"Здесь будет город заложен!" - до этой исторической фразы Петра I было еще далеко: надо было победить в войне шведов, продвинуть границу России до Балтики… Этим событиям и посвящена историко-приключенческая повесть В. П. Авенариуса, открывающая второй том его Собрания сочинений. Здесь также помещена историческая дилогия "Под немецким ярмом", состоящая из романов "Бироновщина" и "Два регентства". В них повествуется о недолгом правлении временщика герцога Эрнста Иоганна Бирона.
Содержание:
Глава первая - РЕГЕНТ БЛАГОДЕТЕЛЬСТВУЕТ 1
Глава вторая - ЗНАКОМЫЙ НЕЗНАКОМЕЦ 2
Глава третья - РЕГЕНТ БРЯЦАЕТ ОРУЖИЕМ 3
Глава четвертая - ПРЕЛЮДИЯ К ГОСУДАРСТВЕННОЙ АВАНТЮРЕ 4
Глава пятая - РЕГЕНТА "УСЫПЛЯЮТ" 5
Глава шестая - КАК ДОВЕРШИЛАСЬ АВАНТЮРА 6
Глава седьмая - СВОЯ РУКА - ВЛАДЫКА 7
Глава восьмая - СОКОЛ С МИРТОВОЙ И ГОЛУБЬ С МАСЛИЧНОЙ ВЕТКОЙ 9
Глава девятая - ЧАШКА ЧАЮ У ЦЕСАРЕВНЫ 10
Глава десятая - ГРОШ ЗА ЧЕЛОВЕКА 11
Глава одиннадцатая - У СТАРИКА-ВОЗНИЧЕГО БРАЗДЫ УСКОЛЬЗАЮТ ИЗ РУК 12
Глава двенадцатая - ОСТЕРМАНОВЩИНА 13
Глава тринадцатая - СКАЗКА О СПЯЩЕЙ ЦАРЕВНЕ 15
Глава четырнадцатая - ГЛАВА ИЗ РЫЦАРСКОГО РОМАНА 16
Глава пятнадцатая - В ОБРУЧИ И В ГОРЕЛКИ 17
Глава шестнадцатая - ДОИГРАЛАСЬ! 18
Глава семнадцатая - ЕЩЕ ОДИН РЫЦАРЬ БЕЗ СТРАХА, НО НЕ БЕЗ УПРЕКА 19
Глава восемнадцатая - КАБЫ ВОЛЯ! 20
Глава девятнадцатая - ДИПЛОМАТИЯ 21
Глава двадцатая - ПРИЗРАК ЛИНАРОВЩИНЫ 22
Глава двадцать первая - ЧЕТА ЛОМОНОСОВЫХ 23
Глава двадцать вторая - ОТ РЫБАЧЬЕЙ ХИЖИНЫ ДО ХРАМА НАУК 24
Глава двадцать третья - В ЧЕМ СЧАСТЬЕ 25
Глава двадцать четвертая - ГЕРОЙ РЫЦАРСКОГО РОМАНА СХОДИТ СО СЦЕНЫ 27
Глава двадцать пятая - СЛОНЫ ПЕРСИДСКОГО ШАХА 27
Глава двадцать шестая - ЧЕТЫРЕ МАНИФЕСТА 28
Глава двадцать седьмая - ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ 29
Глава двадцать восьмая - ПЕРЕВОРОТ 25 НОЯБРЯ 1741 ГОДА 30
Глава двадцать девятая - ИМПЕРАТРИЦА ЕЛИЗАВЕТА ПЕТРОВНА 32
Глава тридцатая - БОЛЬ ВРАЧА ИЩЕТ 32
Глава тридцать первая - "НУ, ПОДУМАЙТЕ!" 33
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 35
Глава первая
РЕГЕНТ БЛАГОДЕТЕЛЬСТВУЕТ
Скончалась императрица Анна Иоанновна в своем петербургском Летнем дворце, оттуда же должно было последовать и ее погребение. На другое утро по ее кончине, 18 октября 1740 года, младенец-император Иоанн Антонович был перевезен в Зимний дворец, вместе с ним переселились туда и его молодые родители - принцесса Анна Леопольдовна и принц Антон-Ульрих. Регент, герцог Бирон, еще накануне заявил, что сам он не покинет Летнего дворца, пока тело незабвенной монархини находится еще там и не предано земле.
