- Погоди, старик, не ори! - пододвинулся, к нему пожилой, рыжий в веснушках Алифанов. Он служил у командира первоочередного полка вестовым при лошадях. Серебряная цепочка от часов была у него пущена по рубашке вдоль борта, на ногах были надеты тесные командирские рейтузы с леями (Чинам кавалерии и конной артиллерии были присвоены серо-синие рейтузы. Во время Гражданской войны вошло в моду нашивать на них леи, то есть "заплаты" из тонкой кожи, сукна или замши в местах соприкосновения с седлом или корпусом лошади, предохранявшие материал рейтуз от конского пота и преждевременного износа), сапоги поскрипывали по пыли. - Не кричи, говорю, Мануил Кискенкиныч. Весь хутор солдатами завален, москалями, большевиками. Ихняя теперь власть. И хата твоя под солдатским постоем забрата. Прокурена табаком насквозь. Рухлядишку твою солдаты порастаскали, старых икон и того не пожалели - на растопку покололи.
- Откеля же взялись солдаты?.. Что за солдаты? - развел руками, слезши с коня у церковного схода, Мануил.
- Тут их поболе двух тысяч. Шли они с кавказского хронту. Антилерии шестнадцать пушек и тридцать два ящика в леваде стоят. Пехоты три батальона, без офицеров. Шли они, значит, с хронту на север, а их не пропущают, потому железная дорога стала - нету возможности возить. И стояли они две недели зимою в вагонах, обмерзать стали. Разошлись по станицам и хуторам. Все войско Донское москалями захватано. А Атаман наш станичный Сетраков солдатами убит еще тогда, когда Атамана Каледина восстание было. Теперь заместо Атамана совет. В совете солдаты да иногородние, казаков один, да и тот Лунченок, что с каторги возвернулся.
Хуторская площадь наполнялась народом. Шли старики, старухи, дети и, не спеша, ковылял батюшка, отец Никодим, старик восьмидесяти четырех лет. Полный, голова лысая, жидкие седые волосы вдоль шеи кружевом мотались. Совсем, как апостол Петр на иконе. Старенькая ряса только по щиколотку хватала, под рясой видны были продранные сапоги с рыжими шероховатыми голенищами.
- С прибытием, Мануил Константиныч, - сказал отец Никодим. - Не на радость прибыли.
- Молебен, однако, служить надобно, - подходя под благословение, сказал Мануил. - Мы и икону в церковь везем, в воспоминание похода. С большими трудами по нонешним временам достана та икона, а список хороший, Казанская Божия Матерь.
- Скромненько только, Мануил Константиныч, отслужим. Скромненько, без колокольного звону. Не услыхали бы пакостники, не пришли бы, курить бы не стали, сквернословить. Все теперь их. И церковь их… Отпирайте церковь-то, Селиверстыч, - сказал такому же старому причетнику отец Никодим.
Казаки, прожженные весенним зноем, загорелые, с обветренными лицами, стали входить за дедом Мануилом в холодный сумрак хуторского храма.
XIII
В хате у урядника Алпатова, где поселился дед Мануил, шел военный совет.
Ставни были закрыты. Огней в хате не зажигали, сидели в темноте. У ворот, на улице, дремлющей в тихом сиянии звезд и благоухающей акациями, караулил сын расстрелянного Атамана, Мотя Сетраков, гимназист Каменской гимназии, мальчик четырнадцати лет. Мотя человек надежный, пожалуй, самый надежный во всем хуторе. Не заснет, не предаст и не обманет. Крутою, лютою ненавистью к большевикам за расстрелянного отца горит его детское сердце. Оно жаждет подвига, мести и смерти.
В хате дед Мануил, Алпатов и десять казаков-хуторян слушали доклад пришедшего вечером с юга молодого офицера.
Сидели допоздна, до третьих петухов, до солнечного света утренней ясной зари.
Офицер был не в форме. Он был одет в рыжий, старый, в заплатах пиджак, жилетку, серые штаны и сильно разорванные сапоги. Шестьдесят верст прошел он степью по балкам, без дорог, пешком, пробираясь сквозь солдатские и красногвардейские отряды. Он говорил глухим и усталым голосом:
- На юге казаки восстали против большевиков. На второй день Пасхи генерал Денисов и походный атаман Попов заняли Новочеркасск. Все станицы по Дону восстали.
Большевики бегут кто куда. В Ростов вошли немцы. В Задонской степи офицерские отряды с генералами Алексеевым и Деникиным.
- Знаю я генерала Деникина, - задумчиво сказал дед Мануил. - Еройский генерал. Этот постоять может.
- В Новочеркасске, - продолжал рассказ офицер, - собрался Круг спасения Дона. Избрал Атамана. Атаман зовет вас, господа, вас, братцы, подняться дружно и выгнать большевиков из войска Донского. Ужели, родные, не исполним долга казачьего, не послушаем атаманского приказа?!
