- Ты прекрасно, прекрасно играл, Ершов, - говорила Валентина Петровна, сияющими глазами оглядывая Ершова. - И как помогла тебе госпожа Тверская!
- Капельмейстер затягивали, барыня. Можно бы и лучше сыграть, ежели бы не они.
Говорил и в душе презирал себя за это слово "барыня", за множественное - "они". "Раб, раб, - думал он, - и навсегда рабом останешься… человеком господ Морозовых".
- Что Государь тебя спрашивал?
- Так… пустое, ваше благородие. С каких мест да где учился.
А ты отвечал-то как? Титуловать не позабыл?..
Расспросы были неприятны. Радость успеха и счастье получить ценные часы растворялись в этих вопросах людей, не могших понять сложной души Ершова.
В ожидании конца концерта Ершов стоял за кулисами, где тихонько, закрывшись шинелями, курили музыканты и ругались сиплыми голосами.
Одним ухом он слушал, как альты и дисканты выводили красивую мелодию и пели, как "Был у Христа младенца сад".
Другим ухом прислушивался, как скверно, вполголоса, рассказывали про адъютанта, про полк, про офицеров, про кантонистов пехотные музыканты.
- Им что? Мальчишки! Коли урод, по морде бьют, а коли смазливый выбьется, в баню таскают.
- Господа!
- Чего господа! И наш брат пользуется. Старшие певчие. Я однова такого мальчонка затащил. Что ты думаешь? Тело нежное - атлас, что твоя девчонка!
- Не хуже… Ей-богу, не хуже!
"Все одинакие, - думал Ершов. - Что господа, что и не господа. Дед Мануил говорил: Содом и Гоморра… Там не нашлось десяти праведников, а тут найдется? Побьет когда-нибудь Господь камнями Россию!"
Думал Ершов о Государе.
"Праведник! А кому она нужна, праведность твоя? Ты скрути-ка вот этих… Благородные!.. А где оно благородство их? Одни за девчонками, другие за мальчишками, кто во что горазд. Пакостники!"
На сцене общий хор солдатских детей пел старинные, времен Отечественной войны, куплеты Кавоса.
Музыка казалась странной и слова чуждыми:
"Благословение… Благословение сердец"…
"Тогда - благословение сердец и подвиги… Теперь, - думал Ершов, - теперь мальчишки и девчонки… Разврат был, разврат есть… А надо так сделать, чтобы не было разврата! Со времен Хеттеев, Иевусеев, Аморреев стоял разврат на земле. Как и быть по-иному, когда и мы-то сами - крестьяне господ Морозовых…"
Ершов увидал унтер-офицера Гордона и сказал ему, чтобы он вел домой команду.
- Я на извозчике поеду.
- Устали очень? - почтительно осведомился Гордон. - А когда, Димитрий Агеич, часы царские спрыснем?
- Спрыснем завтра. Я от своего не отказываюсь. Так, ежели адъютант, что спросит али Густав Эдмундович, скажите, я в казармы на извощике поехал.
Он пошел из-за кулис на лестницу. А вдогонку ему все еще летели порхающие звуки старинных слов: "Благословение, благословение сердец!"
XXXVII
25 марта, в день Благовещения Пресвятой Богородицы, третий эскадрон праздновал свой эскадронный праздник. После утренней уборки лошадей были в церкви у обедни.
С утра жена старшего офицера эскадрона госпожа Окунева с Мусей Солдатовой убирали большой эскадронный образ в резном золоченом киоте живыми цветами: гиацинтами, нарциссами и алыми, яркими тюльпанами.
Два подпрапорщика, взводных унтер-офицера и самый младший офицер эскадрона, долговязый рыжий корнет Мандр помогали им. Мандр, впрочем, больше мешал, стараясь задевать за полные руки Муси, и предлагал ее поддерживать, когда, стоя на табурете, она увязывала цветы на верху киота.
- Бросьте, Карл Карлович, - недовольно морщилась Окунева. - Вы только мешаете Мусе, она без вас гораздо лучше сделает.
В девять часов образ был украшен. Окунева и Мандр ушли. В эскадронном помещении остался только очередной дневальный. Кругом стояла праздничная, торжественная тишина.
