В голосе молодой девушки, несмотря на ее сдержанность, слышалась такая враждебность, что саксонец нашел бесполезным долее настаивать. В знак согласия он молча только наклонил голову. Но прежде чем совсем сойти с бесславного поля действия, он все-таки не мог не выказать всего своего презрения рабу, нанесшему ему оскорбление действием. Вполоборота, через плечо, прищурившись на Самсонова, он проронил полувнятно, точно жалея для него даже драгоценных звуков своего благородного голоса:
- Марать руки о твою холопскую рожу я не стану. Но можешь считать про себя, что получил от меня полновесную пощечину.
И, высоко неся голову, он пошел своей дорогой. Самсонов глядел ему вслед со сжатыми кулаками и, чего доброго, ринулся бы за ним, не будь тут ангела-хранителя обоих - Лили.
- Обличье соколье, а душа воронья! - прошептал он дрожащими от гнева губами. - Нож бы в бок - и делу конец!
- Какой ты злющий, Гриша! На тебя смотреть страшно! - сказала Лили.
Искаженные ненавистью черты его приняли виноватое выражение, и кулаки его разжались. При этом Лили вдруг заметила, что одна рука у него в крови.
- Боже! Что с твоей рукой, Гриша?
Он печально улыбнулся.
- Зубы ваши, Лизавета Романовна, очень уж остры.
- Так это я тебя же укусила? Прости, голубчик! Вот тебе мой платок, помочи его в пруду…
Он принял ее вышитый, батистовый платок, но не прижал его к ране.
- Спасибо вам, но во дворце вас могут хватиться. Не вернуться ли вам сейчас?
- Да, да…
Она что-то, казалось, хотела еще прибавить, но в горле у нее будто что осеклось. И быстрыми шагами она удалилась, но окружным путем, чтобы не повстречаться опять как-нибудь с Линаром.
Глава семнадцатая
ЕЩЕ ОДИН РЫЦАРЬ БЕЗ СТРАХА, НО НЕ БЕЗ УПРЕКА
Между тем Линара ожидало еще новое испытание. Едва только он сделал несколько шагов за ближайшую купу деревьев, как оттуда его вполголоса окликнули:
- Граф Линар! На пару слов.
Он обернулся, к нему подходил Пьер Шувалов.
- Вы разрешите мне идти с вами? - продолжал Шувалов. - По пути и сговоримся.
- Да что вам угодно от меня, милостивый государь? - отрывисто и далеко не с обычной своей вежливостью спросил саксонец.
- Первым долгом позвольте выразить вам мое глубокое соболезнование: такой неслыханный афронт от простолюдина и раба…
Линара передернуло.
- А вы подглядели?
- Подглядывать не в обычае придворных людей российского императорского двора. Не знаю, как при дворе курфюрста саксонского?..
- Вы, милостивый государь, ищете, кажется, ссоры со мною!
- Нимало, любезный граф. Каков вопрос, таков и ответ. В долгу мы, русские, не любим тоже оставаться. Но возвратимся к делу. Прибыл я на место как раз в самый разгар вашего… объяснения. Присутствие лишнего свидетеля в такой критический момент вам едва ли могло бы быть приятно, и потому я стушевался. Но совсем скрыть от вас мое присутствие я не счел себя вправе, тем более что принимаю живое участие не столько даже в вас, сколько в тех двух лицах, с которыми вы только что… объяснялись. Обидчик ваш довольно близкий мне человек: сколько лет он был у меня казачком, потом камердинером.
- Вот как! Тем лучше, - подхватил Линар, - вы, надеюсь, примерно накажете этого нахала?
- Вы, граф, меня не дослушали: человек этот был моим камердинером, но теперь он собственность цесаревны Елизаветы и состоит в распоряжении ее камер-юнкера Разумовского.
- Так сегодня же я переговорю с господином Разумовским.
- Вы этого не сделаете.
- Как! Почему?
- Потому, что сейчас ведь только дали баронессе Врангель свое честное слово ничего не предпринимать ни против нее, ни против ее защитника.