По этому поводу обер-гофмаршал граф Левенвольде счел нужным еще раз переговорить с регентом. Когда дежурный паж пригласил его в герцогский кабинет, Бирон сидел еще за утренним кофе в своем светло-голубом шлафроке с оранжевыми лацканами и обшлагами. Он вообще любил яркие цвета, а голубой и оранжевый были к тому же цвета родной его Курляндии.
"А черная одежда была бы теперь все же пристойнее", - подумал про себя гофмаршал, и ему невольно вспомнилось известное острословие: "Для чего наружные знаки печали? Была бы душа черна!".
Но он поспешил отогнать от себя нечестивую мысль и с почтительностью прикоснулся к протянутой ему руке. Пожелав регенту доброго утра, он осведомился, не переменил ли его светлость своего вчерашнего намерения пробыть здесь, в Летнем дворце, до похорон.
- Что мною раз решено, - был ответ, - то отменено быть не может.
- Я и не посмел бы понапрасну беспокоить вашу светлость, - заметил Левенвольде, - если бы не обычай русского народа поклоняться праху царствующих особ, а по наведенной справке тело усопшей особы выставляется публично в течение не менее шести недель.
- Дабы всякий желающий мог исполнить свой христианский долг? Вполне одобряю. И мы назначим для сего не шесть, а целых десять недель! На какой день придутся тогда похороны?
Обер-гофмаршал подошел к висевшему над столом стенному календарю и стал рассчитывать.
- Ну? - спросил Бирон.
- Придутся они на двадцать шестое декабря, то есть на второй день Рождества, но тогда ведь не хоронят…
- Гм… Так, скажем: двадцать третье декабря, дабы на другой день в рождественский сочельник вся Россия могла единодушно вознести свои молитвы за упокой души обожаемой царицы.
- Слушаю-с. А до тех пор ваша светлость так и не выедете отсюда?
- Ни я, ни мое семейство. Здесь же будет собираться и особая комиссия для разработки формы придворного траура и всего церемониала погребения. Вы, Левенвольде, составьте мне нынче же к вечеру список членов комиссии, а также подробную справку о тех милостях, которые прежде даровались народу при перемене правления.
- Ваша светлость все ведь предусмотрите! - почел долгом умилиться обер-гофмаршал. - Народ будет благословлять вашу доброту…
- Эх, милый мой! К чему эти фразы? Мы оба прекрасно знаем, что русский народ нас, немцев, терпеть не может.
- Простите, герцог, не всех немцев. Фельдмаршала Миниха, например, вся армия очень любит…
Бирон досадливо поморщился.
- Ну, так нас, курляндцев! - поправился он. - Народ цепной ведь пес, который рычит на всякого пришельца. Вот мы и бросим ему кость.
- Смею заметить, что против вашей светлости настроен не один только простой народ, но и многие из высших слоев общества до сенаторов и самой принцессы Анны включительно.
- Мы никого не обойдем, а принцессу да и цесаревну облагодетельствуем теперь же.
Герцог позвонил в колокольчик. На пороге вырос саженный камердинер-курляндец.
- Что угодно вашей светлости?
- Одеваться!
Первый выезд Бирона был в Зимний дворец к молодой матери государя. С отменной, невиданной еще любезностью он возвестил ей, что определил ей годового содержания 200 тысяч рублей, а когда принцесса попросила еще назначить к ее особе гофмейстера, он выбрал для должности камергера при ее сыночке молодого графа Миниха, к которому очень благоволила как сама принцесса, так и ее гоффрейлина и первая фаворитка Юлиана Менгден, свояченица Миниха.
После этого герцог поехал к главе русской партии цесаревне Елизавете Петровне, чтобы обрадовать и ее назначением ей дополнительного годового оклада в 50 тысяч рублей. Но цесаревна его не приняла, и ему ничего не оставалось, как затаить до времени свою злобу и ехать дальше. Он велел кучеру везти себя в сенат.
