диване рядом с графом Заваровым. У стола, где был сервирован кофе, примостился Ахлёстин, попавший к Мухояровым накануне возвращения на южную зимовку.
Сидели тут Столицын, полковник с пенковой трубочкой и еще трое мужчин, из которых один - худой брюнет, бородатый, лысый, с остатками запущенных волос - смотрел музыкантом, но был известный Вершинин - юрист, делающий блестящую судебную карьеру, когда-то вожак университетских сходок, "пострадавший" и вовремя изменивший до корня своему студенческому credo. Гаярин встречался с ним в Петербурге лицеистом, считал "подвижником" и "трибуном". С тех пор они никогда и нигде не видались вплоть до этого обеда. Начали они новое знакомство взаимным зондированием во время обеда и друг друга не то ловили, не то подсиживали, но говорили в согласном тоне, обегая всего, что могло им напомнить их прошлое. В лице Вершинина Александр Ильич видел веский примет того, как дорожат способными людьми, когда они возьмутся за ум и желают наверстать все то, что теряли из-за "глупых" увлечений… По воспитанию, роду и связям он сортом покрупнее Вершинина, на которого смотрят все-таки как на разночинца, продавшегося за дорогую плату.
Гаярина гораздо больше интересовал граф Заваров. Когда-то он его ненавидел, считал одним из главных гасильников, не признавал в нем ничего, кроме непомерного властолюбия и мастерства запутывать нити самых беспощадных интриг. Но с тех пор, как этот некогда могущественный "случайный" человек очутился в стороне от главной машины внутреннего управления и сам Александр Ильич начал свою "эволюцию", личность графа представилась ему в другом свете.
Но он не имел случая присмотреться к нему, послушать его, определить, с какими взглядами простился тот с прежней ролью и приехал доживать в складочном месте сановников, сданных на покой.
Граф еще не глядел стариком, только гнулся и сильно похудел в последние два-три года. Военный сюртук носил еще он молодцевато, усы и подстриженные волосы блондина, поседевшего поздно, смягчали красивый овал лица. Голубые иссера глаза, уже потерявшие блеск, всматривались с постоянною добродушно-тонкою усмешкой. Бороды он не носил и всем своим обликом и манерой держать себя напоминал об истекшей четверти века. Говорил он тихо, немного картаво, с чрезвычайно приятным барским произношением.
За обедом он сидел между хозяйкой и Антониной Сергеевной, в общем разговоре почти не участвовал, ел мало, но довольно много пил. Перед ним стояла бутылка его любимого бургонского, которую он и опорожнил, и к концу обеда стал краснеть розовым румянцем. Князя он звал просто "mon cher" и говорил ему "ты". И в прежнее время он бывал запросто у Мухояровых, оказывал поддержку князю, пустившемуся в разные подрядческие предприятия, и ничем от этого не пользовался. В этом доме он позволял себе, за обедом, выпить лишний стакан вина - привычка, про которую много злословили, раздувая ее до степени порока.
Присутствие графа не отражалось на тоне гостей. Он не в первый раз чувствовал, по возвращении в Петербург, как мало у нас почета тем, кто уже не стоит более на прежней высоте. С этим он мирился и своим мягким обращением и прежде ободрял каждого, кто являлся к нему с тайным трепетом. Эту черту его натуры объясняли всегда лицемерием и привычкой носить маску.
- Не прикажете ли, граф, холодненького? - спросил хозяин, усвоивший себе и в разговоре купеческие интонации и слова.
- Нет, мой милый, - ответил граф. - Но твой Помар очень хорош. Прикажи подать бутылку.
- Сию минуту, - крикнул князь и суетливо позвонил.
- А мне водицы зельтерской, - попросил Ахлёстин.
Он прощался с Петербургом до будущей осени, и ему хотелось, чтобы вышел общий интересный разговор и он увез бы с собой "доминанту": так он выражался, музыкальным термином.
И тотчас же он обратился с вопросом к Вершинину о судьбе нового проекта, о котором весь Петербург начал говорить. Это подняло температуру, и через пять минут происходил уже перекрестный обмен слухов, восклицаний и сентенций.
Хозяин был вообще равнодушен к внутренним вопросам, но он первый закричал:
- Давно пора дать ход нашему брату! Давно пора!
И, обратившись к Гаярину, - они были на ты, - спросил:
- Небось и ты почувствовал теперь, что необходимо поднять дух сословия, а?..
- Хорошо, если не ограничатся полумерой, - сказал сдержанно Гаярин и вбок посмотрел на графа Заварова.
