- Нет. Это бы лучше. И с чахоткой живут и замуж выходят. Нет, но она во власти духов… В их роде на этот счет неблагополучно по женской линии. Или брак, или талант… А у нее талант.
- Ты говоришь - духи… Ну, с этим справиться легче легкого.
- Не шути, Морозов. Ты не знаешь, что, знакомясь с Тверской, ты прикасаешься к страшному.
- Пустое! Ты говоришь загадками.
- А хочешь разгадать, поговори с Андреем Андреевичем.
- Кто такой Андрей Андреевич?
- Ты его, наверно, увидишь сегодня у Сеян.
- Да кто он?
- Кто?.. Если бы я служил в охранном отделении, я бы арестовал его или установил за ним слежку.
- Ты невозможен сегодня, Григорьев, говоришь какими-то нелепыми намеками.
- Слушай, Морозов, есть Петербург и Петербург. Старый Санкт-Петербург. Один ты видишь. Вот он смеется тебе тысячами счастливых лиц, брызжет весельем и довольством жизни. Другой ушел, укрылся в могилы, умер давно, словно и нет его. А посмотри тихою лунною ночью в окно часовни Инженерного замка с Садовой улицы, и ты увидишь, как ходит там призрак Павла… Пойди за Строганов мост, где стоит дача с закрытыми ставнями, - ох, неблагополучно там. Поезжай на Васильевский в 13-ю линию, там есть квартира, - в ней никто не живет, а даром отдают. Пойди на могилу Ксении на Смоленском кладбище ночью, что ты там увидишь?.. И Пушкин был прав: может и Медный Всадник скакать "по потрясенной мостовой". Ты молод, здоров, и ты далек от этого… А потому берегись Тверской… Да, и ей надо тебя остерегаться.
- Бабьи сказки!..
- Бабьи сказки?.. А ты расспроси Андрея Андреевича про Дюков мост. Он эти вещи лучше знает.
- Дюков мост?
- Да… Попробуй в нее влюбиться. Или ты, или она погибнете на этом мосту.
- Господи! Я бы подумал, что ты пьян, если бы не видел, что ты трезв.
- Муся Солдатова… Муся Солдатова - вот где твое счастье.
Григорьев поднес к лицу Морозова афишу и тыкал в нее пальцем.
- Смотри: сильфиды - воспитанницы Театрального училища: Гейнер, Адамович, Ложинская, Солдатова…
Сильфиды, Сергей Николаевич! Женись на сильфиде и никаких испанцев! Муся - хорошая, славная!
Григорьев повернулся и вошел в зал. В коридоре звонили, оповещая конец антракта.
XXI
Муся Солдатова приехала на спектакль в театральной карете. Ехали в ней вшестером. Три на переднем и три на заднем месте. Карета мягко качалась на снегу, в замороженные окна были видны желтые огни улиц. Воспитанницы Театрального училища в темных неуклюжих пальто на вате и в безобразных капорах тесно сидели в карете. Зина Адамович, сидевшая против Муси Солдатовой, уверяла, что ее укачивает и будет тошнить, и девочки ахали, смеялись и визжали, а Муся уступила свое место бледной и малокровной Адамович.
В общей театральной уборной воспитанниц и кордебалета были ворохами навалены на скамьях юбки и туники. Тюль, как пена, лежал на полу и на стульях вперемежку с форменным платьем и бельем, и девочки подле большого зеркала пудрились и румянились, подводили жирным карандашом глаза и сами себе казались другими, такими прелестными и далекими от обычного мира.
Они любили скрывать свое происхождение. Когда шептались по вечерам друг с другом, то оказывалось, что у каждой мать непременно графиня, а отец если не великий князь, то просто князь, но только они - незаконные, и поэтому никто никогда не мог видеть своих родителей.
Зина Адамович, раздетая до рубашки, вытянула тонкие, стройные ноги и, любуясь ими, говорила Мусе Солдатовой:
- Видишь, Муся, какие у меня тонкие ноги. И пальцы длинные. Это потому, что моя мама была аристократка. Очень знатная. Просто невероятно, а папа - Адам Замойский. От того и фамилию мне дали - Адамович. У него много детей было. И все от разных матерей. Он ужасно был красивый.
