Бекмурад-бай тяжело слез с фаэтона, качнулся, будто стоял не на земле, иссушенной безводьем до каменной твёрдости, а на зыбком ковре болота, и сбычившись, ни на кого не глядя, прошёл в дом. Амансолтан, завесившая лицо урпунджеком, внесла за ним чайник с чаем и завёрнутый в небольшую салфетку чурек.
- Не надо! - сказал Бекмурад-бай. - Уйди!
Он сказал негромко, по столько свирепой тоски было в его голосе, с такой злобой смотрели налитые кровью глаза, что Амансолтан затряслась, уронила чайник и сама не заметила, как выскочила наружу, как очутилась в кибитке свекрови.
- Вах, мать Чары, сегодня проклятый богом день! - выдохнула она. - Пойди на сына своего посмотри - лица на нём нет, на себя не похож, на человека не похож! Смотрит так, что умереть легче, чем взгляд его вынести. Сходи посмотри!
Бекмурад даже не повернул головы на скрип двери. А Кыныш-бай, едва завидев сына, как-то сразу ослабела и заплакала, опустившись на корточки:
- Перед именем твоим склоняюсь, сыночек!.. Склоняюсь перед достоинством твоим, инер мой!.. И имя твоё и достоинство уничтожили, иссушили лицо твоё… Всему народу имя известное - смешали его с чёрным песком, сынок мой!.. О аллах, аллах! Я просила у тебя почёта и достоинства. Зачем ты мне не дал их? Чтобы горше было бесчестие?..
Она долго причитала и кляла злую судьбу, перемежая проклятия с восхвалением достоинств сына. Но,
Бекмурад-бай не проронил ни слова. Не шевелясь, не поднимая головы, уставившись взором в одну точку, которая, казалось, была не вне, а внутри его, он молчал до тех пор, пока стонущая и вздыхающая Кыныш-бай не ушла. Он запер за ней дверь, чтобы никто больше не нарушал его мрачного одиночества и опять сел на своё место, опустив голову на ладони.
Быстро наступившая темнота растворила в себе все предметы. Бекмурад-бай чувствовал себя окружённым пустотой, и на душе у него было тоскливей и безнадёжнее, чем в ту ночь, когда ему показалось, что всхрапывающий конь несёт его в самое сердце преисподней. Словно два мохнатых паука, сцепившихся в смертельной схватке, в сердце его боролись жалость и злоба к несчастной дочери, к себе, к родственникам, ко всему человеческому роду.
Я сделал всё возможное для человека, чтобы уничтожить этих проклятых, думал он. Но они всякий раз уходили от меня, как вода сквозь пальцы. Не сам ли шайтан помогает им? Когда полковник узнал, что Берды бежал из тюрьмы, он сказал, что это дело рук революционеров, что революционеры стали пускать корни среди туркмен и это - очень печально и страшно. Ничего не страшно! Пусть полковник боится - я не боюсь, я перережу все корни, все жилы, которые они пустили среди людей!
Но я увяз в тине мщения. Не я мщу - мне мстят! За что наказываешь, всемогущий? Если нужна моя жизнь, забери её, но зачем забираешь честь?! Как я теперь посмотрю в глаза моих сверстников, как покажусь уважаемым людям?
Жить после того, как тебя обесчестили чолуки и чабаны, грязные твари, не стоящие навоза, приставшего к твоему сапогу! Разве можно после этого жить? Великий аллах, почему ты не сделал моими врагами достойных, которые не боятся открытой борьбы? Где мне разыскивать этих проклятых? Широка пустыня, много саксаула - под каким кустом найду их? Если бы я был владыкой вод, я заставил бы Аму-Дарью затопить всю пустыню и утопил бы их, как топят слепых щенят! Но - это невозможно. Что делать? Какой искать выход?
Бекмурад-бай с силой стукнул кулаками по коленям и встал. Он снял с головы и бросил в темноту тельпек. Скинул халат, развязал тесёмки на вороте рубахи. Захотелось пить, и он с сожалением подумал о пролитом чае, но тотчас же мысли вернулись в прежнее русло.
Дочь… Бродяги опозорили дочь. Теперь все, кому не лень, будут говорить об этом - люди всегда рады чужому несчастью. На каждом базаре, всюду, где собираются люди, на него станут показывать пальцем: "Вон идёт Бекмурад-бай, дочь которого трогали руками". Нет теперь у него ни лица, ни языка, чтобы говорить с уважаемым человеком. Даже если он умрёт, а дочь будет жить сто лет, сто лет будут вспоминать его, говоря: "Вон дочь Бекмурад-бая, которую трогали". И он в могиле услышит эти слова, он будет ворочаться в земле, как раздавленный червяк… Лучше бы ей совсем не родиться на свет, чем причинять отцу такие муки!
