* * *
На следующий же день Энекути уговорила Габак-шиха навестить Кыныш-бай: "Если ей уважение сделаем, она нам авторитет сделает ещё больше". Габак-ших согласился, положил между страницами корана один золотистый волос и отправился вместе с Энекути к матери Бекмурад-бая.
Кыныш-бай встретила поначалу их насторожённо, подозрительно ощупала мутными слезящимися глазками. Это удивило и насторожило Энекути. Но, узнав о цели визита, старуха сделалась приветливой, и Энекути успокоилась.
- Слышали, слышали! - шамкала Кыныш-бай. - Да будет свет глазам твоим, святой ших, отметил тебя аллах своей милостью. С тех пор как узнали, всё время в гости ждём повелителя духов.
Степенно усевшись и разглядывая цветной узор кошмы, Габак-ших кивнул:
- Да, теперь у нас в товарищах дух. И волосы его мы вырвали. Только помучил он нас сильно. Очень сильным оказался. Чуть было не одолел нас. Но мы с помощью аллаха вцепились ему в волосы. А когда смертный коснётся волос духа, тот теряет свою мощь и только кричит. Так мы одолели его, только потом хворали сильно, потому что коснувшийся духа должен очиститься болезнью. И мы очистились.
Пока Габак-ших говорил, кибитка Кыныш-бай постепенно заполнялась любопытными женщинами, прослышавшими о приходе шиха. Они рассаживались возле стен и возгласами удивления и испуга сопровождали каждую фразу Габака. Наслушавшись вдоволь, женщины стали просить, чтобы ших показал им волос духа.
Габак-ших медленно, священнодействуя, вытащил из-за пазухи коран, погладил ладонью его переплёт, приложил книгу ко лбу и раскрыл на заранее замеченной странице. Борыки сдвинулись в плотный круг над кораном. Там, на бегучих козявках арабской вязи, лежала огненная спираль. Освобождённая от гнёта, она медленно расправлялась.
Женщины заговорили наперебой:
- Baй-эй! Волос духа!
- Боже мой! Волос духа!
- Господи! Волос духа!
- Девушки, говорят, кто носит с собой волос духа, к тому чёрт никогда не прикоснётся!
Амансолтан протянула руку, чтобы пощупать волосок, но Габак-ших торопливо отдёрнул книгу и захлопнул её:
- Нельзя! Этот волос лежит спокойно только благодаря могучим заклинаниям, которые арабскими письменами начертаны в этой святой книге. Разве вы не видите, сколько духов стоит в дверях?
Женщины, округлив глаза, разом повернулись к двери.
- А вон в окно заглядывают! Из тюйнука смотрят! Вон на териме целыми гроздьями сидят, спрыгнуть собираются!
Женщины с визгом сбились в кучу на середину кибитки. Однако ни одна из них не ушла - любопытство пересиливало страх.
- Откройте книгу, ишан-ага, - попросила Амансолтан прищурясь. - Хочу ещё раз на волос духа взглянуть.
- Руками не трогайте! - предупредил Габак-ших.
Амансолтан задумчиво сказала:
- Да, красивый. Точь-в-точь такой, как у Ханум.
Габак-ших помертвел, чуть не подавившись собственным языком. Но Энекути не растерялась.
- Грех так говорить! Разве можно сравнивать принадлежащее духу с принадлежавшим какой-то татарке? Дух рассердится, ночью придёт, мучить станет!
Наступило молчание, изредка нарушаемое утробными вздохами Кыныш-бай. Тачсолтан спросила:
- От чего помогает волос духа?
- От всего помогает! - неласково ответил Габак-ших, толком не оправившийся от пережитого страха. - Что задумаешь, любое желание исполнится!
- Дайте мне кусочек этого волоса, святой ишан-ага! - заискивающе попросила Тачсолтан и подвинулась поближе к Габак-шиху, обжигая его огнём своих безумных глаз.
Габак-ших сглотнул слюну, насупился, почувствовав в женщине что-то неуёмное и недоброе и в то же время тягостно влекущее.
Мешок чистой пшеницы поднесу святому месту!