Муся вытянула свои сильные ноги и, натягивая на них розовое трико, сказала:
- А ты видала своих родителей?
- Никогда не видала. Мне кажется, я умерла бы от восторга, если бы их увидала.
- А я страшно люблю папу и маму. Мне так хорошо бывает у них по праздникам. Вот скоро Благовещенье. У нас это эскадронный праздник. Я дома буду. У папы будет завтрак, все офицеры будут, другие вахмистры, унтер-офицеры, так уютно будет. Папины птички на окне будут чирикать. Папа их так любит.
- Ты и "его" увидишь?
- Морозова?
- Ну, да.
- Как же! Он непременно будет. Все офицеры будут. Эскадронный Петренко, Окунев, Эльтеков, Дурдин, Морозов, корнет Мандр. Морозова все любят. Солдаты, товарища. Он такой простой.
- Ты влюблена в него?..
Муся покраснела. Ее отец, вахмистр Солдатов, был рыжеватый, Муся имела волосы светлого золота, очень густые и длинные, и цвет ее лица был нежный. Она легко краснела.
- Я его мало знаю, - пожимая тонкими, как у девочки, плечами, сказала она. - Его все любят, кроме нашего штаб-трубача Ершова. Ну, да этот не в счет. Он ревнует! А я всех почти одинаково люблю. Петренко меня крестил. Окунев меня обучал грамоте, я девочкой, бывало, на коленях у него сижу, а он мне картинки с буквами показывает. Вот Мандра я не так люблю. Он злой и ужасно важный. Солдатиков всегда подтягивает. И у него все насмешки шутки.
- А тебе не страшно ходить в казармы?
- Отчего страшно? Меня все знают. Я никому ничего худого не делаю, и мне никто ничего худого не делает.
- Ты, Муська, поди, там глазами стреляешь направо и налево, - сказала одевавшаяся напротив брюнетка.
Муся ничего не сказала. Это было так на нее непохоже стрелять глазами, что она даже не возмутилась.
- Ах, Марья Семенна, Марья Семенна, - продолжала брюнетка, - карьеры не сделаете. Не сделаете карьеры, если так свято будете любить поручика Морозова и даже не поведаете ему о своей любви.
- Воспитанницы! Выходить за левую кулису! - крикнул кто-то, отворяя дверь.
Все еще не одетая Зина Адамович взвизгнула: Звуки оркестра ворвались в открытую дверь.
- Господи… да помогите, mesdames, мне кто-нибудь, - со слезами в голосе воскликнула Адамович.
Воспитанницы, оглядывая себя и охорашиваясь перед большим зеркалом, выходили из уборной. Они оправляли тонкими руками пышные пачки, становились на пуанты, строили деланную улыбку. Они уже не были похожи на девочек, - были действительно сильфидами.
Солдатова быстро подошла к Адамович и стала застегивать ей сзади корсаж.
- Муся, славная, добрая Муся, - шептала Адамович, - душка Мусенька, плечи мне попудри. Родинку мою запудри. Темная я подле тебя, уродина!
- Скорее, Зиночка! Выходить надо. Я по музыке слышу: нам сейчас начинать.
XXII
Когда после спектакля Морозов с Сеян ехали на извозчике по Садовой мимо Инженерного замка, Морозов невольно посмотрел на большое решетчатое окно часовни. В нем тускло отсвечивал месяц, и Морозову показалось, что он видит внутри чье-то белое лицо, прижавшееся к стеклу.
Он был молчалив, и Варвара Павловна это заметила.
- Устали? - сказала она.
В тесных санях, застегнутых полостью, они сидели близко. Он чувствовал мягкость ее шубки и теплоту ее тела. Она сидела прямо, положив руки в муфту. Он обнимал ее за талию.
- А скажите мне, Варвара Павловна, - обернулся к Сеян Морозов, - кто такой Андрей Андреевич?
Варвара Павловна насторожилась.
