- "Много говорят о кровопролитном сражении, которое происходило при Отуне в Бургундии, - читал Сергей Петрович, - между корпусом егерей господина Фишера и знатным числом промышляющих заповедным торгом, под предводительством известного Мандрина, причем многие побиты и ранены. Сказывают, что Мандрин хвалился разными делами, по которым догадываются, что заповедный торг не главное его дело, но что он, конечно, имеет еще другие намерения…"
- Кто же сей Мандрин?.. - спросила Адель Фридриховна.
- Кто его знает. Должно быть, какой-нибудь разбойник, что контрабандой промышляет. Слушай, мать, дальше. "Из Прованса пишут о новом действии раскола, которого обстоятельства следующие: кавалер де Сенжан заслуженный и старый офицер, который за пятьдесят лет командовал в Мантуе, как сей город надлежал еще Гонцагскому дому, впал пред недавним временем в городе Эз в опасную болезнь. И понеже он был девяноста двух лет, то о животе его тем более опасались и тотчас послали за попом той церкви, к которой он был прихожанин, чтобы приобщил его Святых Таин; но поп отказался удостоить его оных, несмотря что сей офицер знал совершенно свою веру и чрез сорок лет по отставке от службы жил честно и благоговейно, а утверждал оный поп свой отказ на том, что больной во мнениях своих несогласен с конституцией унигенитус. Известившись о сем, парламент приказал тотчас арестовать попа, но он заранее ушел. Потом Эзский архиепископ сам приехал к больному и желал переговорить с ним наедине, чтоб отведать, не может ли он опровергнуть его мнения, а притом ему представить, что он поступает, яко ослушник учения и порядков церковных. Но сей старый офицер, несмотря на великую свою слабость, сильными своими доводами привел в немалое изумление архиепископа. И понеже архиепископ не мог убедить его ничем лучшим, то пошел от него прочь, а больной офицер скоро после того умер без Святых Таин. Парламент, услышав о том, писал к королю жалобу. И понеже кавалер де Сенжан требовал, чтоб похоронили его у церкви, Патров Оратории называемой, то не только исполнили по его воле, но и похороны его отправлены с великою церемонией…" Что ж, мать, как полагаешь, правильно сие?..
- Погоди, отец… Не мне, старой, рассуждать о таких делах, где сам архиепископ разобраться толком не мог… Обожди малость. Надо на кухню поспешать… Не пригорело бы что…
Когда Адель Фридриховна вернулась с кухни, она застала Сергея Петровича с очками на лбу, смеющимся чему-то искренним смехом.
- Ну чего ты, отец?..
- Ах, варвары, - кричал Сергей Петрович, хлопая газетой себя по колену. - Нас называют варварами, понеже мы Бога не забыли… А сами… Слушай, мать…
Он поставил очки на место и пояснил:
- Из Лондона… "Сего месяца двадцать первого числа в Депфорте во время спуску на воду военного корабля, "Кембрич" называемого, пойман некоторый человек в хорошем платье, который к одному из около стоящих смотрителей в карман залез. Хотя он в сем запирался, однако народ, который в таких случаях нетерпелив бывает, в самой скорости ощупав карманы у оного человека, к несчастью его, нашли у него семь платков карманных. Дальнего свидетельства не надобно было. Того ж часа стянули с него кафтан, камзол, штаны и рубаху и, привязав ему под пазухи веревку, окунывали его несколько раз чувствительным образом в воду. После сего принялись за него работные люди на верфи. Они обмазали его с головы до ног смолой и, обмотав его потом волосьями и нитями, пустили его на волю. Смешнее сего позорища не скоро себе представить можно".
- Я чаю, оный человек умрет с того.
- Конечно… В декабрьскую стужу окунывали его в воду, смолой оконопатили, обваляли во что ни попало… Как тут Богу душу не отдать?
- У нас такого полиция не позволила бы.