Муся пошла на квартиру отца. Там, на кухне ее мать с бойким солдатом Певчуком, вахмистерским вестовым, сажала в печь громадный пирог с вязигой, рисом и сигом.
Маланья Петровна гордилась своим уменьем делать пироги вкуснее, лучше и сдобнее, чем повар офицерского собрания. Она знала, что ее пироги славились во всем полку, и в день эскадронного праздника офицерам, как они ей говорили, и праздник был бы не в праздник без ее пирога.
- Ты, Муся, мне здесь без надобности, - сказала Маланья Петровна, - поди лучше отцу помоги стол накрывать, а я с Певчуком и вдвоем управлюсь.
В комнате в два окна, где на подоконнике между кустов герани стояла клетка с птицами, вахмистр с двумя вестовыми офицерского собрания устанавливал стол во всю комнату. На полу стояла корзина с бельем и посудой из собрания. Плутоватый ярославский мужик Дудак, полковой маркитант, в длинном черном сюртуке поверх розовой в крапинах рубахи, вертелся тут же, подавая вахмистру советы.
- Мадеры, Семен Андреич, не иначе, как две бутылки поставьте. Я вам настоящей Кроновской припас.
- Да? А не много ли будет, Никанор?
- Какое там много. Вы то посчитайте: эскадронный водки не пьют, батюшка тоже, - вот уже для начала, при закуске шесть-семь опрокидонтов и вышло полбутылки, а то и поболе. Опять же после завтрака Марья Семеновна чаем обносить будут, тут уже завсегда надо, чтобы шампанское, мадера и поджаренный миндаль на столе стони. Это уж такой, значит, обычай.
- Ну, ладно, две… А водки?
- Четверть.
- Ой?.. Много…
- Ну, куда много? На двадцать-то человек!
- Мусенька, - сказал вахмистр, - накрывай, друг, стол, давай посуду ставить.
- На сколько приборов, папаша?
- Погоди, посчитаем… Полковник Работников раз, адъютант Заслонский два, свои господа офицеры шесть человек - значит, восемь, батюшка с причетником - десять, пять вахмистров, да шестой нестроевой команды, ну что вышло-то?
- Шестнадцать.
- Давай, Муся, счеты, на счетах-то поладнее прикинем.
Щелкали в розовых пальчиках Муси счеты. Дудак напоминал, чтобы кого не забыли.
- Штандартный унтер-офицер, - говорил он.
- Беспременно, наш же он. Я его как за подпрапорщика считаю.
- Вольноопределяющий граф Сысоев.
- Молод больно. И эскадронный его не жалует.
- А все позвать придется.
- Ну, сколько, Муся, вышло?
- Двадцать три человека.
- Вот и накрой на двадцать четыре. По двенадцати с каждой стороны.
- Тесно, папаша, будет. Стулья не уставятся.
- А мы скамьи поставим. Ведь это только так, постоят, пошутят, а потом одни тут будут, другие в эскадроне, где песенники петь будут, трубачи играть, так оно и ничего. Свои тоже, - за здоровье начальства выпьют, "ура" прокричат, пирожком закусят и айда по местам, им и петь и играть. Капельмейстер Андерсон ни за что сидеть не будут, когда трубачи играют. Ну и выходит - потеснимся ненадолго, а там и кончено, разбредутся кто куда. Мы и тридцать человек сажали. А ты с матерью поживее пирогом обноси.
Дудак в углу нарезал тонкие ломти нежной розовой семги.
- Восемь кусков довольно?
- Довольно. Только господам. Наши и селедкой могут закусить.
- Я шамайки, Семен Андреич, приготовил. Хорошая шамайка. И недорогая - по восемнадцать копеек поставлю. Настоящая - донская…
- Ладно, ставь шамайку. Муся, друг - расстановляй бутылки в трех местах кустиками.
Стол был накрыт. Вахмистр ушел в церковь. Дудак на площадке лестницы в деревянном ведре со льдом устанавливал шампанские бутылки, и по торжественному перезвону колоколов в городе и в полковой церкви было слышно, что праздничная обедня подходит к концу. Муся окидывала взглядом художника стол, уставленный закусками, и проходила вдоль него, ровняя тарелки, ножи и вилки, когда с лестницы в вахмистерскую комнату шумно вкатились Морозов и корнет Мандр.