Офицер закрыл лицо руками и заплакал. Он больше двух суток ничего не ел и был изнурен ходьбою. В шестом хуторе говорит он все то же самое и везде натыкается на недоверие, на колебание, на сознание своего бессилья и на полную невозможность восстать.
Первым заговорил молодой урядник Сысой Алифанов, смуглый, с красивою черною бородою, служивший во время войны в гвардейском полку.
- Атаман коли избран, пускай и поможет. Как мы восстанем? Ежели встанем все поголовно, нас на хуторе и двухсот человек не наберется. Оружия, окромя шашек, и то не у всех, нету. А у них шестнадцать орудий, четырнадцать пулеметов и полторы тысячи винтовок. Патронов - двухколок шесть. Где же этакую силу взять неоружонною рукою?
- Ежели атаман желает, - сказал Алпатов, - мы от атаманского приказу не отступим. А только пусть пришлет нам оружие и снаряды.
- Невозможного требуют, - вздохнул казак лет тридцати Игнатов.
- Господа, да поймите вы Атамана! - сквозь слезы воскликнул офицер. - Где он возьмет вам оружие?.. У него у самого ничего нету!.. Ни казны, ни оружия, все расхищено большевиками, все разорено, раскрадено и уничтожено.
- Двести человек две тысячи не победят, хотя бы и оружонные. Они, солдаты-то, озлобленные. Их только тронь. Они от хутора чистое место оставят.
- Всех девок перепортят.
- С ними и мирно-то нелегко жить, а воевать куды ж… Никак невозможно.
- Солдатья целая Рассея, а нас, казаков, одна, можно сказать, горсть.
Сквозь тонкие щели ставень стал проскваживать белый свет. Там, куда он попадал, выявлялись в хате сумрачные, озабоченные лица. Серебром заблистала борода у деда Мануила. Он сидел под иконами, в красном углу хаты и постукивал жесткими кривыми пальцами по столу. Поблескивал толстый серебряный перстень на его пальце.
- Светает… Расходиться надоть, - сказал Алпатов. - Кабы не узнал кто про такие наши собрания… Как курей, передушат.
- Гидра контрреволюции, - усмехнулся Сысой Алифанов.
- Так как же, братцы, так ничего и не постановите? - встал офицер. На свету стало видно его лицо, черное от загара и сквозь черноту бледное от бескровья, голодовок и утомления. Он шатался. Руками он ухватился за стол, вот-вот упадет.
- Что ж? Идти мне назад? Сказать, что на севере Атаман не найдет сочувствия, что север опять, как при атамане Каледине, предаст Дон большевикам?
- Да постойте, ваше благородие, - отдуваясь, сказал Игнатов. - Фу! Неужто-ж не возьмете в толк?.. Не могим… Во-первых, - Игнатов загнул палец, - неоружонные мы…
- Это главное, - поддержал его Алпатов.
- Во-вторых, нас мало… В-третьих, нет офицеров, руководителей, чтобы разъяснить, приказ отдать…
Он замолчал.
Стала такая тишина, что слышно было, как далеко на окраине хутора хрипло пропел петух и на дворе заворочалась в соломе собака. Была в этой тишине такая тяжесть, точно нечто грозное и огромное незримо вдвинулось в хату и навалилось на всех, гробовым камнем давя на сердца.
Долго стояла тишина. Закаменели под нею казаки, стали как изваяния давнего века, что стоят на степи и курганам. Пропели ближе петухи. За стеною под окном чесалась собака. Вот в самом дворе громко прокричал петух, и точно по его крику в щель ставни золотою струйкой просочился луч восходящего солнца.
Тогда встал Мануил.
- Ну… вот что… атаманы-молодцы!.. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! По приказу Государеву, его тайную волю творя, по указу Атаманову, приказываю: кажному-идти на хутор и сегодняшнею ночью набрать кажному по двадцать молодцов.
- Не наберешь, Мануил Кискенкиныч, - сказал Игнатов.
- А ты не шебарши, покель я приказа не кончил. Могёте в Тарасовку сходить. Там мужики есть крепкие, ладные. Возьмите хоть моего свекра Агея Ефимыча Ершова - он пойдет… Учитель Краснопольский - стар человек, а своего дурно не отдаст…
- А оружие?..
- Исделать сегодняшнею ночью самим пики деревянные, как в старину делали, насадить зубом от вил или от грабель железных, посесть на коней и послезавтрева, как солдаты по кухням в леваду спустятся, атаковать неожиданно, дружно, лавою, закружая неприятеля, и с гиком казачьим. Ты, Алпатов, пойдешь с полусотней от хуторского магазина, Игнатов с Алифановым со стороны ветряков, со степу, я пойду из самого хутора, через греблю… Поняли?