Из уст саксонца, против его желания, вырвалось довольно вульгарное немецкое междометие.
- Вы сомневаетесь в моем честном слове? - вскричал он.
- Не желал бы сомневаться, но не сами ли вы собираетесь его нарушить?
- Милостивый государь! Есть оскорбления, которые смываются только кровью!
- Я всегда к вашим услугам, - с учтивым поклоном отвечал Шувалов, который делался все спокойнее по мере того, как его собеседник терял равновесие духа. - Пистолетом я владею довольно сносно: на двадцать пять шагов попадаю в червонного туза без промаха. Но крови вашей я вовсе не жажду, точно так же, я полагаю, как и вы моей. Не так ли?
- На что мне ваша кровь!..
- Ну, вот. Разговор наш будет чисто деловой, и волноваться вам не из-за чего. Вы, быть может, уже заметили, что я к баронессе Врангель не совсем равнодушен…
- Мне-то какое до этого дело! Или вам угодно вступиться тоже за нее?
- Нет, это сделал уже с успехом мой бывший камердинер, и лавров его я не ищу. Я нашел нужным поставить вас только в известность, что намерения у меня относительно баронессы Врангель самые чистые и я с радостью сейчас хоть предложил бы ей руку и сердце…
Линар криво усмехнулся:
- За чем же дело стало? Могу пожелать вам только не слишком разочароваться.
- Подобно вам? Нет, прежде чем лезть в воду, я имею обыкновение спрашивать броду. И в этом-то, почтеннейший граф, вы можете оказать мне неоценимую услугу.
- Я? Вы изволите шутить.
- Нет, серьезно. Избранница моего сердца, как вам, я думаю, не безызвестно, бедна как церковная мышь. Сам я, чего вы, может быть, не знаете, еще беднее: я в долгу как в шелку…
- Но меня-то, милостивый государь, это ничуть не касается! Я могу разве только пожалеть вас.
- Вот за такое сочувствие я вам глубоко благодарен! Стало быть, я все-таки недаром обратился к вам.
- Да что вам, наконец, нужно от меня?!
- Ваше благосклонное содействие.
- В чем?
- В том, чтобы вашим властным словом, как магическим жезлом, раскрылся сезам, то есть государственная рентерея, и моей будущей спутнице жизни отсыпали полный мешок бренного металла.
- Да с какой стати, скажите, мне хлопотать за вас?
- А по пословице: рука руку моет. Если вы не поможете мне в моем деле, то никто и ничто на свете не заставит меня молчать о том, чему я сейчас вот был случайным свидетелем.
Взбешенный Линар не мог воздержаться помянуть, хотя и сквозь зубы, дьявола.
- Что вы изволили сказать? - с утонченной учтивостью переспросил Шувалов. - Вы можете мне в известной степени повредить, я это знаю, но ваше положение будет, пожалуй, еще хуже. Для нас обоих, стало быть, выгоднее не подымать шуму, а войти в полюбовную сделку.
В душе надменного представителя дрезденского двора происходила, видимо, тяжелая борьба, но благоразумие взяло наконец верх.
- Чего же вы требуете? - глухо произнес он. - Чтобы баронессе Врангель было назначено приличное приданое?
- Вот именно. Цифры я наперед не определяю: дадут много, претензии заявлять я не стану, а покажется мне мало, то вы не откажетесь приложить все ваше красноречие…
- Постойте! - нетерпеливо перебил Лииар. - Мы продаем шкуру, не убив медведя.
- Позвольте вам заметить, граф, что ваше сравнение к баронессе ничуть не применимо.
- Согласен, на кошечку она похожа гораздо, более. Но уверены ли вы, скажите, в расположении ее к вам?
- То-то вот, что не совсем еще уверен.
- И вдруг окажется, что мы с вами вытаскивали каштаны из огня для постороннего третьего лица?
- Этого-то не случится.
- Почему вы так уверены?
- Потому что вы, граф, с свойственным вам дипломатическим тактом, через посредство вашей досточтимой невесты и принцессы, окажете на нее надлежащее нравственное давление.
