Толпа ссыльных зашумела. Некоторые из них побежали на помощь к Базыкину. Но Ларри открыл стрельбу из револьвера.
Шура крикнула: "Коленька, не надо, убьют тебя! Не надо. Прощай, Коленька!"
И уже не оглядываясь, она кинулась к железнодорожной ветке. Там Шура остановилась и увидала, как заключенных погнали к причалам. И в эту минуту Шурочка только об одном молила судьбу, чтобы Николай остался жив, чтобы его не убили.
"Какой ужас!" – думала она, глотая слезы и едва сдерживая рыдания.
Узел и корзинку, смеясь, подобрал один из солдат, и Шура поняла, что ни этой корзинки, ни теплых вещей Николай уже не увидит.
3
По распоряжению контрразведчика Ларри с пристани были удалены не только посторонние люди, но даже и грузчики. Часть заключенных по его приказу была послана к товарным вагонам: они должны были выгрузить колючую проволоку и перетащить ее на транспорт. Теперь вся палуба транспорта была завалена бунтами колючей проволоки. Матросы на стрелах спускали их в трюм.
– Не жалеют колючки! – сказал один из заключенных и выругался.
– Видать, лагерь будет большой, – задумчиво отозвался тот самый бородатый моряк в кепке и бушлате. Это был Жемчужный. Его недавно арестовал на улице американский патруль, производивший облаву.
– Слышь, братишка… – оглядываясь на конвойных, шепнул Жемчужному матрос с "Оби". – Забери-ка мешочек… Это мы для вас приготовили. И знайте, товарищи, мы за советскую власть!
Взяв мешок в руки, Жемчужный почувствовал на ощупь, что в нем лежат несколько буханок хлеба и еще какой-то сверток.
– Спасибо, браток, – тихо проговорил он, не поднимая глаз на матроса, и обратился к заключенным: – Режь на куски, ребята, да по карманам… Дележка потом.
– Эх, ну и река, матушка-кормилица! – воскликнул, глядя на Двину, молодой заключенный матрос с белокурыми лохматыми волосами, кочегар с ледокола "Святогор". – Долго ли ты будешь томиться в неволе?… Долго ли будешь носить на своей груди чужие, вражеские корабли?
– Не пой Лазаря, Прохватилов, – прервал его Жемчужный. – Махорки нема?
Прохватилов подал ему кисет.
Перед тем как взойти на пароход, заключенные столпились у трапа. Некоторые из них молча переглядывались с матросами "Оби".
Маринкин шепнул Андрею:
– Посмотрите на этих матросов! Обратите внимание на их глаза.
Андрей взглянул на нижнюю палубу, куда был перекинут трап. Там возле поручней стояли два матроса с "Оби" в грязных парусиновых робах. Ненависть и скрытая злоба чувствовались в каждой черте их словно застывших, неподвижных лиц. Они в упор глядели на английских и американских солдат.
В последнюю минуту перед отплытием на пристань прибежал какой-то военный. Он сообщил, что заключенных решено отправить не на пароходе, а на барже.
– Правильно… – с презрением сказал подполковник Ларри. – А то эта рвань еще распустит вшей. Нельзя пускать ее на один пароход с нашими солдатами.
Два взвода солдат, посылаемых на Мудьюг, остались на пароходе, а заключенных погнали на маленькую старую баржу, подтянутую к "Оби". Снова пошли в ход приклады и послышалась безобразная ругань.
– Живо! – кричали переводчики. – Не задерживайся, комиссарщина! Грузиться!
– Справа по четыре! Марш! – скомандовал Ларри. – Тихо! Не разговаривать!
Маринкину, с его распухшими, больными ногами, трудно было спускаться в трюм. Увидев, что он замешкался, Ларри засмеялся и приказал конвойному:
– Подгони прикладом этого… Не стесняйся.
Застучал пароходный винт, дернулась на тросах баржа. Через полчаса, когда проходили мимо Соломбалы, Андрей услыхал с берега чей-то далекий, приглушенный расстоянием крик: "До свидания, товарищи!"