- Андрей Андреевич?.. Прошу вас - не обижайте мне Андрея Андреевича… Он единственный штатский среди офицеров, бывающих у нас. Он очень хороший человек… Он может играть что угодно. Импровизировать…
Он на память целые оперы играет. Такой восторг! Вы ревновать его, дусик, не вздумайте: он очень некрасив… Он мамин друг. Он с мамой пасьянсы раскладывает.
- Кто он такой? Как его фамилия?
- Странно… Но мы никогда этого не знали.
- Вы давно с ним знакомы?
- Второй год уже.
- И вы не знаете его фамилии?
- Да… Он большой оригинал. Он не признает никаких условностей. Ни визитов, ничего. Пришел к нам раз вечером и сказал: "Скучно мне. Будем; танцевать". И стал играть на фортепьяно. Сначала мы думали за дворником послать… Но он так играл, так был мил, так хорошо одет, что мы с Инной смолчали. И повадился ходить. Он себе ничего не позволяет. С офицерами говорит смело и все знает. Так никто и не вспомнил спросить, кто он.
Морозов пожал плечами.
- А меня не хотели принять. Какого-то проходимца так приняли…
- Дусик! Не обижайтесь. Он такой урод, он даже точно не мужчина. Я, ей-богу, при нем ванну бы приняла и не стыдно, а вы… ну, вы сами знаете, кто вы. Вы - другое дело.
В гостиной у Сеян было уже шумно. С Инной приехал князь Абхази, а за ними толстый кирасир Беттхер, казак Перфильев и рослый с красивым, бритым на английский лад лицом драгун Гарновский.
За роялем сидел чернобородый в темных очках штатский и небрежно наигрывал отрывки из балета.
Он не встал при входе Сеян с Морозовым, ни с кем из них не здоровался и продолжал играть.
- Андрей Андреевич! - крикнул ему Гарновский. - Танец сильфид!
Игравший повернул лицо к Гарновскому, и Морозов разглядел его. Умное было лицо, но некрасивое. Темные очки совсем скрывали глаза.
- Хорошо, - сказал он, - танец сильфид. Морозов подошел к Абхази.
- Скажи мне; князь, что это за тип? Абхази пожал плечами.
- Правда, что он духовидец?
- Он масон, - коротко сказал князь.
Андрей Андреевич, бывший на другом конце гостиной, за роялем, вдруг быстро поднял голову и внимательно посмотрел на Морозова и Абхази. Потом перестал играть, медленно направился к ним, прошел совсем близко, чуть не задев их, вернулся и снова сел к роялю.
- Фу, черт! - прошептал Абхази и поежился плечами, хватаясь правою рукою за кинжал.
- Чепуха, - сказал Морозов и пошел к Варваре Павловне, разлегшейся на широкой оттоманке, накрытой шкурой белого медведя. Рядом с нею лежала Инна.
Сестры были одеты в длинные бледно-голубые хитоны, похожие на древнегреческие и подпоясанные ниже талии по бедрам золотыми шнурками. Инна крутила головою до тех пор, пока ее волосы не упали с затылка и не рассыпались волнистым водопадом по спине.
Беттхер сидел в углу оттоманки, брал пряди волос Инны, вдыхал их аромат, целовал и вздыхал.
Инна досадливо морщилась.
Со стены смотрел на них портрет Варвары Павловны в раме, написанный пастелью известным художником. Варвара Павловна была изображена в бальном платье и сильно декольтированная. На портрете от платья была показана только полоска черного газа на плече.
Против барышень на низком неудобном круглом пуфе сидел громадный Гарновский. У него в руках была гита-фа, и он тренькал на ней, беря жалобные аккорды. Большими жадными глазами он шарил по ясно обрисованному под легкой материей телу Инны.
Наискось от Инны, у маленького столика с лампой на тонкой бронзовой ножке и большим, красным с черным кружевом, абажуром сидел Перфильев. Его широкое, скуластое лицо было благодушно.
Под абажуром стояли портреты каких-то генералов, митрополита и лежало начатое рукоделье, - вязанье из белой шерсти и клубок с воткнутыми костяными спицами.
Гарновский заиграл на гитаре и запел в нос шалым голосом, подражая цыганам и проглатывая неприличные слова:
Настрою я лиру
На те-те-те
И буду на лире
Любовь воспевать.