- В вашем амулете есть письмена света? - спросил Габак-ших.
- Нет.
- Тогда вы не удержите волос духа. Как только он коснётся вашей руки, сразу же исчезнет, как дым.
- Придумайте что-нибудь, святой ишан-ага!
- Хорошо, женщина. Я напишу тебе письмена света и заверну в эту бумажку волос духа. Ты зашьёшь её в свой амулет и будешь постоянно носить. Тогда все твои желания станут исполнениями.
- А мне можно? - спросила Амансолтан. - Я тоже мешок отборной пшеницы жертвую святому месту.
- И я! - подала голос жена Вели-бая. - Мне тоже напишите, ишан-ага!
- Хорошо, - с достоинством ответил Габак-ших. - Хоть это и трудно, я напишу всем трём, и вы обретёте исполнение желаний.
Он помедлил, как должное принимая благодарности женщин, и закончил:
- А уважаемой Кыныш-бай я напишу письмена света сейчас.
Так волосы ничего не подозревающей татарки Ханум - городской жены Бекмурад-бая - стали могущественным талисманом, охраняющим людей от нечистой силы и дарующим им свершение сокровенного. Впрочем, удивляться не приходится, если вспомнить, что "святой" мазар был построен на месте захоронения старого ишака, мирно почившего от преклонных лет и трудных дорог.
Габак-ших и Энекути обрели верный и щедрый источник обогащения.
В темноте тени не видно
В длинном порядке Бекмурад-бая белая кибитка Кыныш-бай выделялась своими малыми размерами и древним видом. Однако сделана она была прочно, и хозяйка её могла не бояться любого ветра. Часто, собрав вокруг себя невесток и внуков, Кыныш-бай рассказывала им, когда была поставлена эта кибитка, как вошла она в неё молодой женой и долго и счастливо жила здесь со своим мужем.
- Это - счастливая кибитка, - неизменно заканчивала Кыныш-бай. - Она стала основой моего добра и благополучия. В ней я достигла богатства и уважения. Пусть после моей смерти её не разбирают. Если по утрам кто-нибудь из вас будет приходить откидывать серпик и немного протопит оджак, тогда не станет чувствоваться, что меня уже нет.
Кыныш-бай была стара. Сама она считала, что ей восемьдесят лет, но это был счёт условный, на самом деле могло быть и все девяносто. Время ничего не оставило от её былой красоты. Когда замыкается круг, все вещи становятся своей противоположностью, и в священном писании сказано, что у того, кому дарована долгая жизнь, изменяется внешний вид. В молодости Кыныш-бай гордилась своим изящным тонкого рисунка носом. Сейчас он стал похож на клюв той странной голенастой птицы, которая, говорят, живёт на побережье моря. Он изогнулся крючком, уныло повис и немножко не касался вытянувшегося вверх подбородка, на котором росла дюжина длинных седых волосков.
Кыныш-бай почему-то считала, что эти волоски, именно они! принесли ей счастье, и тщательно оберегала их. Особенно от маленьких внучат, которые норовили ухватиться за них. По этой причине она и рассердилась на своего долгожданного внука Довлетмурада, который ухитрился-таки выдрать одну волосинку, и велела Узук забрать сына. Правда, внимания к нему не ослабила и зорко следила, чтобы с ним ничего не случилось.
Любимый, долгожданный внук, сын Аманмурада… Сын ли? После того, что рассказала старшая невестка, были все основания сомневаться: является ли он побегом от корня Аманмурада. Но это были горькие сомнения, и старуха гнала их прочь. Она привыкла к внуку, она любила внука почти так же сильно, как любила своего младшего, своего Чары, своего…
Кыныш-бай заплакала.
- Инер мой, - причитала она, - сыночек мой Чары! Твоё мужество достигало до неба, от гнева твоего дрожали враги, а тебя, мой младшенький, смешали с чёрной землёй! Милый мой ребёночек! Ты скакал на буланом коне, с камчи твоей капала кровь и на поясе висел острый джовхор, - тебя втоптали в землю. Как же рука твоя, сыночек, не дотянулась до джовхора, когда пришли враги?