- Без обязательной службы в уезде ничего путного, господа, не будет, - пустил Ахлёстин тоном человека, которому известно вперед, что будут говорить его собеседники.
- Вот еще чего захотели! - перебил хозяин. - И без того есть нечего, а тут еще обязательная служба, значит, и безвозмездная!
- Разумеется. Иначе это только переодетые чиновники будут!.. Статисты администрации!
Завязался спор. В него втянулись все, кроме графа. Он сидел и попивал винцо, тихо улыбался и взглядывал чуть заметно утомленными, добрыми глазами то на того, то на другого из споривших.
Между Гаяриным и Вершининым шло состязание совершенно особого рода: они старались выставлять одни и те же доводы в пользу новой меры, но делали это так, чтобы каждому ясно было, насколько они "не одного поля ягода". Своим теперешним охранительным взглядам они придавали разную окраску: Гаярин - с сохранением благородной умеренности, Вершинин - вовсю.
На них то и дело взглядывал граф Заваров.
Ему припомнилось то время, когда судьба обоих была в его руках. Он видал того и другого юными энтузиастами, не забыл их тогдашних ответов, всего поведения во время сидения взаперти. И они, конечно, не забыли этой эпохи, но его присутствие точно подзадоривало их, они как будто хотели показать ему, что им уже нечего бояться, что их благонамеренность вне всякого сомнения и понимание интересов своей родины неизмеримо выше того, чем пробавлялись в предыдущую эпоху.
Один только Ахлёстин, не оставляя своего скептического и подмывательного тона, держался особо от общего хора, и в его глазах мелькала усмешка, говорившая:
"И что нам ни дай, никакого путного употребления из этого мы не сделаем".
Граф Заваров долил стакан, закурил сигару, немного подался вперед, над столом, и тихо выговорил, воспользовавшись паузой:
- Господа, позвольте и мне сказать два слова.
Все повернулись к нему и примолкли.
Он обвел их мягким взглядом и переменил позу, облокотился о спинку дивана, а правую руку положил на его ручку.
Ахлёстин задвигался на своем кресле с чувством любителя, которому предстоит слышать что-нибудь очень хорошее. Последний его вечер в Петербурге не пропадет даром.
Гаярин почувствовал на себе взгляд графа и наклонил голову. Он подумал:
"Что бы ты ни сказал, твоя песенка пропета. Ты теперь занимаешься фрондерством потому, что тебя сдали на покой".
Хозяин стал у дверей и с довольным видом оглядел весь свой кабинет. Чем бы ни кончился спор, ему было все равно.
"Только бы без карамболей", - выразился он мысленно.
XXIII
- Извините меня, господа, - начал граф Заваров и немного прикрыл глаза. - Я слушал ваш разговор, - теперь ведь всюду идут разговоры в таком же духе, - и мне кажется, все эти заботы о подъеме руководящего класса лишены всякого серьезного… как бы это сказать?.. базиса, что ли…
- Почему же, граф? - спросил Вершинин.
Граф поглядел на него и чуть заметно усмехнулся. Глаза его досказали:
"Тебе, мой милый, с твоим прошедшим, не надо бы так усердствовать".
- Почему? - повторил он вопрос. - С вами, господа, говорит в эту минуту человек, предки которого и в прошлом, и в этом столетии послужили своему отечеству… Их имена вошли в историю. Они были самыми доблестными сподвижниками нескольких царствований… Я это привожу не затем, чтобы хвастаться своею родовитостью, но хочу только сказать, что я имею не менее всякого другого дворянина право стоять за прерогативы своего сословия…
Гаярин встретил, подняв голову, взгляд графа и прочел в нем:
"Ты, мой милый, только считаешь себя аристократом, но твой род весьма неважен: прадед твой был откупщик, вышедший в дворяне, а сын его дослужился до больших чинов по благотворительным учреждениям".
- Вы меня понимаете, господа, - продолжал граф. - Я не желал ставить вопрос на личную почву, а заявляю только некоторое право на сословное чувство… И оно во мне нисколько не встревожено… Поднимать наше сословие?.. Но ему ничего не грозит извне… Вся его сила и слабость - внутри, в нем самом.
- Еще бы!
Этот возглас вырвался у Ахлёстина. Он с самых первых слов графа пришел в приятное возбуждение и одобрительно кивал головой.
- Однако, - возразил Столицын и сейчас же придал своему рту особое выражение, - граф, согласитесь, что без известных учреждений нельзя оградить прерогативы руководящего класса.
- Что-нибудь да надо сделать! - крикнул князь Мухояров все еще с своего места от входной двери в кабинет.