Беттхер, Перфильев и Абхази дружно подхватили припев:
Поповна, поповна, поповна моя,
Когда же я снова увижу тебя?
Инна заткнула уши, стала бить ногами по дивану и громко кричать:
- Бесстыдники!.. Безобразники! Замолчите сейчас. Где вы находитесь!.. Я маму позову. Это все вы, Гарновский!.. Как вы смеете такие вещи петь? Я сколько раз просила!
- Брось, Инна, не визжи, - лениво сказала Варвара Павловна.
- Варька! Они опять свои казарменные глупости орут. Гарновский и Перфильев все еще не протрезвели с обеда. А вам, князь Сандро, стыдно подтягивать этим безобразникам.
- Инна Павловна, злить вас мне доставляет удовольствие, - ловя ее руку, сказал Гарновский.
- Этакий бес, подумаешь! - надувая губы, сказала Инна.
- Надоели вы не со своими вечными ссорами, - сказала Варвара Павловна. - Сергей Николаевич, садитесь ко мне. Надо же нам познакомиться. Расскажите мне что-нибудь. Кого вы любите теперь?
- Разве непременно надо кого-то любить? - сказал Морозов, беря, маленький золоченый стулик и садясь подле Варвары Павловны.
Она погрозила ему мизинцем.
- Знаю я вас… Ну, что, скажите… Нравится у нас? Инна влюблена в князя Абхази. Хочет выйти за него замуж. И дура будет.
- Почему же дура? Если она его любит и он ее тоже. Варвара Павловна вздохнула.
- О, Боже мой… Знаю я все. Все наперед вижу… Наделает он ей кучу детей и бросит. А что она?.. Вы посмотрите на нее. Она глупенькая и болезненная. Она сейчас подурнеет. А разве он ее поймет?
- Вы практичны, Варвара Павловна.
- Жизнь не шутка, Сергей Николаевич… Андрей Андреевич играл на фортепьяно что-то очень сложное и красивое. Варвара Павловна примолкла, потом в тон музыке повторила:
- Нравится вам у нас?
- Да, нравится. Но я бы предпочел быть наедине с вами.
Варвара Павловна промолчала.
Морозов взял ее руку и, перебирая пальцы, разглядывал кольца. Кольцо с жемчужиной, окруженной бриллиантами, кольцо с узким и длинным опалом, кольцо с бирюзою. Кто дарил их? За что?
Она точно угадала его мысли. Освободила руку и положила ее на край оттоманки.
Потом она, одними бледными, припухлыми, точно детскими губами в крупных морщинках, чуть слышно доказала:
- Этого никогда не будет… Слышите - никогда.
Гарновский, Перфильев и Беттхер, не обращая внимания на игру Андрея Андреевича, нескладно запели ка-кую-то песню. Инна, вдруг вскочившая, шепталась в углу с Абхази, положила ему свои маленькие ручки на плечи и о чем-то просила. Бесконечная покорность была на ее малокровном лице.
- Почему? - сказал резко Морозов. Краска проступила сквозь зимний загар его красивого лица.
Варвара Павловна окинула Морозова строгим взглядом.
- Скушайте, Морозов… - сказала он. - Шутки в сторону! Я, Морозов, не конфетное создание. Не дурочка. Я, Морозов, расчетливая. И я знаю, чего я хочу… Я, Морозов, злая!
- Вы меня не поняли.
Варвара Павловна ласково и маняще улыбнулась Морозову. Она изогнулась кошачьим движением, привстала, вытянула руку, показывая ее всю до плеч, погрозила пальцем и сказала:
- Я вас вижу в первый раз, а я вас вот как знаю. Вам - полк… лошади… спорт… слава… а там где-то, на задворках сердца - любимая женщина. Это уже не любимая… Мне надо… понимаете… все… Я такого возьму, чтобы, как пес, передо мной на ковре лежал, и мысли мои угадывал. Поняли?
Морозов едва мог расслышать ее слова. Перфильев басом, октавой, раздирая большой рот, ревел:
Крамбамбули отцов наследство,
Питье любимое у нас.
Инна, заткнув уши руками, визжала и топотала ногами, Андрей Андреевич на басах клал сильные аккорды похоронного марша.