Господам сенаторам он объявил, что желает поднять значение правительствующего сената и впредь часто будет посещать их заседания. Польщенные сенаторы, в свою очередь, определили ему тут же 500 тысяч на собственные расходы и вместо титула "светлости" предложили ему именоваться "императорским высочеством". Бирон, однако, показал столько такта, что удовольствовался титулом "высочества", причем выговорил тот же титул и родителю государя, принцу Антону-Ульриху. Но вместе с тем он дал знать в сенатскую типографию, что высочайший указ о его собственном титуле должен быть напечатан во всеобщее сведение на другой же день, 19 октября, указ о титуле принца и денежных пожалованиях принцессе и цесаревне - только несколько дней спустя.
Каждый день затем приносил доказательства благодушия регента: многие ссыльные получили разрешение вернуться в Петербург с возвращением им и чинов, кому был сокращен срок заключения, кто и вовсе избавлен от наказания. Особым манифестом было предписано строго соблюдать законы, чинить суд правый и беспристрастный, во всем повсюду равный, без богоненавистного лицемерия и проклятых корыстей. Часовых, мерзнувших до сих пор в зимнюю пору в своих подбитых ветром епанчах, было велено снабдить шубами, а для уменьшения придворной роскоши, виновником которой выставляли до тех пор самого Бирона, последовало воспрещение носить кому бы то ни было платье дороже четырех рублей аршин.
Не забыл герцог, наконец, и своего преданного слуги, секретаря Де-сиянс академии, Василия Кирилловича Тредиаковскаго. Указом сената от 1 ноября 1740 года было постановлено: "Ему, Тредиаковскому, за бесчестье и увечье его Артемием Волынским награждение выдать из взятых за проданные его, Волынского, пожитки и имеющихся в рентерее денег 360 рублев".
Все недовольные были, казалось, ублажены, наступила тишь и гладь и Божья благодать.
Доверчивее многих других была простодушная и до слабости мягкосердная Анна Леопольдовна. Особенно тронула ее оговорка в подписанном покойной императрицей манифесте о престолонаследии, что "ежели Божеским соизволением оный любезный наш внук, благоверный великий князь Иоанн, прежде возраста своего и не оставя по себе наследников, преставится, то в таком случае определяем и назначаем в наследники первого по нему принца, брата его, от нашей любезнейшей племянницы, ее высочества благоверной государыни принцессы Анны, от светлейшего принца Антона-Ульриха, герцога брауншвейг-люнебурского рожденного, а в случае и его преставления, других законных из того же супружества рожденных принцев всегда первого".
- Без согласия Бирона этого не было бы сказано, - говорила она. - Стало быть, он и не думает вовсе устранить меня и моих детей… Я могу быть спокойна.
И она успокоилась. Первые дни, правда, горесть ее по любимой тетушке была как бы безутешна, и на совершаемых ежедневно в придворной церкви панихидах из глаз ее текли обильные слезы. Но источник слез у нее, как это бывает у неглубоких натур, довольно скоро иссяк. Да к тому же надо было позаботиться ведь о трауре! Заседавшая в Летнем дворце, где оставалось еще тело почившей императрицы, печальная комиссия назначила траур на целый год с распределением на четыре квартала. Чтобы комиссия как-нибудь не напутала насчет нарядов, принцесса нарочно откомандировала туда своего нового гофмейстера Миниха-сына с подробной инструкцией. Сообразно последней, было выработано описание траурного одеяния как самой принцессы, так и цесаревны Елизаветы Петровны.
Интересовал Анну Леопольдовну, понятно, и печальный наряд покойной государыни: серебряной парчи шлафор и такая же роба, украшенная серебряным шнуром и широкими большими лентами, белые лайковые башмаки с белыми и желтыми лентами и пунцового бархата одеяло с золотым позументом. Пышному наряду отвечала и вся обстановка царицыной опочивальни и прилегавшего к ней малого зала: стены были обиты малиновой материей, а пол зеленым сукном, тогда как в остальных помещениях стены, потолки, полы, печи, а также зеркала и мебель были затянуты черным сукном.