"Обь" направилась к Двинскому устью. Кроме архангельцев, на барже находились и шенкурские большевики, и коммунисты с Пинеги, и профсоюзные работники, и матросы с военных кораблей. За исключением доктора Маринкина и боцмана Жемчужного Андрей никого не знал. С ними же он познакомился в тюрьме. Они сидели в одной камере…
И теперь Андрей не думал о будущих страданиях и уже не чувствовал себя одиноким…
Когда вышли в Белое море, баржу стало бросать. По стенкам ее заструилась вода. Жемчужный запел своим надтреснутым, ослабевшим, но все еще звучным баритоном: "Вихри враждебные веют над нами…" Песню подхватили. Тотчас конвоиры с яростью захлопнули люки. Сразу пахнуло сыростью, трудно стало дышать.
Базыкин, обхватив голову руками, сидел на ящике. Он вспоминал, как Шуру прогнали прикладами, и в ярости стискивал зубы.
– Все, все припомнится вам… – хрипло бормотал он.
Группа заключенных собралась вокруг Жемчужного.
Боцман рассказывал товарищам о Мудьюге. Большинство из них не имело об этом острове никакого представления.
Жемчужный объяснил, что Мудьюг находится в Двинском заливе Белого моря, в шестидесяти верстах от Архангельска. Остров невелик и отделяется от материка так называемым Сухим морем, а точнее говоря, проливом, ширина которого в самом узком месте достигает двух верст. В двух-трех верстах от западного берега проходит фарватер. На острове пустынно и голо, только незначительная часть его площади покрыта лесами. На побережье тянутся луга. Селений нет. На южной оконечности острова стоят навигационные створные знаки и метеорологическая станция. Верстах в восьми на север от нее высится Мудьюгский маяк. Вблизи от маяка расположены батареи, защищающие подступы к Архангельску с моря.
Он рассказал, что в конце сентября на острове сменился гарнизон. Французские матросы с крейсера "Гидон" уехали на родину, и вместо них появились английские солдаты.
– Новый комендант – англичанин… Врач тоже из англичан, шкура, под стать коменданту! Не доктор, а палач… К нему и носу не кажи. Мордобоем лечит. Да еще стеком, поганец! И люди добрые мрут в лазарете.
– Ты что пугаешь? – прикрикнул на Жемчужного один из заключенных в коротком летнем пальто, голова у него была повязана женской косынкой. – Егоров, зачем он нас пугает? Нарочно, что ли?
Плечистый, плотный мужчина с большой рыжей бородой и в дымчатых очках, к которому был обращен этот вопрос, посмотрел на своего соседа и ничего ему не ответил.
– Я не пугаю, – возразил боцман. – Навстречу опасности треба идти с открытыми глазами. Ишь завязал уши! Заодно завяжи и глаза.
– Ты прав, Жемчужный… Надо знать все, что нас ожидает, – поддержал его Маринкин. – Но откуда ты все это знаешь?
– Докладывали ему, – высунулся опять человек в косынке.
– Моя природа такая: все знать… – с гордостью шутливым тоном проговорил Жемчужный и улыбнулся, показывая белые ровные зубы. – Знаю я и то: на Мудьюге заключенным положено получать по четыре галеты на брата, да всегда за щось таке штрафуют, и они получают по две. Знаю, после Красной Армии там остался склад ржаной муки. Все захапали союзнички да пустились в спекуляцию. Я все знаю… Даже то, что фамилия твоя Пуговицын! – со смехом проговорил он человеку в косынке. – Один выход у нас, братцы мои, – закончил боцман, – бежать с этого острова. Бежать, хлопцы…
– Жемчужный дело говорит! – крикнул молодой матрос Прохватилов. – Бежать куда глаза глядят!
Человек в косынке, услыхав эти слова, будто перепугавшись чего-то, отошел от Жемчужного.
Егоров покосился на него и тихо сказал боцману:
– Зря вы так открыто говорите о побеге. Все-таки здесь разные люди…
Эти слова задели Андрея, он посмотрел на Егорова, на Жемчужного, но боцман только махнул рукой и сказал:
– Эх, товарищ Егоров! Наше дело – бегать, их дело – ловить. А бежать все-таки треба! – шепотом прибавил он, наклоняясь к Егорову и к доктору. – Нет такой силы, шо могла бы нас сломить. И остров каторжный не сломит. Всем надо сговориться и бежать. Всем товариством.