- Успокойся, эдже, - сказал Бекмурад-бай, сидевший напротив матери и хмуро слушавший её причитания. - До сих пор мы не давали упасть на землю ни одному слову, слетевшему с твоих губ. И теперь не дадим упасть. Не плачь и говори то, что ты хотела нам сказать.
Аманмурад, опухший от пьянства в мейханах Мары, и Вели-бай, внимательный и остроглазый, согласно кивнули. Кроме них в кибитке больше никого не было, так как разговор, на который Кыныш-бай пригласила двух своих сыновей и старейшину родственного порядка Вели-бая, не должен был коснуться чужого слуха.
Как правило, с Кыныш-бай советовались всегда, когда кто-то из парней, живущих в порядке, собирался жениться или решали, что кому-то из девушек пришла пора разжигать огонь в собственном оджаке. Этому правилу следовали и люди, живущие в порядке Вели-бая.
Много судеб - счастливых и несчастных - было решено под сводами этой маленькой древней кибитки устами Кыныш-бай. Но сегодня собрались говорить не о женитьбе или замужестве, не для обсуждения родословной приходящей в род девушки или для установления размера калыма Бекмурад-бай, Аманмурад и Вели-бай. Чёрными коршунами сидели они вокруг расстеленного сачака, и дряхлая карга-ворона зловеще и хрипло каркала им в уши:
- Могу ли не плакать, сын мой, когда у моего изголовья становится Чары-джан! Он так грустно покачивается и говорит: "Мама, почему ты держишь возле себя кровопийцу? Зачем позволяешь ходить ей перед твоими глазами? Моя кровь - на её голове! Ваши несчастья - на её совести. Буду приходить до тех пор, пока она не исчезнет". Вот что говорит мне каждую ночь мой сыночек Чары-джан!
- Стоит ли из-за этого расстраиваться, эдже? - пожал плечами Бекмурад-бай. - Мы уберём её из этого порядка, и глаза твои больше никогда не посмотрят на неё.
- Нет, Бекмурад-джан, - покачала головой Кыныш-бай, - не должна она уйти своими ногами. Из нашего порядка надо труп её выбросить! И не один! Ещё кое-кто вместе с ней отправится! Когда она топилась, её этот проклятый Торлы вытащил. Говорят, держал её вверх ногами, обнимал, за тело её руками брался. Вместе их, вместе уложите, связанных друг с другом! Знаете, что она делает? Она с тех пор с Торлы путается, - это видели многие верные люди! Не нужно мне на старости лет такого позора!
По лицу Бекмурад-бая пробежала судорога. Вели-бай округлил глаза и вытянул губу. На бесцветном, ватном лице Аманмурада не отразилось ничего, словно сказанное его совершенно не касалось.
- Кто видел? - глухо спросил Бекмурад-бай.
- Амансолтан видела! Своими глазами видела!
Бекмурад-бай опустил плечи - своей старшей жене он верил как никому.
- Что скажешь ты, Аманмурад?
- Убить, - равнодушно, не глядя на брата, ответил Аманмурад. - Это должен сделать ты как старший, потому что опозорен весь наш род.
- Лев мышей не давит!
- Но и льву, сынок, приходится защищаться от комаров! - проворно возразила Кыныш-бай.
- А ты как думаешь, Вели-бай?
- Гелнедже уже подумала, - несколько помедлив, ответил Вели-бай. - Преступивший закон заслуживает смерти. И, по-моему, надо говорить не о том, кто свершит благое воздаяние, а о том, как это лучше сделать. Их надо застать вместе и сделать так, чтобы, позвав людей, можно было без обиняков сказать: "Смотрите своими глазами, за каким мерзким делом их застала карающая рука!" Когда люди сами увидят это, они плюнут и скажут: "Доброе дело сделали, отправив их в ад". За опозоренную сестру брат её не сможет потребовать ни крови, ни хуна*. А если их убить поодиночке, не оберёшься разговоров. Нынче народ беспокойным стал, голодным стал. Каждую ночь чей-нибудь дом грабят. Из этих грабителей друзья Узук могут набрать себе товарищей и в какой-нибудь день напасть на наш порядок.
