* * *
Ещё весной, после тяжёлых земляных работ на расчистке магистрального канала, Худайберды-ага понял, что его семье придётся бедствовать. Сам он, измаявшись на хошаре, чувствовал себя больным и слабым. Клочок земли, который предстояло засеять, оказался не намного больше приусадебного участка. Этот участок он продал ещё осенью, чтобы поддержать семью и как-нибудь прокормиться самому. Знать бы такое раньше, не стоило и мучиться на расчистке. Для посева не было ни горсти семян, да и поливной воды было мало - Мургаб мелел прямо на глазах.
Всё это лишало последних сил и надежд. Однако Худайберды-ага, выменяв у своего соседа за час полива немного зерна, вышел в поле. "О всемогущий и чудотворный аллах, - молился он, - снизойди к детям, которые сидят с раскрытыми ртами! Труды - от меня, сытость от тебя, милосердный! Не оставь нас своими милостями! Бисмилла, рахман, рахим, не нашими руками сеется, руками Баба-дайхана сеется!.."
Когда взошла и зазеленела пшеница, казалось, что горячая молитва Худайберды-ага была услышана богом. Ко воды полностью хватило только на первый полив, С каждым очередным поливом её становилось всё меньше и меньше, и всё больше желтели и жухли под горячими пыльными ветрами оставшиеся неполитыми участки посева. Мургаб высох. На самом дне русла едва поблёскивала тонкая ленточка влаги. Она натекла из солевых источников, бивших по берегам Мургаба. Её не могли пить ни люди, ни животные, и даже для поливов она не годилась.
Наступила пора жатвы - и страшно было идти в поле. Пака глаза не увидели, какая-то надежда ещё теплится в сердце. Но когда убедишься, что пшеницы нет, что нечем ответить на безмолвный вопрос голодных детских глаз, эта надежда сгорит, как сухой стебелёк илака в оджаке.
Боже мой, думал Худайберды-ага, глядя на спящих детишек, все беды ты посылаешь на бедняков. Будь я богаче, я женился бы молодым парнем и сейчас мои дети были бы уже взрослыми, как Меле. Но я не смог собрать калым в молодости и женился поздно. Что будет теперь с моими детьми? Маяджик ещё может уцелеть, в год Рыбы она родилась, а сейчас второй год Змеи, значит ей уже тринадцать лет, замуж выйти сможет. А что станется с малышами Хакмурадом и Довлетмурадом? Я Дал им счастливые имена, но не сумел дать счастья, я проиграл в борьбе с судьбой. Судьба ставила на моей дороге одну западню за другой, как на заячьей тропе, и я не смог избежать ни одной западни. Единственная мечта была у меня - все капли своего труда отдать детям, но ничего не вышло…
- Сжалься, помилуй, всемогущий! Ты сам создал этих несчастных детишек! В чём их вина перед тобой?
Неужели не снизойдёт на них твоё милосердие? Неужто благость твоя, разлитая по миру, никогда не коснётся бедняков?!
- Что кричишь, отец? - испугалась жена, когда Худайберды-ага машинально выплеснул вслух свою горечь в этой безысходной и безответной жалобе. - Разбудишь детей!
- Да-да, - грустно и бессильно сказал Худайберды-ага, - ты права, мать Довлетмурада. Не надо будить их, может быть, хоть во сне сытыми будут. Ох-хо, собери мне что-нибудь, пойду на поле…
- Ты больной совсем! Как пойдёшь? Как жать будешь?
- Как-нибудь дойду… Работать не смогу - хоть покараулю, чтобы скотина последнее не потравила.
- Гляди сам, отец. Ты свои болезни лучше меня знаешь. А то посиди пока дома, окрепни немного. Свалишься на дороге - как узнаем, что с тобой?
- Нельзя больше ждать.
- Сейчас прямо пойдёшь?
- Думаю, лучше сейчас, чем по дневной жаре тащиться.
Женщина взяла маленький узелок с мукой, стоявший у изголовья постели, где спали дети, разделила муку на две равные части. Подумала, смешала её и снова разделила - на этот раз на три кучки. Одну из них ссыпала в мешочек, сверху положила деревянную миску. Из небольшого жестяного кувшина выплеснула воду, привязала его к мешочку. Вот и все пожитки человека, отправляющегося в дальний путь.