- Милый друг, - ответил ему граф тоном старшего родственника, - скажи мне откровенно, разве ты когда-нибудь думал серьезно о своих сословных правах? Пользовался ты своим именем и происхождением, чтобы там, на месте, в уезде, играть общественную роль?.. Конечно, нет.
- У меня были другие занятия, - возразил князь, - крупные интересы…
- Вот видишь! Все дело, значит, в нас самих!.. Вы изволите говорить, - обратился граф движением головы в сторону Столицына, - прерогативы… Их было очень достаточно, больше столетия… И даже такое страшное право, как крепостное…
- Позвольте, граф, - возвысил голос Вершинин, - крепостное право тут ни при чем… Мы это знаем… Почему же не пристегнуть кстати и указа о вольности дворянства?
В этом возражении заслышался оттенок, который поняли все. Так Вершинин не стал бы спорить с графом, если бы тот не находился уже "на покое".
- Напротив, все эти вольности, то есть, другими словами, права, - и права огромные, - в таком государстве, как наше, составляли актив высшего класса до и после великой реформы. Употребление из них было совсем не такое, какое могло бы быть.
Все это граф выговорил, не возвышая голоса; губы его складывались в ироническую улыбку, хотя глаза сохраняли добродушное выражение.
- Прав-то всем хочется, а службы, обязательной и даровой, никто ни хочет нести!
Слова Ахлёстина, обращенные ко всем, бывшим в кабинете, не вызвали возражения: его считали оригиналом и позволяли ему говорить что угодно, но граф очень ласково поглядел на него.
- И с вами я не могу вполне согласиться. Обязательная служба - тяжелая мера. Ее можно было оправдывать прежде, когда служилый класс составлял охрану государства, и потом, когда Петр отдал нас в науку. Но теперь это было бы только доказательством того, что в самом сословии нет внутреннего понимания своей высокой роли.
- И без того нечем жить! - сказал кто-то.
- Кому? - спросил граф. - Кто не умеет вести своего хозяйства и кому хочется пустой и разорительной жизни в столице и за границей? Знаете, господа, когда я слышу охи и ахи, жалобы и сетования, то мне сейчас представляется депутация из Москвы от наших коммерсантов, которым все мало, все еще недостаточно поощряют их. "Запретите ввоз, наложите пошлину повыше, дайте субсидию, - мы стоим за процветание отечества"… а прежде всего, я думаю, за возможность брать рубль на рубль там, где заграничный фабрикант и купец довольствуются четырьмя процентами.
Он тихо засмеялся. Гораздо громче поддержал его смех Ахлёстин, вскочивший с своего места.
- Это верно, это архиверно! - вскрикивал он и начал усиленно жестикулировать правою рукой.
- Зачем, - продолжал граф после маленькой паузы и налил себе вина, - зачем, спрошу я, люди с хорошим состоянием, с именем продают свое самостоятельное положение, идут в чиновники, обивают пороги в приемных? Зачем?.. Прямо из одного тщеславия, даже меньше, - из какого-то добровольного холопства…
"Вот ты как заговорил!" - воскликнул про себя Гаярин и стал заметно бледнеть. Ему захотелось пустить что-нибудь едкое по адресу графа, и он с трудом сдерживал себя.
- Вы так изволите определять государственную службу? - спросил злорадно Вершинин.
- Нет-с, - ответил граф брезгливо и значительно, как сановник, знавший, что такое власть. - Прошу не перетолковывать моих слов… Служба службе рознь. Теперь идут в сословное представительство затем только, чтобы сейчас же перемахнуть в чиновники… Да еще добро бы нужда заставляла, а то и этого нет! Как же назвать это свойство? Подумайте сами, господа!
Гаярин продолжал молчать, все так же бледный, с блестящими глазами, и отхлебывал ликер из рюмки. Он не мог принять слов графа на свой счет. Это было бы чересчур бесцеремонно. Граф считался образцом вежливости и такта. Но все-таки неспроста сказал он это.
- Государство и должно притягивать к себе все, что ему предано! - пустил Вершинин тем же тоном, к которому графу приходилось привыкать с тех пор, как его перестали бояться.
- Согласен с вами, - любезнейшею улыбкой сказал граф, - оно нуждается во всяких уступках, в почетных и в весьма печальных. - Он сделал умышленную паузу. - Но мы говорим не о том, что выгодно и за что больше денег платят, а о правах и чувствах нашего сословия… Были бы только чувства благородные, а права найдутся!
- Браво, граф! - крикнул Ахлёстин. - Редко слышу такие речи в моем отечестве. Благодарю вас от души! Вы меня совсем оживили!
Он хотел прибавить: "Позвольте мне завезти вам завтра мою брошюру", - но не сказал больше ничего.