- Ты, дядя, боязлив стал, - равнодушно сказал Аманмурад. - Всяких голодранцев опасаешься.
- Не голодранцев, а народа! - внушительно поправил Вели-бай. - Нельзя сейчас плохим быть в глазах людей, время не то. А что касается боязни, то вспомни пословицу, её умные люди придумали: "Если твой враг муравей, считай его слоном".
- Дети мои! - сказала Кыныш-бай. - Не надо о постороннем, говорите о деле, послушайте моего совета. Когда эта босячка сбежала в Ахал, я говорила: "Пусть глаза мои не увидят её! Суньте её в могилу там, где найдёте, и возвращайтесь сами". Но моих слов не послушали, притащили назад. Что получилось? Сказано: "Не последовавший совету старшего, будет каяться и стенать". Вот и мы стенаем, все в нашем порядке пошло навыворот. Наш род стали обсуждать те, кто не стоит пыли, поднятой моими ногами, те, у кого подол никогда не был прикрыт! Совсем покой потеряла я. Готова, чтобы уши мне свинцом залили и глаза прокололи раскалёнными иглами, чтобы не видеть и не слышать ничего! Убейте их, убейте её! Вах, быть мне твоей жертвой, Чары-джан, инер мой! Разве ты заставлял мать свою что-нибудь повторять дважды?
Бекмурад-бай шевельнул густой бровью.
- Перестань, эдже! Мы тоже привезли её из Ахала не затем, чтобы показать хорошую жизнь! Мы оставили её в живых затем, чтобы она каждый день жаждала смерти как высшего блага и не находила её. Разве от радости она бросилась в реку? Один раз умереть - для неё не страшно…
- Пусть умрёт один раз! - закричала Кыныш-бай. - Мои глаза не могут видеть её! Пусть умрёт позорной смертью, пусть люди порочат её имя!
Да, этот разговор не был предназначен для чужих ушей, но его всё же подслушали. А вышло так.
Жена Худайберды-ага, оставшись после неожиданной смерти мужа совершенно без средств к существованию, изворачивалась как могла, чтобы накормить троих детей. В основном это сводилось к тому, что она обменивала на еду что-либо из одежды или предметов домашнего обихода. На этот раз она послала к Кыныш-бай дочку, чтобы та обменяла свою гупбу - единственную из оставшихся ценностей - на пригоршню муки.
Подойдя к белой кибитке Кыныш-бай и услышав плачущий голос старухи, девочка не решилась сразу войти и остановилась, прислонясь к тростниковому мату, опоясывающему кибитку. То, что она услышала дальше, наполнило ужасом её глаза, заставило сильнее забиться сердце.
Теперь уже не было и речи о том, чтобы войти, - девочке было легче очутиться в пещере дракона, чем попасться на глаза Кыныш-бай и тем, кто сидел с нею, кто говорил страшные слова об убийстве дяди Торлы и гелнедже Узукджемал.
Она проворно обежала кибитку, осторожно раздвинула стебли камыша - голоса стали доноситься явственнее. Прижав к груди деревянную миску, взятую для муки, стиснув зубами верхушку гупбы, девочка слушала, содрогаясь всем своим щуплым, худым тельцем.
А Бекмурад-бай говорил:
- Не плачь, эдже. Мы привезли её из Ахала, чтобы сделать ей хуже. Может быть, я ошибся. Нет человека, который не ошибается. Но ошибку можно исправить, Я убью эту подлую Узук, опозорю её имя. Я сам не в состоянии терпеть больше тех несчастий, которые она принесла нашему роду!
- Плохо, что она ничем не болеет, - заметил Вели-бай. - Можно было бы придушить ночью и сказать людям, что умерла от болезни.
Кыныш-бай недовольно зашамкала безгубым провалом рта:
- Не то говоришь, Вели! Не то говоришь! Если бы я хотела ей лёгкой смерти, я не позвала бы вас к себе. Она бы на глазах у всех людей упала и издохла, и люди бы только изумлялись: вот, мол, ходила совсем здоровая и вдруг упала, значит покарал её аллах.