– Верно, Жемчужный! Все это верно! – сказал Егоров. – Но прежде чем устраивать такой массовый побег, надо о многом подумать. В одиночку такое дело не делается! Прежде всего об этом не кричат… А то и сам не спасешься и других подведешь под расстрел. Надо нам и на каторге жить организованно. Понятно?
Егоров снял свои дымчатые очки.
Глядя на измученное лицо с большими синими кровоподтеками под глазами, трудно было узнать в Егорове одного из ответственных работников Шенкурска. Он пользовался любовью почти всех трудящихся уезда за прямоту характера, за свою честность и скромность. Уважали его и за деловые качества, как знатока местного лесного хозяйства, и хотя Егорову давно перевалило уже за сорок, но все считали его молодым, так как все в нем было молодо и даже большая, ярко-рыжая борода не старила, а только украшала его.
После переворота какой-то мерзавец "продал" Егорова, и арестованный большевик был увезен интервентами в архангельскую тюрьму. Он сразу изменился. Только умные, живые глаза блестели по-прежнему молодо. В них чувствовалась непреклонная воля.
Егорова состарила тюремная камера. Десять дней подполковник Ларри вместе со своими подручными допрашивал его, изощряясь в пытках. От Егорова требовали, чтобы он выдал местопребывание успевших скрыться шенкурских большевиков, в частности партизана Макина, и указал склады спрятанного оружия. Десять дней Егоров молчал, но это молчание дорого обошлось ему.
Боцман знал, что в Шенкурске Егоров пользовался безграничным авторитетом. Такой же авторитет приобрел он и в тюрьме. Ему невольно подчинялись даже и не знавшие его люди.
Выслушав Егорова, Жемчужный коротко спросил:
– Дисциплинку хотите?
– Да, хочу, – ответил Егоров. – Без нее мы пропадем.
Боцман задумался.
– Добро… – негромко сказал он. – Не зря советуете.
Достав нож, ловко припрятанный при обыске, Пуговицын и Прохватилов начали дележку хлеба. Каждый получал не больше одного куска. Прохватилов, не глядя на куски, выкрикивал фамилии. Пуговицын выдавал.
– Интервенты будут нас так кормить, чтобы мы подохли… – горячо говорил тем временем Базыкин. – Голодом они хотят заменить массовые расстрелы. Бороться с тяжкими испытаниями, которые нас ждут, мы можем только путем организованной, взаимной поддержки. Товарищ Егоров прав… Дисциплина прежде всего.
4
Когда "Обь" приближалась к Мудьюгу, уже темнело. Трюм залило, и заключенные перебрались на палубу. Не дойдя трехсот – четырехсот саженей до берега, дырявая баржа наполнилась водой и застряла на мели. Ее отцепили. Пароход отошел, конвойные погрузились на лодки, а заключенным было приказано прыгать в воду. Они брели к берегу по горло в ледяной воде. На берегу их ждали солдаты. Одетый в шубу крикливый лейтенант, приняв заключенных под расписку, повел их к лагерю. Дрожа от холода в мокрой одежде, люди едва тащились по дороге. Шествие замыкали конвоиры.
Тут же, осматривая всех вновь прибывших, гарцевал на рыжем гунтере английский офицер с опущенным под подбородок лакированным ремешком фуражки…
Когда последний заключенный прошел мимо офицера, он дернул поводья и погнал лошадь вперед. Рыжий гунтер помчался по дороге, отбрасывая задними ногами жирные комья глины.
Андрей запомнил лицо этого офицера, белое и круглое, как тарелка, с выступающей вперед, точно вывернутой нижней губой.
– Кто это? – спросил он у встречного русского солдата. – Не комендант?
– Комендант… – озираясь по сторонам, уныло ответил солдат.
– Видать, и тебе здесь не сладко, – усмехнулся Жемчужный, – пан конвоир!
Кто-то из заключенных засмеялся. Солдат испуганно отскочил в сторону. Андрей подумал: "Смеяться здесь?"