- Это уже чересчур! На это не рассчитывайте.
- Тогда наша сделка, к сожалению, не состоится.
- Herrgottsdonnerwetter! Да ведь надо же мне чем-нибудь оправдать такое вмешательство мое в судьбу этой девицы?
- Оправдание у вас будет для женщин самое убедительное - неукротимая ревность.
- Ревность? К кому?
- А ко мне. До слуха вашего, изволите видеть, дошло, что еще не так давно ваш покорный слуга состоял в числе многочисленных поклонников баронессы Юлианы и пользовался у нее предпочтительным фавором…
- Это правда?
- С моей стороны, по крайней мере, поклонение было самое искреннее, и этого для вас, я думаю, довольно. Так вот, в безумной ревности своей ко мне вы не ранее успокоитесь, пока не свяжете меня по рукам и ногам узами Гименея с другой особой. Вопрос, как видите, весьма деликатный, но для вас, первоклассного дипломата, он не представит непреодолимых затруднений. Засим других условий я вам никаких уже не ставлю. Со своей же стороны я наложу на мои уста неразмыкаемый замок… Однако начинает накрапывать! Так что же, любезный граф, чего еще раздумывать? Закрепим наш союз дружеским рукопожатием.
Тому ничего не оставалось, как со вздохом прикоснуться кончиками пальцев до протянутой ему дружеской руки. Затем оба пустились бегом ко дворцу, потому что дождь зарядил вовсю.
Глава восемнадцатая
КАБЫ ВОЛЯ!
С переходом Самсонова в другие руки братья, Шуваловы хотя и обзавелись новым молодым слугой, пользовались им больше для посылок, и старик Ермолаич сохранил за собой звание старшего камердинера.
В ожидании возвращения господ из Летнего дворца, где после банкета предстояли еще танцы и ужин, старик отобрал из вышедшего из стирки господского белья целую груду разноцветных чулок с продранными пятками и при свете сального огарка чинил их теперь штопальной иглой. Старость, однако, сказалась уже за третьей парой: в очах у него затуманилось, в пояснице заломило.
- Эх, эх! - прокряхтел он. - Пора костям на место… Передохнуть часочек…
И, отложив в сторону работу, он поплелся к своей кровати. Но не успел он еще хорошенько улечься, как в передней звякнул колокольчик - сперва тихонько, потом сильнее.
- Ишь ты! Кого это нелегкая принесла? Он пошел отпереть дверь.
- Ну, подумайте! Грамотей наш! - воскликнул он, увидев перед собой Самсонова. - Отколе проявился? Аль вспомнил старого друга?
Тот, не отвечая, швырнул на стол мокрый от дождя картуз и, схватившись руками за голову, зашагал из угла в угол.
- Да что у тебя, головушку разломило? - допытывал Ермолаич.
- Словно железным обручем сжимает… - был глухой ответ.
- Стало, здорово простудился. Сходил бы в баньку…
- Нет, дяденька, не то… Я, кажется, с ума сойду!
И, с горьким воплем упав на стул, Самсонов закрыл лицо руками и зарыдал.
- Ишь ты. Что-то неладно, - сообразил старый друг и, подойдя к плачущему, начал гладить его по волосам. - Да что это у тебя с рукой-то? Будто оцарапана, и кровь еще каплет. Где это тебя угораздило? Очень, видно, больно?
- Нет, дяденька, не рука у меня, а душа болит…
- Душа болит! Ну, подумайте! Полно же, полно, миленький! Не баба ты, слава Богу. Перемелется - мука будет…
От старческой ласки слезы у юноши потекли еще обильнее, но в слезах понемногу растворилось его горе.
- Кабы только воля!.. - прошептал он, отирая глаза.
- Фюить, фюить! - засвистал Ермолаич. - Так вот ты о чем! Да что тебе у матушки цесаревны не вольно, что ли, живется?
- Тебе, дяденька, меня не понять. Будь я вольный, я вышел бы в заправские люди, добился бы дворянства.