- Как бы ты сумела это сделать? - заинтересованно спросил Бекмурад-бай.
- Мама такая, она всё сделает, - заметил Аманмурад.
- Застрелила бы, - пошутил Вели-бай.
- Застрелила бы, - отпарировала Кыныш-бай. - Только из такой винтовки, которая без звука стреляет!
- Ого! - сказал Аманмурад. - Может, ты нам на время дашь свою винтовку?
- Ладно, - сказала Кыныш-бай, - верблюда под кошмой мне прятать нечего. Я расскажу вам. Это было ещё давно. Ваш дядя Атанияз убил случайно одного кизылбаша - красноголового персиянина. Среди вещей убитого он нашёл две маленьких лепёшки мергимуша. Атанияз отдал мне тайну смерти кизылбаша и этот мергимуш. О нём я думала, когда говорила вам о беззвучном ружье. Хороший был ваш дядя Атанияз! И я тогда была молодая. Как джейраны, прыгали мы! Ни одна пуля Атанияза не пролетала мимо цели - он был славный мерген!
Старуха замолчала и задумалась, покачивая головой. Атанияз умел не только отлично стрелять, но и горячо целовать. Тёмными ночами в густых зарослях туранги крепко обнимал Атанияз молодую красавицу - жену своего брата, шептал ей на ухо нежные слова. А сна таяла в беззаконной страсти, как сухой стебелёк илака в жарком костре, она сама горела ярким костром и, раскинув по земле бессильные руки, лепетала что-то благодарное и несвязное.
Разве может она рассказать об этом своим сыновьям даже сейчас, когда то благословенное время отделяют больше пяти кругов быстротечных лет? Нет, не может, ибо суровый адат беспощаден к нарушительнице супружеского долга. Бесчисленное количество женщин - справедливо и несправедливо - погрузил он в реку тьмы раньше времени. Стоило мужу только заподозрить в неверности жену, как он уже вытирал тряпкой кровь с кожа и кричал: "Смотрите, люди, на эту бесстыдницу! Она нарушила закон, но я чист перед адатом, я сделал то, что велит делать обычаи отцов!" И люди смотрели и в простоте своей говорили: "Это мужественный человек. Он свято следует обычаям адата". И никому не приходило в голову усомниться в справедливости содеянного "мстителем".
Конечно, минуло уже много лет, и сейчас никто не станет требовать возмездия за то, что когда-то была нарушена супружеская верность. Но Кыныш-бай не хотела терять уважения сыновей. Да и зачем, собственно, рассказывать им о проказах молодости? Зачем им знать о далёких грехах матери? Она, хвала аллаху, прожила долгую жизнь, она не вышла замуж после смерти мужа и её всегда приводили примером верной и честной жены. Пусть это мнение и сохранится после того, как она ступит на тёмную тропу мёртвых.
Но Узук должна умереть как развратница и разрушительница семейного очага! Это Кыныш-бай решила бесповоротно. Может быть, она даже не виновата, может быть, всё это выдумки Амансолтан, жаждущей отомстить за гибель своей дочери, - всё равно! Эта проклятая заслуживает позорной смерти уже за одно то, что, опорочив имя мужа, сбежала с каким-то подпаском. Слишком долгим было снисхождение к ней, слишком долго ждало её наказание. Но теперь время пришло. Пусть кричит она, что умирает безвинной! Кто услышит её голос? А те, кто услышит, не поверят, потому что глаза их будут видеть совсем другое.
Останется внук Довлетмурад. Он ещё очень мал, потом ему расскажут, что мать его была убита, когда ему исполнился год. И он, возможно, не поверит в виновность матери, потому что ни водой не смывается, ни огнём не выжигается, ни ножом не выскабливается особое чувство сына к матери. И если его сердце пе дрогнет при известии о том, как погибла его мать, значит в груди у него не человеческое сердце, а звериное, поросшее лохматой шерстью! Но ещё неизвестно, что впитает в себя при воспитании Довлетмурад.
- Знаете теперь, какие у меня ружья? - хрипло засмеялась Кыныш-бай и закашлялась. - Вам я их не дам. Я сама знаю, кому они предназначены.