Мандр сделал из-за стола против Муси жест руками, будто прицелился кием на бильярде, и сказал:
- Кладу пупочку от борта налево в угол. Муся надула губы.
- Давайте вашу лапочку, прелестное создание. Мусе не хотелось подавать руку Мандру, но она не посмела отказать и медленно протянула свою пухлую ручку.
- Ух, какая пухленькая. А ноготки все еще не в порядке, прелестная сильфида. Траур по китайскому императору носите. Не краснейте, пупочка!
Мандр со смехом ушел из вахмистерской комнаты вместе с Морозовым.
- Муся, ты бы поглядела, что в эскадроне делается, - томным голосом сказала Маланья Петровна. - Не пора ли мне одеваться.
- Одевайтесь, мамаша. А смотреть пошлите Певчука. Я не могу.
Муся сидела в углу. Глаза набухли слезами. "Как же! Пупочка! Далась я ему - пупочка! И слово-то какое глупое выдумал! Да еще при Морозове!"
XXXVIII
В вахмистерской комнате вкусно пахло сдобным пирогом с рыбой. На окне, в клетке, возбужденные весенним солнечным днем, звоном колоколов и суетой в Комнате заливались чижи, и снегирь, надувая розовую грудку, пел короткие песни.
Маланья Петровна в светло-лиловом шелковом платье, в чепце на густых, светлых, цвета спелой ржи волосах, полная, красивая, с круглым лицом, румяными щеками и маленькими пухлыми губами сидела у двери, ожидая гостей. Муся, одетая театральной субреткой, - она сама придумала себе этот костюм, - в белых чулках и черных башмачках, в платье немного ниже колен, в белом, расшитом кружевами и плойками переднике с карманами, причесанная и завитая, прелестная своими семнадцатью годами, тонким профилем, золотом приглаженных волос и большими синими, наивными глазами, стояла у окна, любовалась птицами и слушала их пение.
- Папина радость, - сказала она.
- Что, Муся? - спросила Маланья Петровна.
- Говорю, мама, птицы-то - папина радость.
- А… да… Ему они большая радость. Нелегко ему, отцу-то. Солдаты вон его наемной Шкурой зовут, так и норовят изобидеть. Озорной народ, Муся, пошел. Сколько горя отцу с "отвинтистом" этим самым было. Теперь солдата и толконуть не смей, он сам так и целит на ногу наступить, да побольней. С пяти часов утра отец на ногах. До ночи его и дома не увидишь. И все люди с претензиями лезут. Даве, в пятом году, заявили, зачем, мол, двойная ему порция. Завидливы люди стали, Муся, ох, как завидливы. Все в чужом кармане считать им надобно. До своего дела нет, а что у другого, это им интересно. Хорошо, Петренко давно отца знает, виду не подает на доносы эти самые, да на подметные письма, а та бы со свету сжили. Придет отец-то после обеденной уборки домой отдохнуть, да так и спать не может. Сядет в кресло подле птичек и сидит. Скажет: одна они у меня, мать, отрада. Снегиря вот сигналы свистать научил. Умный снегирь-то оказался. Одна, говорит, отрада. Он да еще Муська моя… Теперь людям-то праздник, а ему - одна забота. Не напились бы, не изувечили бы друг друга. Лошадей бы вовремя напоили… Да… А кто видит это? Кто ценит?
- Государь, - тихо сказала Муся.
Из эскадрона через кухню и площадку лестницы неслось стройное пение. Пели молебен. Слышались шаги и голоса певчих: "Спаси, Господи". Эскадрон окропляли святою водою.
Потом донеслись громовые ответы, перемежаемые тишиною:
- Здравия желаем, ваше превосходительство…
- Покорнейше благодарим, ваше превосходительство…
- Рады стараться, ваше превосходительство…
- Должно слово какое ребятам командир говорит, - вздохнула Маланья Петровна. - Зайдет али нет? Он, командир-то, нас не знает. Вот полковник Работников, он твоего отца еще новобранцем помнит. Посаженым отцом у нас на свадьбе был. То-то танцевали мы тогда с ним. И все русскую, - усмехнулась Маланья Петровна.