- Понимаем… - глухо сказали казаки… - А… тольки…
- Что ж, атаманы-молодцы! - возвышая голос, заговорил дед Мануил… - Али век вековать будем под большевицким кулаком? При орде того не бывало!.. При татарве окаянной отстаивали мы свои городки казачьи, не пускали поганых в курени… Али теперь не те казаки?.. Жидки оченно стали?.. Мужицкого окрика испугались?.. Жиду поклониться готовы, лапти кацапам лизать?.. Так, что ли?.. Аль мало еще издевается хам над отцовскою верою?.. Али не все девки перепорчены, да сгноены дурною болезнью?.. Али хотится нам еще завоеваниев леварюции, да Керенских-болтунов?.. Али забыли, как были мы при царях вольными казаками и никто меня из хаты не мог выгнать никак?.. Вы что же, родные? Жить рабами вам лучше, чем умирать вольными соколами?.. Аль, орлы, глаза вам вороны поклевали? Аль ослепли, родные?.. Ну… Айда по домам и до послезавтрева. Как вдарит по моему приказу отец Никодим в большой колокол, так и пойдем на врага-супостата, на большевика, на поганого! Поняли? И вам ни митингов, ни разговору. Чтобы было! И весь сказ…
Потянулись тяжелые, бугристые, мозолистые руки, точно чешуею-бронею кожаною покрытые, землистыми бороздами перекроенные, пожимали руку Мануилу.
Казаки, расходясь, говорили.
- Не сумлевайся, Мануил Кискенкиныч. Дон стоит крепко.
- Альбо смерть, али разгоним сволоту окаянную.
- Атаманский приказ исполним.
- Вы, ваше благородие, обождите самую малость, донесение Атаману Донскому, как разит отеческих врагов Кошкин хутор.
- Я, господин подхорунжий, при вас адъютантом буду. Коня мне, станица, одолжи, какого пошустрее.
- Вы, ваше благородие, моего возьмите, - сказал Алпатов. - У меня целых два. Один мне без надобности.
- Бог не без милости - казак не без счастья.
- Эх, послал бы Господь! Показали б!
- До послезавтрева. Работы нам много.
- С Богом! родные!
XIV
В хуторе Кошкином стоял солдатский эшелон. Он шел в декабре месяце с Кавказа на север и застрял у станции Чертково. Офицеров при нем не было. Одни были перебиты по приказу от главковерха Крыленко еще тогда, когда шли по Северному Кавказу, другие, кому удалось, разбежались, кто куда мог.
Эшелоном командовал батарейный портной Нечипоренко. Он же был и председателем эшелонного комитета. При нем был комиссаром от Временного правительства солдат Сидоров, мрачный, тяжелый и рассудительный мужик. Простояв две недели на станции в вагонах и убедившись в полной невозможности продвинуться на север, израсходовав все взятые на Кавказе запасы продовольствия, солдаты решили, было, расходиться одиночным порядком, бросая орудия и разбирая себе лошадей, но Нечипоренко и Сидоров уговорили выгрузиться и разойтись по хуторам, где ожидать событий. "У казаков мы получим хлеб и скотину и прокормимся, а на железной дороге с голода подыхать придется". - Так сказали они. Так и постановили.
В Рождественскую ночь они пришли на хутор Кошкин. Казаки-фронтовики встретили их радушно и предложили войти в недавно образованный совет. Артиллерия спустилась в леваду, устроила парк, поставила в порядке коновязи и держала караул при орудиях. Пехота свалила винтовки на подводы, накрыла их соломой и брезентом и охраняла небрежно. Многие винтовки и пулеметы валялись по хатам. Солдаты заняли часть хутора, выселив из хат жителей, в другой сбились казаки. Были сделаны попытки общения и братания, но большого успеха не имели. Браталась только молодежь, да и то до первой драки из-за девок. К весне отношения обострились. Солдаты посылали по окраинным хуторам и слободам конные отряды, забирали у казаков и крестьян скот, хлеб и фураж, заставляли баб стирать на себя, издевались над иконами и вели себя, как в завоеванной стране. Возбуждение против них глухо накапливалось. Но солдатская масса, руководимая молодыми евреями из тех же солдат, только издевалась над казаками.
- Что, станица, волком смотришь? - кричал мальчишка-музыкант лет восемнадцати на старого казака. - Ходи веселей, принимай дорогих гостей.
Солдаты чувствовали неестественность своего положения и по вечерам, оставаясь без надзора, жаловались казакам на свою горемычную судьбу.