Худайберды-ага вскинул мешок на плечо, посмотрел с порога на спящих детей.
- Пусть впереди у вас будет счастье, мои дорогие! Отец ваш уходит в погоню за вашим счастьем, но догонит ли, вернётся ли, - один аллах о том ведает.
Жена всхлипнула и отвернулась.
Всю ночь безостановочно шёл Худайберды-ага. Однако солнце поднялось уже на высоту двух деревьев, когда он добрался до края посевов на своём арыке. Как и в обычные годы, кругом виднелись харманы. На одних ветер уже вымел оставшиеся от обмолота колоски, и ровные глинобитные площадки желтели пусто и сиротливо. Кое-где ещё молотили и провеивали зерно.
Всем, мимо кого проходил, Худайберды-ага говорил традиционные слова: "Сытость харману твоему, вес зерну твоему, силу делам твоим". Ему отвечали так же традиционной фразой: "Крепость жизни твоей". Но не было радости в словах людей, не было радости на их лицах.
Добравшись до своего участка, Худайберды-ага подивился: не только он запоздал с жатвой - два или три человека ещё гнулись с серпами над низкой - в четверть высоты - пшеницей. Скотина уже изрядно тронула участок старика, но этого и следовало ожидать: если отстал от других - и скот потравит, и птица склюёт…
Худайберды-ага повздыхал, думая, что здоровому человеку работы здесь всего на полчаса, а он совсем разболелся - ни согнуться, ни разогнуться, И сердце болит, и живот, и всё тело как чужое.
Всё время хотелось пить. Вода в кувшине, набранная по пути из старого загнившего хауза, быстро кончилась. Источник был далеко. "Дойду ли? - думал старик, ковыляя напрямик через поле, - Хватит ли сил вернуться?"
Дайханин, мимо которого он проходил, поинтересовался, куда он направился, и посоветовал:
- Возьми моего ишака. И два кувшина больших дам, тебе. Один - мне привезёшь, второй - себе. Чурек ведь печь будешь? Тоже вода понадобится.
Худайберды-ага последовал доброму совету. А вернувшись, сел прямо на землю, рядом с кувшином, и долго сидел, ни о чём не думая. В животе всё время бурчало и ухало, к горлу подкатывала томительная сухая тошнота, сердце билось редкими неровными толчками, словно раздумывая, стукнуть следующий раз или уже хватит, пора совсем остановиться.
Вечерело, когда он, охая и поминутно хватаясь за живот, замесил тесто, кое-как вырыл в твёрдой земле печь, испёк чурек. Есть не хотелось, но он ел, давясь и кашляя, не замечая, что по щекам текут слёзы, и только удивлялся, что хлеб получился солёным. Выпив почти пол кувшина воды, он вытерся подолом измазанной в тесте рубахи и, постанывая, лёг.
Всю ночь его корёжило и выворачивало наизнанку.
К утру он ослабел настолько, что не смог поднять кувшин, уронил его и долго, безразлично смотрел, как вытекает и впитывается в землю драгоценная влага. На какой-то миг вспомнилось, как он заблудился в песках и погибал от жажды, но тотчас его сознание померкло. Оно вернулось только к полудню. Худайберды-ага с трудом разлепил невидящие глаза, его землисто-серые губы шевельнулись в слабой улыбке.
- Ты вернулся, Меле-джан?.. Очень хорошо, что ты вернулся, сынок…
Кто знает, произнесли эти слова губы Худайберды-ага или прошелестел их ветер, метнувший пригоршню жёлтой пыли в лицо старика. Дайхане на соседних участках вспомнили о нём на следующий день.
Вода течёт только вниз
Тачсолтан сидела у приотворённой двери своей кибитки и в полное своё удовольствие пила чай.
Время казалось, шло мимо этой женщины. Может быть, природная худощавость и отсутствие детей, а может быть, неуёмная, всепожирающая жажда мужских объятий делали её значительно моложе своих сорока лет. В её глазах постоянно тлел безумный уголёк сластолюбия, ноздри красивого носа страстно раздувались и дрожали, жадные, чувственные губы пунцовели осенними розами.