На площадке за дверью показался Певчук, мелькнул красным лицом и крикнул:
- Идут!
- Наливай, Муся, рюмки… давай блюдо с пирогом, - засуетилась Маланья Петровна. - Встречать дорогих гостей будем.
Через площадку, в столовой, люди эскадрона дружно, спевшимся хором, пели "Очи всех на Тя, Господи, уповают". Слышен был стук сапог, звон шпор, грохот отодвигаемых скамей, потом доносились слова приветственных, коротких речей и тостов, дружные ответы и крики "ура". Там шла "ектенья", как называли это офицеры. Командир полка сказал тост "За здравие Державного Вождя Российской Армии, ее первого солдата и обожаемого шефа нашего полка, Его Императорского Величества Государя Императора!" Трижды пропели гимн. Потом был тост за Государынь Императриц и Августейшую Семью, тоже покрытый "ура". После пили за здравие главнокомандующего, командира корпуса, начальника дивизии и командира бригады.
Тосты провозглашались, а здравие не пили, только провозглашавший тост пригубливал из большой серебряной эскадронной чарки с эмблемами полка. Эскадронный говорил тосты за командира полка, за старшего полковника Работникова, командир полка сказал тост за командира эскадрона, за всех офицеров и, наконец:
- За ваше здоровье, братцы! Солдаты дружно ответили:
- Покорно благодарим, ваше превосходительство, - и вахмистр, в парадной форме, красный, сияющий медалями и цепочкой с ружьями, выдвинулся вперед, из большой полведерной бутыли плеснул водки в стаканчик и Неторопливо начал говорить давно приготовленную речь.
Маланья Петровна и Муся, поставив подносы с рюмками и пирогом, бросились через площадку к дверям и, затаив дыхание, слушали, что говорит Семен Андреевич:
- Дозвольте, ваше превосходительство, от имени лихого третьего, сказать вашему превосходительству, как вы нам есть отец, как мы понимаем нашу священную обязанность, и в этот день праздника Благовещения, нашего эскадронного праздника, мы просим верить, что все мы готовы по первому вашему знаку, по команде нашего Доблестного командира эскадрона, его высокоблагородия ротмистра Петренко, броситься и разбить отеческих Врагов. Наши стальные пики, наши вострые сабли, наши меткие винтовки страшны неприятелю. А мы своему Государю Императору и совместно с господами офицерами единою дружною семьею слуги верные! Ваше здоровье, ваше превосходительство!
- Спасибо, Солдатов, на добром слове. Порадовал меня, старика. - И командир полка обнял и крепко поцеловал вахмистра.
- Садитесь, братцы… До свиданья, - сказал командир полка, обращаясь к эскадрону.
- Счастливого пути, ваше превосходительство, - дружно ответили солдаты.
Командир полка, сопровождаемый до дверей эскадрона офицерами, ушел из помещения. Первая, официальная часть праздника была кончена, - начинался семейный, свой праздник.
Эскадронный каптенармус, бравый подпрапорщик, подошел к бутылям и крикнул:
- Подходи, ребята, к чарке.
Один за другим потянулись к нему солдаты, брали большую оловянную чарку, иные крестились, иные с лукавой усмешкой, подмигивая, опрокидывали чарку в глотку, крякали, утирались рукавом мундира и возвращались к столам.
На столах взводными раздатчиками были расставлены большие медные миски с дымящимися щами, пироги с мясом и стояли кувшины с мутно-желтым пенящимся квасом. С легким гомоном праздничных приветствий, пожеланий и шуток солдаты садились за столы.
- Ваше высокоблагородие, - обратился вахмистр к полковнику Работникову, - дозвольте просить вас и господ офицеров ко мне, эскадронную хлеб-соль откушать.
Офицеры, а за ними взводные и вахмистры других эскадронов, теснясь в дверях и на площадке лестницы, пошли в помещение вахмистра.
Маланья Петровна и Муся их ожидали.
- Ну, как, кума, - сказал Петренко, принимая из рук Маланьи Петровны большую хрустальную рюмку мадеры, - живем понемногу?
- Вашими молитвами, ваше высокоблагородие.
- А крестница-то моя все хорошеет. В этом году, Муся, кончаете школу?.. Что же, "у воды" будете?