Лагерь был обнесен колючей проволокой в несколько рядов. Приземистые одноэтажные бараки, сколоченные из досок, стояли на пустыре. Возле одного из этих бараков бродили люди с опухшими, изнуренными от голода лицами. Их загнали в барак, как только новая партия заключенных появилась во дворе. Неподалеку от лагеря, за колючей проволокой, чернели кладбищенские кресты.
– Видишь, Жемчужный?… – сказал Андрей. – Это все жертвы Мудьюга.
Жемчужный взял Андрея за плечи и резким жестом повернул его к себе.
– А ну, к дьяволам! Не рви душу в клочья. Мы ще поборемся, выживем, – нахмурившись, проговорил боцман. – Верь мне, хлопец.
У входа в барак стоял дородный англичанин в военном плаще. Из-под плаща виднелся красный шнур от пистолета. Чем-то возмущаясь, крича и багровея от собственного крика, англичанин тыкал пальцем в грудь дежурного белогвардейского офицера, который должен был принять вновь прибывших.
– На обыск становись! – закричал дежурный офицер.
– В тюрьме уже обыскивали… Безобразие! – раздались голоса.
– Не разговаривать! – крикнул офицер.
После обыска заключенных погнали в барак.
Егоров остался стоять у входа.
– Ты что? – накинулся на него офицер. – Иди, а то лучшие нары расхватают.
– Я хочу переговорить с начальством. Передайте ему… – Егоров кивнул на дородного англичанина, – чтоб всей партии немедленно был выдан дневной рацион. Люди сегодня еще ничего не ели.
– Подумаешь – господа! Поголодаете денек-другой, не велика важность, ничего с вами не сделается, – ухмыльнулся офицер. – На ваше довольствие еще не заготовлены списки.
– Не заготовлены, так заготовьте… С вами говорит староста барака! Если пища не будет выдана, я не ручаюсь за порядок, – заявил Егоров. – Мы не просим. Мы требуем. Учтите это…
Не дожидаясь ответа, Егоров спокойным шагом направился в барак. Через полчаса требование его было выполнено. Очевидно, решительный тон Егорова произвел должное впечатление, и офицер, не желая, чтобы в его дежурство случились какие-либо беспорядки, приказал солдатам притащить в барак ящик с галетами и бочку с тепловатой, напоминавшей болотную тину водой. На каждого заключенного, как и предсказывал Жемчужный, пришлось по две галеты. Все-таки это была хоть какая-то пища.
На море подымался туман. Ночь вызывала страх и тоску. Разговоры среди заключенных постепенно прекратились. Усталость брала свое. Наступила тишина, которую время от времени прерывали стоны и кашель. Со двора глухо доносилась английская речь. В сенях беспрерывно, как маятник, шагал часовой.
Посередине барака стояли печи, но их никто не топил. В бараке было холодно, темно и грязно.
От одного из мудьюжан вновь прибывшие узнали лагерные распорядки. На каждого заключенного причиталась по раскладке голодная, жалкая порция. Однако и от нее мало что оставалось. Продовольственные запасы открыто расхищались комендатурой Мудьюга. Паек никогда полностью не доходил до заключенных. Голодных людей выгоняли на изнурительные работы, и солдаты, подталкивая прикладами, измывались над ними. Врач-англичанин говорил: "Есть много вредно, а свежий морской воздух вам полезен".
Умывальников и бани не было. Мыло, белье, одежда не выдавались. Нары кишели паразитами. В помещении, рассчитанном на сто человек, разместили более четырехсот. Через две-три недели после пребывания на Мудьюге одежда у заключенных превращалась в рубище, многие из них ходили босыми или заворачивали ноги в тряпки и обвязывали их веревками.
Заключенных не оставляли в покое даже ночью: врывались с обыском и все переворачивали сверху донизу. Обыски обычно сопровождались побоями. Охрана била изможденных людей резиновыми палками.
На острове свирепствовали цинга, дизентерия, сыпной тиф, но никто не отделял больных от здоровых, и каждый день из барака выносились трупы.
Егоров и его товарищи молча выслушали этот жуткий рассказ.