- Тетушка не выносила черного цвета, - говорила принцесса. - Так пускай же и теперь вокруг нее не будет ничего мрачного.
Своим собственным глубоким трауром, впрочем, принцесса была довольна.
- Граф Линар тоже ведь находил, что черный цвет мне очень к лицу, - заметила она своим двум фавориткам фрейлине Юлиане Менгден и камер-юнгфере Лили Врангель, когда на третий или четвертый день при их помощи облекалась опять в траур.
- А ваше высочество все еще не забыли своего рыцаря? - сказала Юлиана. - Пора бы, кажется.
- И никогда не забуду! Это единственный светлый луч в моей тусклой жизни.
- Но у вас есть теперь и муж, и сын…
- Что ж из того? Мои отношения к Линару так же чисты, как в средние века были отношения между рыцарями и дамами их сердца. У меня одно только желание, чтобы его назначили опять посланником к нам в Петербург!
В это время послышался легкий стук в дверь и голос пажа:
- Письмо из-за границы!
Анна Леопольдовна схватилась за сердце.
- Это от него! Я это чувствовала… Войди!
Вошедший паж с низким поклоном подал ей запечатанный конверт. Принцесса дрожащими пальцами вскрыла и развернула письмо. На оживленном лице ее выразилось полное разочарование.
- Из Мекленбурга от отца!
- Отец ваш, верно, прослышал тоже про смертельную болезнь государыни, - заметила Юлиана. - Уж не хочет ли он приехать в Петербург?
- Он ожидает только официального приглашения.
- Бога ради, принцесса, не зовите его сюда! При своем неуживчивом характере он наверное повздорит с Бироном, и тогда все пойдет вверх дном.
- Ты думаешь?.. Чего ты тут ждешь? - обратилась Анна Леопольдовна к стоявшему еще на месте пажу.
- У меня еще письмо к баронессе Врангель, - отвечал паж, поглядывая в нерешительности поочередно то на молоденькую камер-юнгферу, то на молодую фрейлину.
- Дайте-ка сюда, - сказала фрейлина, отнимая у него письмо.
- Да ведь оно не к тебе, Юлиана, а к Лили? - вступилась принцесса.
- Но я отвечаю за нее перед вашим высочеством.
- Все равно. Чужих писем, милая, не читают. Отдай ей его сейчас, она нам уже скажет, от кого оно.
- Право, не знаю, кто мог бы мне писать? - недоумевая, отозвалась Лили и, распечатав письмо, стала его читать.
Вдруг хорошенькое лицо ее до ушей залило горячим румянцем.
- Вот видите, принцесса! - воскликнула Юлиана. - От кого письмо, Лили? - говори.
- От моей лифляндской кузины Мизи Врангель.
- Неправда! Зачем же ты так покраснела?
- Божусь вам, что от нее.
- А не от Самсонова?
- От какого Самсонова? - спросила Анна Леопольдовна.
- Да от молочного брата ее покойной сестры Дези. Покажи-ка.
- Подпись, извольте, я вам покажу, - сказала Лили и, накрыв ладонью самый текст письма, оставила на виду одну лишь подпись.
- "Deine dich liebende Cousine Misi Wrangel", - прочитала Юлиана. - Гм… верно. Но что она тебе пишет?
- Оставь ее, Юлиана! - вмешалась опять принцесса. - Ты все забываешь, что она уже не ребенок, что ей шестнадцать лет.
- На Рождестве, ваше высочество, будет семнадцать, - поправила Лили.
- Тем более. У всякой ведь из нас есть в сердце свой потайной уголок, куда без спросу никто не допускается. А кузина твоя, верно, твоих же лет, Лили?
- Одним годом меня старше.
- Всего-то? Ну, так что же может быть в ее письме, кроме милых глупостей? Но ты еще не дочитала?
- Не успела, ваше высочество…
- Так ступай же к себе и дочитай, да никому, чур, не показывай! - со снисходительной улыбкой добавила принцесса.
