Проснувшись, Люба долго лежала с открытыми глазами и слушала, как в дальнем поле истошно выли волки. Она думала о старике Тихоне: "Где же он? Где мой батька?"
В сарай вошел Андрей.
– Не спишь, Любаша? – спросил он.
– Нет! Залезай сюда… – улыбаясь, ответила она. – Да дверь-то закрывай. Не лето.
Андрей подошел к двери. Кругом лежали глубокие снега. На высокой, крутой горе, издали казавшейся неприступной, виднелось темное село Усть-Мехреньга.
Над землей ярче других звезд пылала Полярная звезда. Глядя на небо, Андрей вспомнил Северную Аврору, слова Николая Платоновича о прекрасном будущем, стонущий вой беломорской метели, окрики караульных… В памяти его сами собой возникли слова "Мудьюжанки", которую он пел когда-то вместе с Базыкиным.
Захлопнув дверь сарая, Андрей подсел к Любе.
– Хочешь, Любаша, – тихо сказал он, – я спою тебе песню, которую мы пели на Мудьюге?
– Спой, – так же тихо ответила Люба.
И Андрей запел негромким, хриповатым голосом, видя себя снова на острове смерти, рядом с Базыкиным, Егоровым, Маринкиным, Жемчужным:
"О чем, товарищ, думаешь, поникнувши челом,
Какая дума черная и тяжкая, о чем?"
"Ты хочешь знать, что думаю? Изволь, мой друг, скажу.
О лучших днях, минувших днях я горестно тужуЯ вспомнил дни счастливые: как веял красный флаг,
Рабочий был правителем, крестьянин и батрак.
Но враг пришел, стоит палач, решетка у окна,
На острове, на северном, мудьюгская тюрьма.Явилися "союзники" под ручку с богачом,
Свобода в грязь затоптана под ихним каблуком,
Царят вильсоны, Черчилли, в работе штык, приклад…
Скажи теперь, что делать нам? Что делать, друг и брат?""Что делать? Дело ясное, не поддавайся, брат,
Не сгинет революция, навек ее набат.
Придет пора, друг милый мой, восстание начнем
И с палачами родины расчет произведем!Не вешай, друг мой, голову! Былые дни придут,
И наши зори алые тюрьму эту сожгут,
Растопит наша ненависть мудьюгские снега,
К оружию, к оружию, к оружию, друзья!.."
Некоторое время они сидели молча.
"Теперь все это далеко… Все позади", – подумал Андрей.
– Хорошая песня, – задумчиво сказала Люба. – А пулеметы перетащили? – вдруг спросила она уже другим, деловитым тоном.
– Перетащили, – ответил Андрей. – Скоро начнем. Я за тобой пришел.
Люба выбралась из сена, отряхнулась и стала переобуваться.
– Сейчас смотрели с Валерием карту, – сказал Андрей. – Наш маршрут: Сия, Холмогоры… и Архангельск-Заветный Архангельск!..
Когда они вышли из сарая, в ночное небо врезалась ракета, издали похожая на звезду.
– Ну, Дзарахохов начал, – торопливо сказал Андрей. – Сигнализирует! Пошли скорее, Любаша.
Бронепоезда мчались вперед. В пятнадцати верстах позади от них двигался штабной поезд дивизии.
Первым, открывая путь, мчался "Красный моряк". Гремела броня. Вздрагивали бронеплощадки, зажимая между собой бронированный паровоз. В головной батарее Жилин беседовал с артиллеристами. Драницын, сидя на пустом снарядном ящике, писал письмо Леле, оставшейся в Шенкурске из-за внезапно открывшегося легочного процесса:
"… Обидно, что тебя нет с нами, но со здоровьем шутить нельзя. Знаешь, Леля, никогда в жизни я не переживал такого боевого подъема, как нынче. Впервые на бронепоездах! Специально выпросился, чтобы на практике посмотреть, что это такое. Прекрасно работают во взаимодействии с пехотой и конницей. Жаль только, что ограничены рельсами… Вчера на одном из перегонов видел Фролова. Он просил передать тебе самый нежный привет. Архангельск! Если бы ты знала, родная моя, как много для меня в этом слове! Я вспоминаю, каким я был два года назад, когда Фролов взял меня в свой "отряд железной защиты". Тогда многие, в том числе и сам Фролов, посматривали на меня косо. А теперь все зовут "товарищ Драницын"… Да, родная, пути господни, как говорили до 1917 года, неисповедимы. Я знаю только одно: сердце каждого из нас полно гордости тем, что одержана большая, серьезная победа, что пресловутым "четырнадцати державам" мы утерли нос, что… Этих "что" невероятно много, потом допишу. Будут ли еще бои? Сомневаюсь. Не только этого жалкого Миллера, у которого все трещит по швам, но и самого мощного врага мы сейчас стерли бы с лица земли. Я хочу, чтобы ты готовилась к отъезду в Архангельск. Мы займем его на днях. Пропагандисты там потребуются сразу же, а их очень мало!.."