Она постоянно одевалась, как на праздник, и её воркующий, призывный смех напоминал нетерпеливое ржание молодой кобылицы, выпущенной на весенние выпасы. Многие молодые парни, живущие в ряду Бекмурад-бая и в ряду Вели-бая, и ещё другие, неизвестно где живущие, вздрагивали, заслышав её смех, и напрягались, готовые мгновенно ответить на призыв. Это были те, кто испытал уже тяжёлую, не дающую облегчении любовную ярость Тачсолтан, кто носил на своих плечах, на груди, на шее следы её острых зубов. Казалось бы, эти люди должны были избегать её, но она влекла к себе чем-то утончённо порочным и гибельным, засасывала, как болото, как раскисший от дождя шор. Они ждали её призыва, а она по какой-то болезненной прихоти никогда не принимала дважды одного и того же любовника. Исключением был когда-то Аманмурад, муж, но это было давно, когда ему ещё нравилась огневая ненасытность жены, а Тачсолтан ещё хранила ему верность. Потом Аманмурад устал, начал избегать встреч с женой, а она, перебесившись и чуть не потеряв рассудок, научилась обходиться без мужа.
Тачсолтан пила чай и прислушивалась к равномерному стуку молотка, доносившемуся из мазанки батрака Торлы. Едва стук прекращался, женщина настораживалась, замирала, ожидая неизвестно чего. Молоток стучал снова, и она успокаивалась, дыхание её становилось ровным.
Высокий и плечистый, батрак Торлы, играючи поднимавший одной рукой трёхпудового барана, с некоторого времени всё чаще овладевал нечистыми помыслами Тачсолтан. Она обходила его своим вниманием до тех пор, пока не поняла, что справиться с желанием бессильна.
Тачсолтан встала, руками крепко стиснула свои ещё но совсем увядшие груди и сладко, с хрустом и стоном потянулась. Окажись парень в эту минуту рядом - она не подумала бы о последствиях.
По улице носился обычный для этого года ветер, топорща распластанные крылья пыли. И Тачсолтан подумала, что в такую бурю можно даже днём на открытом месте заниматься любовью - никто не разглядит.
Мимо двери, прикрывая от ветра лицо пуренджиком, пробежала Курбанджемал - жена Торлы.
- Курбанджемал, эй, Курбанджемал! - окликнула её Тачсолтан. - Зайди-ка сюда!
Молодая женщина подошла, отдуваясь и отплёвываясь от пыли.
- Хазан её забери, бурю эту! Прямо с ног валит.
- Иногда это неплохо! - усмехнулась Тачсолтан.
- Что неплохо?
- Это я так… Куда собралась в такую пыль?
- По делам. В аул бегу.
- Что за такие спешные дела у тебя объявились?
- Ай, спешные - не спешные, а всё дела. Детишек хочу немного побаловать, надо корок от гранатов достать.
- Ну иди, балуй, - согласилась Тачсолтан, - только смотри, чтобы ветер не занёс тебя в другой аул.
- Там Торлы нет! - засмеялась Курбанджемал. - Там мне делать нечего.
Тачсолтан проводила женщину бесстыдно-озорным взглядом, подошла к зеркалу, вделанному в дверцу шкафа, и стала рассматривать себя. Подняла брови, сощурила глаза, подкрутила сзади локоны. Потом накинула пуренджик и направилась к мазанке Торлы.
Батрак сидел возле наковальни и нарубал зубья у серпов. Он покосился на гостью, но так как она ничего не говорила, смолчал, делая вид, что всецело занят работой.
Потягиваясь, словно кошка, играющая с полуживой мышью, Тачсолтан, присела рядом и, как бы невзначай наклонившись, коснулась подкрученным локоном щеки парня. Он невольно дёрнул головой. Женщина тихо засмеялась:
- Ах, какой ловкий йигит! Один раз ударит - сразу зуб получается. У тебя всё так ладно выходит?
- А что ты хотела бы мне заказать? - спросил Торлы и досадливо крякнул. - Ха, сглазила - сломал зуб!