Бекмурад-бай замер, чтобы не упустить внезапно мелькнувшую мысль. Нет, не внезапно! Эта мысль была подготовлена всем ходом его раздумий и переживаний, она не могла быть иной, потому что это - единственный выход!
Он долго смотрел в темноту, словно испугавшись принятого решения. Но он знал, что сделает задуманное, хотя сделать это было нелегко. Пришла самая тяжкая, самая страшная в его жизни минута, - и нужно остаться мужчиной, не склонить с бараньей покорностью голову перед судьбой! И не медлить… Не медлить!.. Не медлить!!!
Бекмурад-бай решительно поднялся; хрустя осколками чайника, подошёл к двери, ударил в неё, забыв, что она заперта. Крючок сорвался и ночная прохлада, пронизанная колючими иглами звёздных лучей, пахнула в застоявшуюся духоту комнаты. Только сейчас Бекмурад-бай заметил, что весь в поту, но это было мимолётным ощущением - всё его существо было подчинено тому важному и ужасному, что сейчас произойдёт.
Широко шагая, почти бегом он достиг кибитки, где спала Амансолтан, ворвался в кибитку и, разглядев при слабом свете прикрученной лампы спящую дочь, бросился к ней.
Ой напрасно ты, мать, оставила зажжённым свет! Изнывая от страшных мыслей, томясь предчувствием, недоброго, ты пыталась светом семилинейной лампы оградить, спасти свою дочь от ночных кошмаров. Не помог ей свет, он только ускорил недоброе. Смотри, как жадно сомкнулись на нежной шее твоей дочери железные пальцы её отца! Шея белая и хрупкая, а пальцы, поросшие шерстью, - как свирепые пауки пустыни… Они выползли из сердца отца и впились в шею дочери твоей. Смотри, как она пытается поймать открытым ртом хоть один глоточек воздуха, как изгибается в конвульсиях её девичье тело, как колотятся по земле её ноги! Проснись, мать, потому что ты больше никогда не увидишь ясного взора своей дочери! Проснись, мать!..
И она проснулась.
Ошеломлённая, ничего не понимающая, она несколько мгновений смотрела на ужасную сцену и вдруг с задавленным воплем метнулась на помощь дочери.
Поздно, мать, поздно, Амансолтан… Уже ничем не поможешь. Не муж твой - сама судьба копошится над телом дочери.
Сильным ударом ноги Бекмурад-бай отшвырнул жену, прорычал что-то невнятное, звериное. Амансолтан свернувшись узлом от боли, осталась лежать там, где упала. И только страстно, как никогда раньше за всю свою жизнь, молила аллаха, чтобы дал ей беспамятство. Но благодатное беспамятство не приходило.
Бекмурад-бай выпрямился. Голос его звучал глухо, как из-за стены, и мертво:
- Завтра скажешь всем, что она умерла от того, что сердце лопнуло. Если услышу иное, пойдёшь вслед за ней!.. Меня не ищите. Я уезжаю в пески…
И пошёл - деревянно, как оживший карагач, с трудом переставляя негнущиеся, чужие ноги.
Лампа вспыхнула и погасла. В тёмно-синем квадрате двери возник чёрный сгорбленный силуэт, бесшумно растаял. А Амансолтан лежала, медленно погружаясь в гудящую и звенящую мглу. Ей было всё равно. Души её, режь, трави собаками, раздирай на части она пальцем не шевельнула бы для своего спасения.
Слёзы и невыносимый ужас свершившегося пришли потом, позже.
У мёртвого все беды - позади
Пора жатвы в этом году была невесёлой. Если в прежние годы люди не поспевали с уборкой из-за обильного урожая, то сейчас многие выжидали: может быть, изреженные посевы наберут силу, может рано приступать к делу? Но проходили дни, а посевы только ещё больше никли к сухой, неласковой земле. Бедняки, убрав пшеницу, поторопились собрать и солому: надо было подкармливать саманом изголодавшийся скот. Зажиточные хозяева тоже охали в общий топ. Но думали о своём, под стать пословице: коза беспокоится о жизни, а мясник - о её жире.
Однажды, когда сельские яшули, собравшись у мечети, ожидали последнего намаза, к ним обратился Бекмурад-бай. Смерть дочери, казалось, нисколько по отразилась на нём, лишь глубже в подлобье ушли глаза да чуть заметнее стала седина в аккуратно подстриженной бороде.