Бронепоезд замедлил ход и остановился. Драницын посмотрел на Жилина и, увидев его обеспокоенные глаза, вскочил.
– Что такое?
Моряк пожал плечами и молча через дверь бронированного вагона спрыгнул на полотно железной дороги. Драницын последовал за ним.
По сумрачному небу слоились густые тучи, и хотя шел только третий час, но было так темно, что Драницын не мог понять, что чернеет вдали, преграждая поезду путь.
Наблюдатель, оторвавшись от бинокля, крикнул:
– Да это народ, товарищи! С красными флагами!
Бойцы повыскакивали с бронеплощадок. Открылись люки в башнях.
– Нас встречают, – сказал Жилин Драницыну, взявшему бинокль.
На лице чернобородого моряка появилась улыбка.
– Построиться, товарищи! – крикнул он строже, чем обычно. – Отрапортуем, как полагается, его величеству народу.
По железнодорожному полотну и просто по снежному полю торопливо шли мужчины, женщины, дети, старики. В толпе крестьян, спешивших к бронепоезду, слышались возгласы. Впереди опрометью неслись мальчишки. По зимнику, проложенному вдоль полотна, катились розвальни. В некоторые из них были впряжены олени. Чем ближе толпа подходила к бронепоезду, тем сильнее овладевало ею чувство восторга.
Впереди всех бежал крестьянин в коричневом армяке с длинными рукавами, которые он все время на бегу подбирал. За ним спешила молодуха в тулупе и серых валенках. "Ура-а!.." – кричали мальчишки. Точно наперегонки, бежали девушки и парни. Опережая всех, выскочил мужичонка в ушастой шапке, в лаптях, с кнутом в руке. Из-под шубенок и ватных кофт пестрели ситцевые разноцветные юбки женщин.
– Родимые… Желанные… Пришли!
Жилин и Драницын видели блестящие и широко раскрытые, увлажненные радостью глаза девушек, трясущиеся бороды мужиков, раскрасневшиеся от волнения и бега щеки парней. Выстроившиеся по приказу Жилина бойцы не выдержали и бросились навстречу крестьянам.
– Ура!.. – кричали они, бросая в воздух папахи.
– Болезный мой, сыночек мой, – причитала сухонькая старушонка.
На ее вспухших, покрасневших веках дрожали слезы, она тянулась к Драницыну посиневшими губами и, расплакавшись, упала ему на руки.
За ее спиной стоял тощий, длинный старец. Ветер трепал его седые, спускавшиеся почти до плеч кудри. Он крестился и приговаривал:
– Богу слава! Ныне и во веки веков.
– Тут, почитай, с четырех деревень народ… Обществом вышли, – рассказывал один из крестьян, одетый в нагольный тулуп, с берданкой за плечом.
– Не боялись? – спросил его Жилин.
– А чего? – Крестьянин засмеялся. – Конечно, зверюга огрызается, когда дохнет. Да мы его, как только преклонил колена, стукалом по башке. Бежит миллеровщина! У нас уже своя, народная власть. Советы!
– Как жили?
– Эх!.. – прошамкал старец. – Ребята – в партизаны, а мы, убогие, погибали, ночь постигла. Совсем бы исчахли, родимый… Да ребята все баяли: "Терпи, идет с Москвы выручка…"
Крестьянин, улыбаясь, смотрел на старца.
– Дождался, дед?
– Добро, Мартьяныч! Слава господу.
– А вы не из партизан? – спросил Драницын крестьянина. Тот осклабился.