Он отбросил испорченный серп в сторону и стал постукивать молотком по пустой наковальне. Тачсолтан, лаская его взглядом, задушевно сказала:
- Мои глаза тебя не могут сглазить! Они - для других недобрые, а для тебя…
Торлы знал, что из себя представляет старшая жена бая Аманмурада, и догадывался, зачем она пожаловала. Где-то в глубине души он был бы не прочь удостовериться, насколько справедливо то, что он слышал о Тачсолтан краем уха, но удерживала непонятная робость, нечто похожее на брезгливость.
- Дай-ка мне эту железку! - Тачсолтан потянула у него из рук зубило. - Острая штука! Почему она не тупится, ведь ты ею железо рубишь? Возьми назад.
Торлы взял, но Тачсолтан не отпустила зубило.
- А ну, отними, если сил хватит!
- Сил-то хватит! - пробормотал Торлы, поглядывая на дверь и незаметно для себя продвигаясь поближе к женщине. - А только…
- Ну, говори, говори! - поощряла она. - Что "только"?
Торлы рывком опрокинул её себе на руку и потянулся губами к дразнящему рту. Его лицо обдало жаром, как если бы он наклонился над кипящим котлом, к губам больно прижались острые зубы - и укусили.
Тачсолтан легко, как ящерица, вывернулась из рук парня, засмеялась и встала.
- А ты храбрый, йигит! Темноты не боишься?
- Ничего не боюсь! - сказал Торлы, несколько смущённый своей несдержанностью, опять берясь за молоток.
- Придёшь?
- Куда? - не понял он.
- Ко мне!
- Приду, если позовёшь!
- Сегодня после полуночи, как только первый петух прокричит, ладно? Со стороны агила приходи, чтобы… жена твоя не приревновала.
- А зачем я к тебе так поздно приду?
- Не знаешь?
- Нет.
- Ну, когда придёшь, тогда всё узнаешь! Дай-ка мне своё сито на всякий случай, чтобы раньше времени люди лишнего не подумали.
До полуночи было ещё далеко, но, снедаемая нетерпением, Тачсолтан сразу же по возвращении стала готовиться к приёму гостя. В первую очередь его следовало накормить, чтобы он был сильным и неутомимым. Тачсолтан положила в двухлитровую кастрюлю топлёное сало и поставила её на огонь. Когда сало стало жидким, она налила сверху до самых краёв арбузной патоки, всё тщательно перемешала. Получилось "пёстрое сало" - очень вкусная и очень сытная еда.
Тачсолтан поставила её в шкаф. Вскоре рядом с салом появилось килограмма два коурмы и лепёшка мягкого золотистого чурека. Всего этого должно было хватить вполне на целую ночь - раньше утра Тачсолтан не собиралась отпускать своего гостя.
Покончив с приготовлением еды, она села на свою пружинную кровать и попрыгала на ней. Гладкое шёлковое одеяло приятно холодило руки, Тачсолтан прилегла на него лицом. Вспомнив что-то, вскочила, порылась в сундуке и вытащила рубашку и кальсоны Аманмурада. "Как только Торлы придёт, я заставлю его надеть это, - решила она. - А когда будет уходить, снимет".
За приготовлениями незаметно наступила ночь. Улеглись на покой люди, угомонились собаки. И только тоскливый утробный рёв ишаков время от времени вплетался в монотонный свист ветра. Петухи не пели, Торлы не шёл.
Тачсолтан вся извелась в ожидании. Она то усаживалась на кровать, то подходила к окну, напряжённо вглядываясь и вслушиваясь в ночь. Мутная, насквозь пропылённая луна светила тускло и бессильно, но Тачсолтан хорошо различала стожок колючки возле агила, тёмную ленту зарослей туранги. Ей казалось, что она слышит даже сонное посапывание овец. Но петухи молчали, и она злилась: "Закричат ли сегодня эти побитые мором!"
Прозвучавший в ночи петушиный азан был для Тачсолтан чудесной музыкой, предшествующей райскому блаженству. Однако музыка отзвучала, а Торлы всё не было. И вдруг Тачсолтан заметила, что возле стожка иод навесом кто-то стоит и похоже, что машет рукой.