Гаярин сидел нервный и злой. Он страдал всего сильнее оттого, что считался в одном хоре с этим Вершининым, которого он презирал, не хотел показать графу, что принял его слова на свой счет, и не находил нужным возражать в направлении, приятном остальным господам, бывшим в кабинете.
- Значит, вы, граф, против нового проекта? - спросил хозяин, сохранивший тон фрондера, которому, в сущности, решительно все равно, только бы шли его дела без запинки и он находил в высших сферах влиятельную поддержку.
- На это позволь мне ничего не ответить… Проект еще не поступил на обсуждение.
И он взглядом добавил: "Пора бы, любезный, иметь побольше такта".
Вслед за тем граф поднялся, оправил сюртук и сделал общий поклон перед тем, как выйти.
- Спорить с вами, господа, я не хотел. Но то, что я сказал здесь, я повторяю везде и считаю это своим долгом… Никакой подъем немыслим, если вот здесь ничего нет.
И он приложился рукой к левой стороне груди.
- Торопитесь? - спросил его хозяин.
- Я пойду раскланяться с княгиней.
Он сделал еще поклон и вышел, немного горбясь на ходу. Князь проводил его.
Все молчали с минуту по уходу графа.
XXIV
Муж и жена встретились в зале.
- Ты останешься здесь на весь вечер? - спросил Александр Ильич.
- А ты?
У ней был утомленный вид. Она хотела бы пойти к себе, взять с собой дочь, - Сережа отправился в цирк, и отец отпустил его одного, - надеть свой халатик и поговорить с нею подольше.
- Тебе нездоровится?
Этот вопрос Александр Ильич сделал без всякой тревоги на лице. В Петербурге его бесстрастная мягкость с нею получила еще более условный оттенок.
- Я немного утомилась.
Она сказала ему про желание взять Лили и пойти к себе.
- А я должен еще попасть на вечер.
Куда он ехал, она не знала и не стала узнавать. Она заметила, что он был бледнее обыкновенного, и тоже не спросила - почему. Таких расспросов он никогда не любил и прежде.
Если бы она слышала разговор в кабинете и побывала в душе своего мужа, прошла бы вместе с ним через ряд подавленных едких ощущений, она поняла бы, почему он был так бледен.
В дверях гостиной показалась Лидия.
- Nina! - окликнула она сестру.- Tu t'en vas?
И вслед за тем она ленивой своей поступью подошла к ним.
- Какие они там все глупости переливают! - довольно громко произнесла она и кивнула взад головой на гостиную.- C'est a dormir debout!..
- Вы едете? - спросил ее Александр Ильич, бывший с ней на "вы".
Он ей улыбнулся, и глаза его блеснули. В первый раз Антонине Сергеевне пришла мысль: "А ведь они пара! Какие оба красивые и видные!" Она даже начала краснеть от этой внезапной мысли.
- И вы обращаетесь в бегство? - шутливо сказал он Лидии тоном полувопроса. - Домой или еще в гости?
- Я должна бы заехать на минуту домой, но Виктор Павлович, конечно, не пожелает меня сопровождать.
- А он дома? - спросил Гаярин.
- Разумеется.
- Знаете что, Lydie, - заговорил он, оживляясь все заметнее. - Я еще его не видал… Довезите меня к себе… Я на минутку зашел бы к нему.
- Едемте.
Она тоже оживилась.
- Bonsoir, Nina… Когда же ко мне обедать?
- Не знаю, Лидия.
- Да ты совсем разомлела… с дороги…
И она прибавила, повернув лицо к ее мужу.
- Она у вас всегда в эмпиреях! Ха-ха!..
Смех у Лидии был неприятный, горловой и выказывал больше всего ее недальность.
Гаярин и Лидия пошли к передней. Он ничего не сказал Антонине Сергеевне; она только кивнула головой. Надо было возвратиться в гостиную, где кузина, наверное, будет удерживать ее. Придется сказать, что у ней начинается мигрень. Лили, кажется, весело сидеть с большими и воображать себя девицей… Зачем лишать ее удовольствия?
Но чего она тут наслушается? Зачем засаривать ее голову всем этим полумистическим вздором?
Надо было взять ее с собой. Антонина Сергеевна, совсем разбитая, скрылась за портьерой гостиной.
В эту минуту муж ее сходил с лестницы с ее сестрой и поддерживал ее немного под локоть. Он в своей ильковой шубе и бобровой шапке, она в светло-гороховой тальме, с песцовым мехом, - оба видные и барски пышные, - смотрели действительно парой, точно они молодые, выезжающие первую зиму.