– Партизаны… Вы, случаем, не знаете, где Макин Яков? Давно что-то след его затеряли.
– Жив! Весь его отряд в один из наших полков влился. Сразу после взятия Шенкурска. А что, знакомый?
– Свояк бабушке, да по душе родня, – пошутил партизан.
К бронепоезду подъехали розвальни. Женщины привезли бойцам угощение: мороженое молоко, рыбу, картофельные пироги.
Крестьяне сообщили Жилину, что в нескольких верстах отсюда удирающие миллеровцы подорвали путь. Мужики вызвались на работу. В обозе у них уже припасены были топоры, пилы, лопаты.
– Помогать пришли, – говорили крестьяне. – Бейте сукиных детей в хвост и гриву.
Через час путь был восстановлен. Бронепоезд двинулся дальше.
Ледокол "Минин" стоял на рейде. От него к устью Двины тянулась черная дорожка, пробитая среди льдов. Свирепствовала стужа. Тяжелый морской буксир поддерживал фарватер, быстро покрывавшийся ледяной корой. Днем и ночью он ломал и раздвигал льдины.
На кормовой и носовой палубе "Минина" стояли возле пулеметов иностранные солдаты. Это были остатки иноземного корпуса. Они смертельно мерзли в своих шинелишках. Вместо команды на ледоколе работали белогвардейские морские офицеры.
Миллер, объявив себя диктатором, поселился на "Минине".
Отопление на ледоколе не действовало, офицеры не умели его наладить. Железные массивные борта парохода источали холод, стенки кают покрылись изморозью, иллюминаторы замерзли, к медным ручкам дверей опасно было притронуться голой рукой.
Но страшней всего были, конечно, вести с фронта.
По словам полковника Брагина, явившегося к Миллеру с докладом, один полк за другим переходил к большевикам, а крестьяне бунтовали.
Выслушав доклад, диктатор закричал, что не хочет оставаться у власти и готов передать ее кому угодно, хоть меньшевикам.
– Хорошо, ваше превосходительство, – пролепетал Брагин. – А как же мы?
– Ничего не знаю.
– Армия…
– Какая армия?! – рявкнул Миллер.
Иностранные офицеры сами притащили на ледокол свои чемоданы и жаловались Миллеру, что в городе беспорядок, нет даже носильщиков.
– В квартирах осталось много ценных вещей, нет возможности вынести. Хорошо, что хоть сами выбрались живьем. Жители кричали: "Хватит, награбили!" Что у вас грабить? Вы только подумайте, какая наглость!..
По улицам Архангельска ходили толпы народа с красными флагами.
Процессия рабочих, возглавляемая Чесноковым, Потылихиным, Грековым, с пением "Интернационала" подошла к тюрьме и взломала ворота. Охрана не оказала никакого сопротивления.
– Отворяй камеры! – кричали рабочие. – Где политические? Политических выпускай!
Тюремный двор быстро наполнился людьми. Испуганные надзиратели бегали с ключами по каменным коридорам и отпирали камеры.
Тюрьма шумела.
Истощенные, измученные люди, многие еще со следами тяжких побоев, увидев Чеснокова, кидались к нему:
– Аркадий! Спасибо!.. Что такое? Восстание? Все кончилось?
– Скоро кончится, товарищи! Выходите поскорее. Одевайтесь! Приветствую вас от имени рабочих и крестьян… С освобождением!..
– Вещи давайте! – кричали заключенные надзирателям.
Потылихина окружили освобожденные моряки, портовые служащие, рабочие.
– Максимыч! Родной! Красная Армия пришла?
– Подходит, ребята.
– Жизнь! Воля! Братцы!.. – Кто-то заплакал от радости.
Базыкина побежала в женские камеры.
– К нам, товарищи, к нам!
Со двора доносилась победная, торжествующая песня:
Вставай, поднимайся, рабочий народ,
Иди на врага, люд голодный…
– Товарищи, настал час мести! Не расходиться, товарищи!.. – кричал в коридоре неимоверно худой человек с зеленым, как трава, лицом.
– Где Силин Дементий? – спросил Греков у одного из надзирателей.
– В одиночке.
– Открой!
Когда дверь одиночки отворилась, в нос ударил удушливый, смрадный запах гниения.