Сердце женщины дрогнуло, она торопливо замахала в ответ. Но тот, кто стоял, не двинулся с места.
- Чего стоишь? - негромко окликнула потерявшая терпение Тачсолтан. - Иди сюда, не бойся! Уже всё готово!
Призыв остался без ответа, и Тачсолтан, с досадой пробормотав: "Боится, ушибленный богом!", - сама пошла к шевелящемуся силуэту, улыбаясь и протягивая руки. Возле стожка, выбирая веточки повкуснее, стоял дряхлый мерин, сопел от трудной старости и помахивал облезшим хвостом.
Тачсолтан злобно плюнула.
- Размахался, облезлый чёрт, чтоб тебе околеть! Тебя, что ли, ждут, дурак старый? Твою падаль давно пора собакам выкинуть, а ты всё ещё жрёшь хозяйское добро. У! У, ишак безрогий!
Мерин добродушно кивнул и шлёпнул мокрой отвисшей губой.
Дольше ждать было невмоготу. Презрев все приличия, Тачсолтан воровски прокралась к мазанке Торлы и услышала его голос, перемежаемый весёлым смехом Курбанджемал. Он забавляется с женой в то время, как она ждёт?! Тачсолтан скрипнула зубами и, не таясь, пошла к своей кибитке. Обманутые ожидания, неудовлетворённая страсть, оскорблённое самолюбие женщины, увидевшей, что ей предпочли другую, тяжёлым мельничным жёрновом легли на душу. "Ну, ничего, ты у меня ещё попрыгаешь… Я тебя проучу", - захлёбываясь собственной яростью, думала она.
А Торлы, честно говоря, сначала совсем забыл, что его после полуночи ждёт на свидание старшая жена бая Аманмурада. Спохватился только тогда, когда Курбанджемал в разговоре мельком упомянула имя Тачсолтан. Спохватился и тут же порадовался, что не пошёл. То, что случилось днём, было естественной минутной слабостью мужчины, стоило ли продолжать это сомнительное приключение? Торлы не был любителем случайных связен и, кроме того, он достаточно сильно любил свою хохотушку Джемал. Да пропади она пропадом, эта старуха Тачсолтан, чтобы из-за неё пролилась хоть единая слезинка жены!
Тачсолтан между тем думала о мести. Проще всего было устроить, чтобы Торлы исколотили до полусмерти сами же батраки. Сначала Тачсолтан на этом и остановилась. Но, подумав, решила, что избить за такое оскорбление мало, убить надо проклятого! И не просто убить. Он кичится своей честностью, верностью жене? Хорошо! Мы сделаем так, что тебя застанут на чужой жене и сразу отнимут и жизнь твою и твоё имя!
Это была превосходная мысль! Тачсолтан ухватилась за неё "обеими руками". Некоторое затруднение вызывала та, которую должны были застать с Торлы на месте преступления. Кто из знакомых женщин мог послужить этой цели? При всём своём вздорном и жестоком характере Тачсолтан была по-своему справедлива и не хотела обрекать на позорную смерть первую попавшуюся женщину.
Озарение пришло внезапно, как вспышка молнии: Узук - вот кто должен стать второй жертвой! Эта чёртова босячка, и только она! - Тачсолтан даже засмеялась от радости, что нашла выход. Одним ударом избавиться от оскорбителя и соперницы - что может быть приятнее! Эта нищенка ходит задравши нос, потому что родила Аманмураду наследника, которого не могла и не может родить она, Тачсолтан? Очень приятно! Теперь все узнают, от кого она родила, чей это наследник.
Но действовать нужно было хитро, чтобы случайно не испортить так хорошо задуманное дело. Действовать надо было не самой, а через подставных лиц. Тачсолтан подумала и решила, что лучше, чем Амансолтан, помощницы ей не найти. Правда, она недолюбливала старшую невестку ещё с тех пор, когда та принимала участие в обручении Узук с Аманмурадом. И даже недавно, встретясь с той у источника, не преминула уколоть побольнее: "Привела в наш род босячку? Думала, на мою голову привела? На свою! Это она твою дочку погубила!" Амансолтан тогда заплакала и ничего не сказала в ответ, Тачсолтан стало даже немного жаль убитую горем женщину.