Нечипоренко с дивизионным писарем еженедельно составлял отчет о положении эшелона по форме, разосланной еще при Временном правительстве. Там была графа: "настроение части". В этой графе Нечипоренко, долго подумав и облизав жесткую бритую верхнюю губу, наконец, обмокнув перо, обычно писал: "настроение неопределенное. Настоящего фасона нет. Надоть прислать матросов, чтобы перелицовать казаков". Донесения посылались в Новочеркасск, но оттуда не получали ни денег, ни указаний, ни так нужных для ободрения солдатской массы матросов.
Только, раз, в марте пришла телеграмма с оказией, подписанная Сиверсом: "Почему у вас не было расстрелов? Расстрелы необходимы". По поводу этой телеграммы был собран комитет. Сначала решили расстрелять десять казаков-стариков, которым больше восьмидесяти лет, и священника отца Никодима.
- Им все одно жить недолго осталось.
- Эх, хлопот много… Опять же мстить казаки не стали б.
После долгих ночных споров решили прикончить покамест одного отца Никодима.
Долго и не без некоторого смакования обсуждали вопрос, как прикончить. Были самые дикие предложения. Четвертовать… сжечь живьем… привязать, к хвосту лошадям и пустить в степь… сбросить с колокольни… расстрелять… всенародно повесить…
Каждый способ обсуждался: прикидывали, как сделать, кто приведет в исполнение. Указывали обыкновенно третьих лиц.
- Семен исполнившему что. Он привычный. Как тогда кадета-то ножиком полоснул.
- Этой какой Семен-то?
- Да кузнец.
- Ку-узнец… Этот может. А ты сам?
- Я что ж. Я от народной воли не отказываюсь. Только крепок он. Одному не управиться.
- Это с попом-то?
- Ну да.
Приговор уже готов был состояться и были люди, желающие идти осуществить народную волю, когда раздался мрачный бас комиссара Сидорова.
- А за что его собственно казнить?
- За что?.. за что?..
И никто не нашелся сказать, за что.
Решили послать "в центр" телеграмму: "на N 3789. К расстрелам приступаем. Настроение неопределенное. Присылайте агитаторов и матросов".
Настроение же было определенное: "Весною плевать на все и расходиться по домам. Надоело. Все одно толку не будет".
Это настроение усиливалось слухами о немцах. Слухи были неприятные. Одни говорили, что немцы идут восстановлять Николая Второго на престоле и жестоко мстят за офицеров и помещиков.
- Он, немец-то, не то что наш. С им не разговоришь. Он цыкнет, - тут только успевай.
- Я повидал, в Киев ездимши. Р-р-раус! И никаких. Вот он, немец-то.
Другие говорили, что советская власть решила драться против немцев, так как этого, мол, требуют союзники.
- Как же, братики, теперя драться, да еще с немцем? Драться никак невозможно. Никаких тебе тут окопов, ни проволочных заграждениев, ничего нету. Ружья поржавели. Какая тут война? Опять же без офицеров никак невозможно, чтобы воевать!
- Сказывали, мир без аннексиев и контрибуциев, а на поверку вон оно как обернулось.
- Немцы в Киеве честь отдавать офицерам заставили, а ты с ими драться!
Когда в комитет пришли доносчики сообщить, что казаки что-то замышляют, Нечипоренко и Сидоров собрали митинг.
После их речей было сказано:
- Казаков определенно не боимся. У них ничего и нет. Ни ружья, ни пулемета, а у нас шестнадцать орудиев.
Было решено: пушки зарядить шрапнелями с установкой на картечь. На казачью половину без оружия и поодиночке не ходить, по ночам усилить караулы.
Солдаты целыми днями сидели на рундуках возле хат, грелись на солнце, ждали новостей, играли в карты и лениво ругались между собою. Было только одно, что пробуждало их от лени. Это, когда внизу над ручкой, в душистой тополевой леваде горнист на ржавом хриплом горне играл трескучий сигнал:
Кашица готова,
Кашица поспела,
Бери ложку, бери бак,
Хлеба нету, иди так.
Над рекою, на утоптанной полянке дымили густым пахучим паром открытые котлы походных кухонь. Звенели черпаками кашевары, размешивая наваристые щи, артельщики резали серые порции, а кругом длинными очередями стояли солдаты с медными, давно не чищенными котелками.
Скоро вся левада наполнялась мирно сидящими на земле людьми, слышались короткие сытые голоса, икание и мерное жевание, и в эти минуты большевицкая солдатня напоминала стадо скота, вышедшее на пастбище.
Приносили обед и к караулу. Часовой клал шашку подле себя, опускался на землю и, достав из-за голенища серебряную ложку с графской короной, взятую при каком-то обыске в Тифлисе, медленно помешивал щи, круто солил кусок холодного мяса - порцию и начинал с аппетитом есть.
В эти минуты забывались тоска и злоба, и круглые глаза устремлялись к небу и смотрели с блаженным неведением добра и зла, как смотрит в небо ребенок, лежащий в колыбели.