- Эвона куда метнул! Да на что тебе дворянство?
- На то, что никакой граф или князь не посмел бы уже тогда говорить мне таких слов…
- Каких слов?
- "Не хочу, - говорит, - о тебя, раба, марать моих чистых рук, а считай, - говорит, - что я дал тебе пощечину". Подвернись он мне еще раз под руку, да я его, мерзавца, так исковеркаю!..
И, сверкая глазами, Самсонов погрозил в пространство кулаком. Ермолаич, успокаивая, потрепал его по пылающей щеке морщинистой рукой.
- Ну, подумайте! Его бы исковеркал и сам бы себя тем погубил. Да на кого ты, скажи, так злобишься?
- Назвать его я не смею: обещал молчать. А будь я ему равный, да я тут же вызвал бы его на пистолеты, всадил бы ему пулю в грудь…
- Либо сам был бы подстрелен, как кулик. За что? Про что? Борони, Боже! Нет, миляга, так-то лучше. Обидел он тебя, ну, ты по-христиански отпусти ему грех: Господь с ним!
- Да почему он-то нашего брата может обижать безвозбранно?
- Потому, что судьбою выше нас поставлен. Каждому человеку свой предел положен.
- Да почему? Почему другие родятся уже вольными, а вот мы от рождения навек закабалены? Кабы воля…
- Заладил свое: "Кабы воля!" Да что ты думаешь, и сам я тоже примерно мог бы быть не токмо что вольным, но и первым богатеем.
- Правда, дяденька?
- Истинная правда, врать не стану. Да ну с ней, с этой волей да и с богатством!
- Что так?
- А так… Аль рассказать тебе? В науку тебе пойдет.
Старик достал из-за пазухи свою берестовую тавлинку, сделал здоровую понюшку, от удовольствия крякнул и начал затем свой рассказ:
- Было то, милый ты мой, с полвека назад, а то и все шесть десятков, шел мне тогда, сколько уже не упомню, двенадцатый либо тринадцатый год. Паренек из себя был я, как вот ты, пригожий, а паче того, юркий: полюбился я за ту юркость моему старому барину, покойному деду нонешних моих господ (царство Небесное!), и определил он меня к себе в казачки, куда ни поедет, везде я с ним. А была у него тоже страстишка (не тем будь помянут!) к этим проклятым картам. Случилось нам с ним быть у Макария на ярмарке, столкнись он тут с такими ж картежниками, и обчистили, ободрали они его, голубчика, как липку, до последней, значит, копейки. Пошел он тут со мной на ярмарку меж народом потолкаться, от дурмана игорного проветриться. Ходим мы этак меж палаток и возов, всяк ему товар свой выхваливает, а он, знай, все хаит да фыркает. Может, что и купил бы, да коли у самого в кармане ветер дует, поневоле зафыркаешь.
Глядь, отколе ни возьмись, накатилась на меня - бочка не бочка, а купчиха, поперек себя толще, облапила меня.
- Митя! Родненький, соколик ты мой!
Ну подумайте! Отбиваюсь я, говорю:
- Какой я тебе, мол, Митя! Зовут меня Тихоном, Тишкой.
- Чего ты, матушка, к нему как банный лист пристала? - говорит ей и мой барин. - Он из людей моих…
А она его за полу кафтана, руки целует:
- Батюшка! Дай выкупить его у тебя. Один был у меня после мужа сыночек, да летось его тоже Господь прибрал. И никого-то у меня теперича на всем белом свете! Достатки у меня хорошие, да на кого, сирота, их оставлю?
- Тишка мой на сыночка твоего нешто так похож? - спрашивает барин.
- Так схож, - говорит, - так уж схож: две капли воды!
- Да ведь ты, матушка, никак, из купеческого сословия?
- Из купеческого, батюшка. Свидетельство гильдейское покойный муж кажинный год выправлял…
- Так тебе, по званию твоему, рабов иметь не полагается.
- Да нешто он будет у меня раб? Он будет мне за родного сына.