Начал он с того, что, мол, в стране без царя всё пришло в упадок, труднее стало жить, попортились нравы. Русский беспорядок пришёл в Туркмению. Раньше никто не слыхал о кражах, всё оставалось лежать там, где его положил хозяин. Если человек шёл на той, он не запирал дом, а только прикрывал дверь от случайной собаки. И уж только самые осторожные привязывали коня на цепь. А нынче цепь разве лишь для успокоения совести может служить, потому что хозяйское добро она сохранить не в силах. И с каждым днём количество краж не уменьшается, а увеличивается.
Присутствовавший при разговоре Габак-ших согласно закивал головой:
- Совсем плохие люди стали, аллаха забыли! Вон даже у почтенного Бекмурад-бая корову украли! И у Худайберды-ага овцу увели. Ох, боже мой, совсем большое бесстыдство появилось на земле.
Худайберды-ага, присевший на корточки у стены мечети, невесело заметил:
- Говорят, скотина того, кому она предназначена… Трудно теперь понять, что хорошо, что плохо…
Его поддержали:
- Верно ага сказал - ничего не поймёшь!
- Да-да, раб божий поклажу вьючит, а бог своим делом занимается.
- Всё - от бога. И кражи эти - тоже от бога,
- С неба напасти на нас сыплются!
- С неба или ещё откуда, а только очень уж много их на земле стало, - сказал Худайберды-ага, покручивая бородёнку. Она у него совсем поредела да и сам старик усох от постоянного недоедания настолько, что стал похож на живые мощи.
- Всё от бога, - торопливо сказал Габак-ших, - всё от бога, Худайберды-ага! Без его воли ни один кустик не шелохнётся. Всё от него, милостивого!
- Напастей действительно много стало, - согласился Бекмурад-бай. - Не только воровство, но и грабить стали! Многих почтенных людей посетили разбойники, нанесли убыток их имуществу. Во многих аулах нынче сторожей нанимают, чтобы следили они по ночам за порядком. Думаю, нам тоже надо нанять, потому что сами мы от калтаманов не защитимся. Село большое: на одном конце грабят - на другом не слышно.
Зажиточные сельчане одобрили слова бая - им надо было беспокоиться о своём имуществе. Те, что победнее, молчали, но чувствовалось, что и они не станут возражать: богатее хозяйство, бедное хозяйство - всё своё,
- Я думаю так, - Бекмурад-бай сделал вид, что размышляет. - Я думаю, что тому, кто пойдёт в сторожа со своим конём и своим оружием, мы положим четыре с половиной батмана джугары в месяц.
- Не мало будет?
- Никто не наймётся за четыре батмана!
- Наймутся! - жёстко отрезал Бекмурад-бай. - Не судите по прошлым ценам - сейчас любое зерно в десять раз дороже, чем в прошлые годы… Думаю, что очень хорошо. Для аула нам пока хватит четыре сторожа. Нанимается пусть любой, кто захочет.
- А как платить станем? - спросил Худайберды-ага.
- Перед калтаманами мы все одинаковы, потому и платить будем поровну.
- Так думаешь?
- А ты не согласен?
- Зачем не согласен? - вздохнул Худайберды-ага. - Пусть путь калтаманов в стороне от нас проходит, но если они заглянут в мой дом, что они у меня возьмут? А вот если к тебе в дом придут или к нему, к Вели-баю, - у вас добра много.
- Что же ты предлагаешь?
- Брать плату сторожам надо не с кибитки, а с того, что есть в кибитке!
Бекмурад-бай повернулся к дайханам, пожал плечами, криво усмехаясь:
- Пожилой человек уже, а выпучил глаза и кричит невесть что! Недаром, видно, говорят, что мужественный себя винит в беде, а слабодушный - соседа. Кто виноват в том, что у него достатка нет? Сам же виноват! Разве Вели-бай или вот Сухан-бай обязаны ему достаток добывать? Нет, не обязаны! Кого ты винишь, Худайберды, на чьи грехи намекаешь?
Несколько дайхан, видя, что дело пахнет скандалом, и сочувствуя Худайберды-ага, попытались смягчить положение:
- Ай, никто не виноват - доля наша виновата!
Худайберды-ага не принял поддержки сельчан. Сердито посапывая, он сказал:
- Аллах не щедр на милости беднякам, да рабы его ещё проворней!
Стрельнув вороватым глазом в сторону Бекмурад-бая, Габак-ших завопил в притворном благочестии:
- Не кощунствуй, старик, не переступай границ дозволенного! Что делает человек - делает аллах!
- Вот как? - ехидно улыбнулся Худайберды-ага. - Значит, ших, по-твоему, мою овцу аллах украл и съел?
Дайхане сдержанно засмеялись.