Глава вторая
ЗНАКОМЫЙ НЕЗНАКОМЕЦ
Удалившись в свою комнату, Лили первым делом замкнула дверь на ключ, потом расположилась удобнее на угловом диванчике, поджав под себя ноги, и тогда уже принялась опять за письмо кузины с самого начала. Письмо было написано, разумеется, по-немецки, в переводе же на русский язык содержание его было такое:
"Милая Лили!
Ясно вижу отсюда, как твои большие незабудковые глаза от удивления еще вдвое расширились; что нужно ей вдруг, этой несносной Мизи, у которой в ответ на все письма за целую вечность не нашлось ни строчки?
Не стану уверять, что у меня были какие-нибудь важные занятия, что во мне неожиданно проснулась совесть, заговорили родственные чувства и тому подобный вздор. Приступаю прямо к делу.
Ты, вероятно, еще помнишь, что с нашим имением граничит имение Минихов - Ранцен. Когда года два назад сын фельдмаршала женился на баронессе Анне-Доротее Менгден (сестра ее Юлиана ведь гоффрейлиной у твоей принцессы Анны?), старик-фельдмаршал, по брачному контракту, закрепил Ранцен за своим сыном. Этим-то имением издавна заведует дальний родственник нашего управляющего Лютц. Годами Лютц не так еще стар, но давно уже страдает ревматизмом ног, а прошлую зиму по неделям не вставал с постели. Сельское хозяйство он и до сих пор ведет образцово, но, хворая, не имеет уже возможности лично наблюдать за работами. Так вот, на подмогу ему был прислан из Петербурга волонтер.
Все это, скажешь ты, в порядке вещей, но что за дело твоей кузине, родовой баронессе, до какого-то волонтера, безродного Кунца или Гинца?
Верно, но то-то и есть: точно ли это безродный Кунц или Гинц?
Ты знаешь, как у нас в провинции всякое новое лицо, чем-либо выдающееся из общей серой массы, делается предметом бесконечных сплетен и пересудов. Этот волонтер, называющий себя Григорием Тамбовским, заставил также говорить о себе не потому, чтобы он допустил себе какие-нибудь выходки дурного тона, о, нет! Ведет он себя совсем благоприлично. Но его окружает какой-то непроницаемый туман. О его прошлом никому, даже прямому его начальнику, Лютцу, ничего не известно. По крайней мере, сам Лютц, говорил так нашему управляющему, который ему не только родня, но и добрый приятель. Домашним своим и работникам Лютц внушил строго-настрого отнюдь не беспокоить г-на Тамбовского какими бы то ни было расспросами. Очевидно, на этот счет Лютцу дана строгая инструкция из Петербурга. Так с полгода уж по нашему мирному краю разгуливает ко всеобщему соблазну какой-то загадочный сфинкс.
Своим образом жизни, впрочем, он ничем не отличается от всякого усердного рабочего: с солнечного восхода он уже в поле, весною сам ходил также за сохой, летом брался за косу, за серп, за цепы, не на целый день, а так, на час, на другой, не то для моциона, не то для надзора за рабочими. Вернется домой - и тотчас на конский завод, на конюшню, на скотный двор. А кончат свое дело другие, он сам не думает еще об отдыхе, засиживается до полночи за конторской работой и книгами. Временами ездит и в уездный город заключить продажу или контракт. Лютц им просто не нахвалится: молодому человеку двадцать лет, не больше, а на диво, дескать, толковый, рассудительный, принимает к сведению всякое наставление, если же раз возразит, то так метко, что поневоле согласишься, неизменно вежлив и приветлив, но без раболепного искательства. С крепостными и с батраками он, пожалуй, чересчур даже кроток: обращается как равный с равными, никого еще, кажется, не побил, почти никогда не возвышает голоса и только лентяям не дает потачки. Говорит он с людьми, представь себе, уже по-эстонски: изумительная способность к языкам! Но по происхождению он, несомненно, русский: по-немецки хотя и объясняется довольно свободно, но акцент и обороты речи у него явно русские.