На голых нарах, покрытый истлевшим тряпьем, лежал человек. Под головой у него вместо подушки была скомканная, грязная рогожа. В этом изможденном существе, вернее говоря – в этом подобии человека, Греков с трудом узнал никогда не унывавшего балагура-старика Дементия Силина.
– Свобода, Дементий! Вставай! – крикнул он.
– Что такое? – еле слышно прошептал Силин.
– Вставай! Освобождаем тюрьму! Да что с тобой?
– Я не могу идти.
Он задыхался. От напряжения лицо его покрылось крупными каплями пота.
– Аркадия искали. Выбить из меня хотели, где он. Сперва ломали ноги и руки… Потом били. "Живой труп сделаем, выдашь!" А я боялся с ума сойти… Просил расстрелять…
– Погоди, Дементий, погоди, родной! Не утруждай себя. Сейчас вызову людей с носилками, отправим тебя в больницу…
Потрясенный всем виденным, Греков побежал в тюремную канцелярию. В дверях стоял бледный, взволнованный Чесноков.
– Ужас! – сказал он. – Камера набита трупами… Штабелями, как бревна. В последний день… Массовый расстрел… Волосы дыбом становятся.
По Троицкому проспекту медленно двигалась толпа. Гремел "Интернационал". Реяли красные флаги. Незнакомые люди обнимали друг друга, плакали и поздравляли с освобождением от чужеземного ига.
Казалось, что никто не думает сейчас ни о чем, люди ликуют и трудно заниматься делом. Но группы вооруженных рабочих уже становились возле складов, занимали здание штаба, банк, телеграф, захватывали грузовики. Руководил этими группами Чесноков.
Миллер удрал внезапно, ночью, скрываясь от всех, так же как Айронсайд. Впереди шел "Минин", а за ним яхта "Ярославна", набитая штабниками и архангельской буржуазией. На обоих судах огни были потушены. Молодые рабочие Соломбалы выбежали на берег и дали несколько залпов по ледоколу, ворочавшему льды в полуверсте от них. Но задержать ледокол не было возможности. И Архангельск уже сообщал в эфир о событиях…
Той же ночью радисты Шестой армии приняли сообщение: в Архангельске восстали рабочие. Миллер бежал.
Бронепоезда и штабной состав стояли у платформы станции Тундра, вблизи от Архангельска. Фролов получил известие о том, что вскоре некоторые части во главе с их командирами и политработниками будут отправлены на юг добивать Деникина. В одну из армий Южного фронта назначались Фролов и Драницын. Валерия Сергунько командование посылало в Москву на военные курсы. Андрей вследствие серьезного ранения правой руки возвращался в университет. Вместе с ним уезжала и Люба.
…Возле сторожевых постов ярко горели костры. Андрей с Любой шли по снежной дороге. Поравнявшись с бараком, в котором он жил вместе с Матвеем Жемчужным, Андрей стал рассказывать, что здесь было летом, но Люба слушала его рассеянно.
– О чем ты думаешь? – спросил ее Андрей.
– Боязно, – ответила она. – Не хочу с тобой в Питер. Придут образованные, а я замычу, как корова. Нет уж! Видать, песня кончилась! Ветер повенчал нас на Онеге. Ну, и славно! А теперь прощай, ракита. Не для меня Питер. Здесь останусь… Либо упрошу Павла Игнатьевича взять с собой… Прощай, дружок мой ясный! Плохого не желаю. Хочу, чтобы у меня с тобой только хорошее было… Помни навек Любку.
– Да ты что выдумываешь? – взволнованно заговорил Андрей. – Ведь решила, кажется? И вдруг извольте!
– Нет уж! Избави бог цепляться. Нет уж! – твердила Люба. – Батю еще надобно поискать… Где-то он мается?
Андрей взял Любу за руку.
– Люба, нет нашего бати… Погиб! Палач… Флеминг… убил его.
– Как это убил?… – сказала она. – Не понимаю.
Это известие настолько не укладывалось в ее мозгу, что она приняла его почти спокойно.
– А где же могилка? – прошептала она, почувствовав наконец, что это правда.