Попавший впросак Габак-ших, не найдя, что ответить, опустил глаза и стал шевелить губами, делая вид, что молится за нечестивца, оскорбившего аллаха. Спорить он не решился: вдруг чортов старик и в самом деле знает, кто увёл и съел его овцу! Позора не оберёшься перед правоверными.
- Болтаешь ты, Худайберды, всё, что на язык взбредёт! - со скрытой угрозой сказал Бекмурад-бай, отлично понимающий на кого намекает старик. - Коня твоего освежевали, собаку освежевали… Кто, кроме тебя…
- Ты, Бекмурад-бай! - с неожиданной злобой закричал Худайберды-ага, поднимаясь с корточек и глядя в упор на бая. - Ты, Бекмурад-бай, и коня моего и собаку освежевал, ты ноги мои в могилу сунул!
- Может, ты помолчал бы? - В провалившихся глазах Бекмурад-бая сверкнули волчьи огоньки. - С коротким языком жизнь длиннее!
- Для меня оба берега одинаковы! - не испугался Худайберды-ага. - Что жизнь, что смерть, - всё равно! Всю жизнь молчал, а теперь скажу слово правды! Не только тебе, бай, любому скажу!
- Ты сошёл с ума!
- Пока не сошёл! Но ты много сделал для этого, Бекмурад-бай! Ты заставил сбежать из дому моего племянника! Обманом лошадь мою забрал, чтобы от налога не пострадать! И сына моего, Меле, тоже отнял ты! Когда жеребьёвку проводили, ты добрым был, называл "ага", на почётное место сажал, чаем дорогим поил! От доброго сердца ты это делал? Нет! Ты делал так, чтобы обмануть меня легче было! Если бы Аллак был дома и Меле был дома, я, может быть, сунул бы ноги в могилу не сегодня, а завтра. А то и завтра ещё подождал бы! Вот что ты сделал для меня, Бекмурад-бай!
Глаза Бекмурад-бая потухли. Он ссутулился и, глядя на старика, как смотрят на внезапно заговоривший пенёк, к которому все издавна привыкли привязывать лошадей, буркнул:
- В чужую шурпу крошишь свой хлеб, старик, в чужую! Ты ослеп от дурных мыслей и не видишь, куда идёшь!
- Да, я слепой, - согласился неожиданно Худайберды-ага. - Глупый слепой! Который умный, он только один раз даст украсть свой посох, а потом, садясь, подкладывает его под коленку. А у меня много раз крали посох. Поумнел только, когда к могиле подошёл и ноги в неё свесил! Но воровать теперь у меня нечего. Зачем стану нанимать сторожа? Нанимайте вы, и пусть ваши сторожа мою кибитку первой покажут калтаманам. Если калтаманы найдут что-нибудь, они и мне немного оставят, а сам я давно не могу найти в своём доме ничего ценного. Вот завтра пойду пшеницу жать, если там ещё осталась пшеница. Может быть, умру на поле. Только тогда и потребуется человек, чтобы подобрать моё тело. А раньше этого сторожей мне не надо!
- Тебе не надо - других не сбивай! - не выдержал Сухан Скупой, долгое время жевавший в нетерпении свою раздёрганную бороду и всё никак не решавшийся вставить слово. - Не сбивай правоверных с пути пророка! С капырами водишься - закон забывать стал! За все пределы и границы вышел - аллаха поносишь, уважаемых людей поносишь! Я долго молчал, по моё терпение лопнуло!..
Худайберды-ага посмотрел на красную, лоснящуюся физиономию Сухана Скупого, сказал без иронии:
- Когда Берды разговаривал с тобой на плотине, у тебя было больше терпения и меньше слов!
Сухан Скупой поперхнулся, забегал мышиными глазами по лицам дайхан и снова сунул в рот кончик бороды.
- Эх, как у тебя разлилась желчь, Худайберды! - заметил Вели-бай. - Умрёшь скоро.
- Не только у меня, почтенный баи, у многих желчь разлилась! - сказал Худайберды-ага. - Вот вы о кал-таманах толкуете, сторожей нанимать собираетесь. А разве это настоящие калтаманы, такие как Кичи или Чакан? Это ищут кусок хлеба для своих голодных детей те, у кого нет иного выхода, кого "рабы божьи" довели до разбоя. Горечь разлившейся желчи бедняка приходится пить вам, богатым и жадным. Разве спасётесь вы сторожами? Думаю, не спасётесь. Набрав в рот муки, на огонь не дуют - не понимаете вы этого! А что касается смерти, то она у каждого за спиной, по пятам ходит. И никто не знает, когда аллах пошлёт Азраила, чтобы тот срезал мечом прядь волос бедняка и отнял у него душу.