- Надеюсь в корифейки выбиться, Алексей Степанович.
- Ишь, какая прыткая! Сразу и в корифейки.
- Она, ваше высокоблагородие, - вступился за раскрасневшуюся Мусю отец, - талантливая очень и усердная до науки, страсть.
- По талантам в мать, по усердию в отца, - сказал полковник Работников. - Помните, Маланья Петровна, как мы русскую с вами танцевали?
- Только вот сейчас Мусеньке об этом поминала. Молодая я была!
- А теперь разве старая? Еще и теперь попляшем.
- Восемнадцать лет мы женаты, давно уж, - сказал вахмистр.
- Ну, что за давно - восемнадцать лет! Так станцуем, Маланья Петровна?
- Станцуем… А то, ваше высокоблагородие, вы уж с дочкою лучше. Толста я очень стала, смотрите, столы повалю, - засмеялась в рукав Маланья Петровна.
- Выходит, сколько же лет вы, Семен Андреич, на службе?
- Двадцать лет вахмистерствую, да четыре года в рядах прослужил.
- Как оно время идет… А ведь точно вчера новобранцем у меня были. Двадцать четыре года… Хо-хо!
- Обноси, Муся, гостей пирогом, - шепнул дочери Семен Андреевич. - Прошу, ваше высокоблагородие. Не обессудьте, гости дорогие. Чем богаты, тем и рады.
XXXIX
В маленькой комнате вахмистра стало душно, и открыли одну половину окна. Весенний воздух рвался в комнату Неуловимыми запахами моря и свежести, долетал треск колес, цоканье копыт и гудки автомобилей. Уличный шум сливался с громкими голосами гостей, звонко и радостно заливались в клетке канарейка и чиж, а снегирь, склонив голову набок, все повторял свои короткие и томные рулады.
По одну сторону стола сидели унтер-офицеры и вахмистры и с ними штаб-трубач Ершов, по другую сторону офицеры, полковой священник, полковой врач, ветеринарный врач, делопроизводитель, оружейный мастер и псаломщик.
Маланья Петровна, Муся, Семен Андреевич и вестовые собрания обносили гостей пирогом и жареными рябчиками и подливали им вина.
Было сказано много тостов, и трубачами в эскадроне сыграно много маршей и тушей.
Длинноязычный, косноязычный и потому любящий речи поручик Эльтеков пространно говорил о воинском долге, о слиянии офицера и солдата, поминал Александра Македонского и Юлия Цезаря, рассказывал, какие городки строили римские легионеры, и как в них жили, и как он сам где-то подле Наугейма, под Заальбургом на Таунусе видел такую римскую крепость, восстановленную императором Вильгельмом, и он так вел речь, что можно было ожидать, что он кончит тостом за Вильгельма. Потому Петренко перебил его и крикнул:
- За здоровье дорогих хозяев, Семена Андреевича и Маланьи Петровны - ура!
- Что ж, Маланья Петровна! Идем танцевать, - сказал Работников, протягивая руку раскрасневшейся от выпитой рябиновки и шампанского вахмистерше.
Поручик Дурдин, маленький, черненький и хорошенький, выскочил из комнаты в эскадрон и крикнул трубачам:
- Русскую!.. Русскую!.. Полковник танцевать будет. Дайте, братцы, место.
Гости двинулись в эскадрон за Работниковым, торжественно ведшим толстую Маланью Петровну. Задорные ямочки показались на ее улыбающихся розовых щеках.
Трубачи заиграли русскую. Маланья Петровна жеманно взмахнула платочком и с легкостью, неожиданною для полного тела, пристукивая каблучками, прошлась по кругу около подбоченившегося Работникова.
Тесно толпились, положив руки и головы друг другу на плечи, солдаты эскадрона.
Работников лихо надвинул на седеющие густые кудри фуражку, притопнул ногами, щелкнул шпорами и пустился, мелким бесом рассыпаясь, подле Маланьи Петровны. А она, ласковой манящей улыбкой круглого сияющего лица, плыла, сгибаясь и кланяясь до земли, взмахивала платочком, приседала и оборачивалась, вся колыхаясь своим полным и сильным телом.
- Пара хоть куда! - сказал, широко улыбаясь, Тесов, вестовой Морозова.