Они сидели кучкой, тесно прижавшись друг к другу.
Все дрожали, хотя от скопища человеческих тел в бараке стало несколько теплее. Никто уже не замечал ни духоты, ни вони, и, когда изнеможение дошло до предела, заключенные стали расходиться по нарам…
Доктор Маринкин лежал на крайних нарах возле бокового прохода. Он чувствовал себя отвратительно. Подложив под голову локоть, Маринкин, не отрывая глаз, смотрел на видневшееся в окне темное небо.
У Андрея от усталости слипались глаза, но, как ему ни хотелось спать, он не мог оставить доктора.
– Вот там должна гореть Полярная звезда… – задумчиво сказал Маринкин, показывая рукой на небо.
Доктор говорил тихо, преодолевая мучительный приступ кашля. В груди у него что-то шипело и клокотало, точно в кипящем котле.
– Я старый архангелогородец, Андрей. Я помнил эту звезду ребенком, юношей, взрослым… Сегодня она не горит. Но завтра она будет гореть! – сказал доктор, справившись, наконец, с кашлем. – Завтра будет… Завтра будут полыхать северные зори. Северная Аврора, как это называли в старину. Это будет, будет! – упорно, будто убеждая себя, повторял Маринкин.
Андрей приложил ладонь к его лбу. Егоров, который проходил мимо, остановился возле доктора и тоже положил руку ему на лоб.
– Да, – с грустью проговорил он.
– Плохо?… – сказал Маринкин, приподымаясь и оправляя на себе одеяло. – Мне не выжить, я и сам знаю…
– Плохо, что вы заболели. Только это и хотел я сказать. Ничего другого, – спокойно возразил Егоров, усаживаясь возле Маринкина.
Со стороны моря вдруг донесся пронзительный вой.
– Завыли, гады! – громко, на весь барак сказал Жемчужный. Он лежал против Маринкина.
С верхних нар спрыгнул Прохватилов.
– Это с "Оби", – по-северному окая, объяснил он. – Сирена. Тумана боятся. Пужливы больно.
Босой, в тельняшке и в подштанниках, он подошел к Андрею.
– Ну как, Андрюша?
– Ничего… Знакомлюсь с нравами освободителей от большевистского режима, – горько пошутил Андрей.
С моря опять донесся визгливый, пронзительный вой сирены. Откуда-то выскочил Пуговицын и с развевающимся на плечах одеялом побежал к дверям барака.
– Да замолчите вы! – кричал он. – Я больше не могу, проклятые!
Боцман догнал его и насильно уложил на нары.
– Спи, дурень… Чего кричишь? Не маленький, чай…
Пуговицын притих. В сенях загремели солдатские сапоги.
– Спать! Буду стрелять! – на ломаном русском языке крикнул за дверью часовой и стукнул прикладом.
– Иди спать, Андрюша… – прошептал Маринкин. – Я тоже подремлю… Теперь мне легче.
Тяжело вздохнув, он закрыл глаза.
Андрей лег, но никак не мог заснуть. Все что-то мерещилось ему… Перед глазами, точно живой, вставал Павлин Виноградов. Мать останавливалась возле изголовья и гладила его по голове, она что-то шептала, будто стараясь его успокоить. Андрей начинал дремать и вдруг просыпался мокрый, весь в поту. Затем опять засыпал. Ему снились Фролов, Валерий, огни выстрелов, и он снова просыпался. И ему слышался голос Любы…
Проснувшись, наверное, в десятый раз, Андрей увидел нагнувшегося над ним Жемчужного и пробормотал:
– Это вы, товарищ комиссар? Сейчас иду.
– Ты бредишь… – с беспокойством сказал боцман. – Занемог! И тебя хворь одолела?
– Нет, ничего… Просто что-то снилось…
Андрей с трудом поднял отяжелевшую голову.
Он спустил ноги и сел на нарах. Присев рядом с ним и обняв его за плечи, Жемчужный ласково сказал:
– Смотри не расхворайся… Послезавтра Егоров решил провести заседание партийной ячейки. У тебя билет не сохранился? Не сумел, поди, его спрятать?