- Варвара Павловна… Я не о том говорю, - сказал, бледнея, Морозов.
- А я говорю о том. Другого не будет. Поняли? - Она вскочила на ноги и потянулась точно в истоме.
- Ни-ко-гда! - сказала она ему прямо в лицо.
Ее губы были так близко от него, что он чувствовал теплоту ее дыхания.
И уд-дивительное средство,
Когда взгрустнется нам подчас, -
орал Перфильев…
- Господа! - крикнула Варвара Павловна. - Будет! Silence! Молчите вы, Перфильев, неистовый казак! Замолчите, Стенька Разин, Пугачев… Бросьте, Андрей Андреевич!
И в наступившей тишине, точно бросая вывоз Морозову, спросила звонким и ясным голосом:
- Андрей Андреевич, в концерте Тверской вы ей аккомпанируете?
- Вы же знаете, Варвара Павловна, что я никогда в концертах не аккомпанирую никому, - пожал плечами Андрей Андреевич.
XXIII
После семейного ужина в столовой, где за самоваром сидела почтенная женщина с седыми волосами, ласковая и слащавая, а холодные закуски приготовляла и раздавала на тарелках чернявая женщина лет под сорок, про которую Варвара Павловна, небрежно представляя ей Морозова, бросила: "Моя сестра, Катя, святая душа", - Инна переоделась мужчиной. На ней был черный фрак, длинные черные брюки с блестящей черной лентой-лампасом и цилиндр.
Все прошли в гостиную. Андрей Андреевич стал играть модное танго. Инна танцевала посередине комнаты с сестрою. Две девушки сходились и расходились в плавных медленных движениях, прижимаясь, друг к другу, и, казалось, вместе с раздражающими звуками танца душный зной охватывал зрителей.
Неожиданно, по знаку Варвары Павловны, Андрей Андреевич оборвал танго и заиграл вальс. Инна подошла к князю Абхази и взяла его за кавалера, Варвара Павловна подошла к Морозову и положила ему руку на плечо. Он обнял ее за талию. Под его сильною рукою гнулось ее горячее тело, едва прикрытое тонкой материей. Он ощущал под своею ладонью ее упругую кожу и под нею начало ребер. Полные ноги касались его колен.
Он танцевал как во сне. Варвара Павловна, склоняясь ему на плечо, щекотала завитками золотых волос его щеку и, дыша ему в ухо, напевала на мотив вальса:
- Никогда… Никогда-а!
После вальса Андрей Андреевич играл лезгинку. Беттхер, Гарновский и Перфильев хлопали в ладоши и напевали в нос:
- Га-на-на… Ой, га-на-на!
Абхази с обнаженным кинжалом носился, дико косясь, за плавно порхавшей вокруг него Варварой Павловной, прыгал, приседал, топал ногами…
Морозов чувствовал, что он теряет голову…
Расходились в четыре часа утра. Обе сестры вышли на лестницу провожать гостей. Согнувшись на перила, они смотрели, как спускались офицеры. Инна что-то кричала Абхази, чего Морозов не слышал. Перфильев, не стесняясь барышень, нарочно громко говорил Беттхеру:
- Ну, Август, теперь ко "львам", что ли? Ничего другого не остается.
Последним уходил Андрей Андреевич. Он нагнал у выходной двери Морозова, и Морозов вспомнил Григорьева и его рассказ о каком-то таинственном "Дюковом мосту".
На улице, где стыла холодная темная ночь, и было так торжественно тихо после недавнего шума, Морозов нагнал Андрея Андреевича, медленно шедшего пешком к Знаменской улице.
- Андрей Андреевич, - окликнул он его. Андрей Андреевич остановился.
- Андрей Андреевич, вы куда?
- Как куда? - точно удивился Андрей Андреевич. - К вам.
Теперь удивился Морозов.
- Ко мне?
- Да… Вы меня о чем-то хотели расспросить?
- Почему вы об этом догадались?
- А зачем вы меня окликнули?
- Да… Вы правы… Ну, так вот что. Я хотел спросить вас…
И совсем не думая, что он это скажет, Морозов произнес:
- Окажите, пожалуйста… Вы… масон?