– Какая там могилка! – Андрей махнул рукой. – Вчера из разведотдела сообщили. Восстание было в Арсентьевской…
Любаша вдруг бросилась прямо на снег и закричала:
– Батя, на кого же ты меня покинул? Родной мой! Красавец мой! Ах, зачем ты потерял свою буйную головушку! Сиротой мне горе горевать… Что ты сделал, мой желанный!..
– Опомнись!.. – говорил Андрей, поднимая Любу. – Пойдем в вагон. Мне так же горько, как тебе. Пойдем. Успокойся. Ну что за вопли? Некрасиво.
В вагоне Люба действительно немного успокоилась. Андрей сидел рядом с ней на лавке. Лицо у Любы было такое, словно она спала с открытыми глазами.
– Эх, батя, батя! – сказала она. – Верно баял: "Вспомнишь, озорница!" Так и не пожил на покое… – Вдруг она встала с лавки, одернула гимнастерку, туже затянула пояс. – Ладно, Андрейка! Едем! Попробую. Чем я хуже других? Авось чему-нибудь научусь.
Переход, как всегда, был самый неожиданный. Андрей крепко расцеловал Любу.
– Вот и хорошо! А я тебе помогу. Ты способная.
– Уж этого я не знаю. А характером возьму! Собиралась я еще из Вологды в Питер ехать… Прислугой хотела работать. Девчонкой совсем была. Купила три аршина кисеи по четвертаку за аршин. Еще при старом режиме. Сшила платье сама… Радовалась… А на следующий день его украли. Так и не поехала. А ты, Андрейка, любить меня будешь? Ну, смотри! Ах, батя, батя!.. Что бы он мне посоветовал?
– То же, что и я, – сказал Андрей. – Павлин Федорович как-то раз сказал мне: "Надо строить наш, советский университет".
В вагон вошел матрос Соколов.
– За нами? – спросил Андрей. – Сейчас идем.
В купе у Фролова собрались все командиры. Драницын показывал только что полученную телеграмму от Лели.
– Чувствует себя хорошо. Едет сюда. Значит, теперь вместе с ней на Южный фронт.
Матрос принес кипятку, заварил чай.
– Разлетаются мои соколы, – с грустью проговорил Фролов, глядя на Андрея и Валерия. – А помнишь, Андрей, каким ты пришел к нам в казармы, на Фонтанку?…
– Чижиком! – с обычным лукавством добавил Валерий.
Все рассмеялись. Андрей тоже.
– Ну что ж! – сказал Фролов. – Зато уходишь комиссаром. Дорога перед тобой открыта, Андрей.
– Постараюсь, Павел Игнатьевич, пройти ее как комиссар!
За ужином Фролов рассказал Любе, что командование решило представить старика Нестерова посмертно к ордену Красного Знамени.
– Настоящий русский человек был твой батя…
На следующий день войска Шестой армии с музыкой и знаменами входили в Архангельск. Весь город был расцвечен красными флагами. Шумные толпы встречали бойцов. Несмолкаемое "ура" гремело над городом. Приветственные возгласы бойцов смешивались с кликами восторженно встречавших Красную Армию архангельцев.
– Да здравствует советская власть! Да здравствует Красная Армия!.. Ленин… Ур-ра!.. Спасибо, товарищи… Родные, здравствуйте!.. Ура-а!.. Да здравствуют навеки и нерушимо Советы! Спасибо Ленину… Ура!..
Рабочие и служащие порта вышли на набережную. Блохин, в распахнутой шинели, без шапки, целовался с бойцами и кричал:
– Наша взяла! Угвоздили бандитов! Молодцы! Привет от портовиков!
На Соборной площади вокруг трибуны выстроились сотни знамен. От Троицкого проспекта и до набережной Двины бушевало народное море.
На трибуне стояли представители армии, в том числе Гринева и Фролов, рабочие от заводов Маймаксы и Соломбалы.
Архангельцы впервые после 1918 года видели Красную Армию. Сверкающие штыки, тяжелые пушки, стройные ряды солдат в ладных, исправных шинелях, иные в ватниках и даже в полушубках и папахах… Это была именно та армия, которую жаждал видеть народ, – дисциплинированная, сильная, победоносная.
Валерий и Андрей шли рядом, шагах в трех впереди своего батальона. Бородин на гнедой лошади объезжал колонну, тихо приказывая командирам:
– Шагу, шагу!