- Ты, стало, усыновить его ладишь?
- Усыновить, знамо дело, как по закону быть следует. Мое слово твердо. Уступи ты мне его, батюшка! Никаких капиталов не пожалею и век за тебя Богу молиться буду!
Стали они торговаться обо мне, а меня самого даже и не спросят: известно, раб, бесправная тварь! Меня же взяло сумленье: а ну как мне у толстухи все же житья-то не будет? Кто ее ведает, какой у нее еще норов-то!
Почесал я затылок и говорю барину:
- Батюшка барин! Не продавай ты меня сразу, отдай перво-наперво на испытание. Как не придусь ей по нраву, так, того и гляди, замучит еще меня, горемычного, со свету сживет…
- Что ты, милованчик мой! - говорит купчиха. - Бога в тебе нет! Да я мухи, комара не обижу. Так стану ль я тебя к себе на мученье брать? Не махонький ты, слава Богу, разум есть в голове, понимать должен. Будешь ты у меня как сыр в масле кататься, буду услаждать тебя всем, чего только душенька твоя ни пожелает, а придет мой смертный час, так все, что ни есть, тебе же останется…
Наобещала она мне чего-чего, на трех возах не вывезешь, напевала, ну, соловушко, да и только! Развесил я, глупыш, уши, облизываюсь как теленок, которому соли на морду насыпали. Чуть было уже не сдался, да, спасибо, барину все же жаль меня стало.
- Все это, матушка, на словах распрекрасно, - говорит. - А что будет на деле - вперед и знахарка тебе никакая не предскажет. Почем знать, может, Тишка и впрямь тебе угодить не сможет и отвернется от него душа твоя? Дам я его тебе, изволь, на испытание, скажем, сроком на один год, а там виднее будет.
Рассказчик сделал небольшую паузу, чтобы подкрепить себя опять табачком.
- И что же, на том и порешили? - спросил Самсонов.
- На том самом. Взял с нее барин не то задаток, не то плату, с уговором, что если не уживусь я у нее, так она меня удерживать не станет, а он ей денег вернуть уже не обязан. Хорошо. Первым делом повезла она меня в Москву белокаменную, повела по церквам - поклониться святым угодникам за богоданную матушку, а сколько в Москве церквей, ты, чай, слышал?
- И слышал, и видел проездом: сорок сороков.
- Ну, вот. И везде-то свечки ставила, старцев божиих милостыней оделяла…
- Значит, и вправду была сердцем добрая?
- Уж такая ли добрая, что и сказать нельзя, а на меня, мальчугу, просто не надышится. В первый же день купила мне сапоги козловые со скрипом, на второй - балалайку. Насчет же лакомств разных: яблочков, орешков, рожков, винных ягод, пряников медовых - ешь не хочу.
- А из Москвы тебя к себе домой повезла?
- Домой, а дом-то у нее тоже полная чаша, всякого брашна преизобильно. Для меня же еще нарочно и сладкие пироги с вареньем, и оладьи с сотовым медом, и дыня в патоке отваренная, не перечесть! Угощаешься всласть, а она ни шагу от тебя, смотрит тебе в рот, в глаза да потчует:
- Ах ты касатик мой! Яблочко наливчатое! Кушай на здоровье! Не хочешь ли еще чего?
Спервоначалу такое житье мне, что греха таить, полюбилося. Да день за днем все только обжорство до отвалу - невмоготу пришлось. Она же меня все нудит:
- Да что же ты, моя радость, не кушаешь?
- Не могу, - говорю, - матушка, постыла мне эта сладкая жизнь…
- Постыла! Ах ты болезный мой! Знать, тебе нездоровится?
- Здоров я, матушка, здоров, как боров, да обленился уж больно, работу бы какую…
- Владычица многомилосердая! Работу! Малый без году неделя из яйца вылупился, а туда же: работу!
- Да ведь скучно, - говорю, - матушка, без дела-то!
- А скучно, так мы с тобой в фофаны поиграем, "в дурачки", а то я тебе, хочешь, на картах погадаю?