- У нас… На то мы… варвары…
- Прочти, нет ли чего примечательного в объявлениях. Сергей Петрович углубился в последние листы тетрадки.
- Все о поставках больше, - сказал он. - Ко флоту и Адмиралтейству желающим поставить барабанов медных семьдесят шесть, кож барабанных… Мы с тобою, мать, поставками не займемся на старости лет… а? "Находившийся в королевопольской службе поручик Даниил Войнаровский намерен ехать и с женой своею в Саксонию: чего ради те, кои какое дело до него имеют, могут его найти в доме санкт-петербургского купца Бернгарда Иберкампфа на Адмиралтейской стороне в Миллионной улице, близ Мошкова переулку".
- Как, отец, полагаешь, Риточка наша не публиковалась так, как из Мюнхена трогалась?
- Ну!.. Зачем?.. Навряд ли?.. Она же партикулярное лицо…
Сергей Петрович снова углубился в газету.
- Смотри-ка, мать, сие прямо для тебя публиковано. "У тирольца Михаэля Валга, имеющего квартиру на дворе католической кирки, есть продажные канарейки…" Пойду и знатного кенара тебе куплю, все грусть нашу стариковскую одинокую разгонит.
- Нет, что уж, - с тоской в голосе сказала Адель Фридриховна. - Своя канареечка возвернулась бы как ни можно скорее к нам.
А своя "канареечка" в это самое время, сопровождаемая ямщиком с дорожным баулом, уже звонила нетерпеливым звоном на крылечке отцовского дома.
Адель Фридриховна узнала звонок, схватилась за сердце и прошептала:
- Господи!.. Ужели ж?.. Риточка?.. Легка на помине, - и, не дожидаясь служанки, сама побежала открывать.
И точно - легкой веселой птичкой, все такая же тонкая, стройная, веселая, говорливая и по-отцовски, по-офицерски, бодрая, Рита бросилась в объятия матери. И годы ее не брали. Точно вчера только покинула отцовский дом.
- Рита!.. Ты!.. Совсем не переменилась!..
- Помилуй, мама… Седых волос-то сколько, - снимая дорожную шаль, сказала Рита и сейчас с тревогой в голосе спросила:- А папа? Петя?
- Иду, иду, Рита, - отозвался Сергей Петрович, появляясь в дверях.
- Петр?.. Ну, да сейчас…
Нескладно, сбивчиво, как всегда после долгой разлуки, в волнении первой встречи, посыпались жадные вопросы и то скорые, то после некоторого раздумья - говорить ли? - ответы.
- Петр по отцовским следам пошел. От гвардии отклонился. Может, доходили до тебя "эхи"… Архангелогородским полком ныне командует. Полк под Ригой. Война у нас в ожидании. За него не опасен я. Знаю - не уронит отцовского имени.
- Ты как, Рита?
- Что про себя говорить… Не сладкая моя была жизнь, хоть и ох как интересная, по чужим краям, по чужим людям… И хорошего повидала и плохого… Всего было… После…
- Не удалась твоя жизнь, Рита?
- Ну что вы, батюшка. Разве можно Бога гневить? Жива, здорова, бодра…
- А вот… замуж-то?..
- Не всем замуж… Не судил Бог. Я полюбила раз… Как мама. Другого любить не захотела.
- Слыхала о нем что?.. О Лукьяне?..
- Через него, матушка, и сюда примчалась. Благо свободна была в ту пору.
- Что же он?..
- Да вот… пишет…
И, легкая - кто даст ей сорок два года, - помчалась в прихожую, где остался баул, развязала его и принесла Лукьяново письмо.
- Вот - пишет…
- Да, тяжело расплачивается… Другим еще тяжелее припало. Взять хоть императора Иоанна Антоновича. Безвинный, совсем ребенок!
- Он-то, батюшка, где? Ему семнадцатый год идти должен. Жив ли?
- Тайна великая… Слыхал я, жив… В Шлиссельбурге, в великом бережении… Без имени… Арестант номер первый.
- Арестант номер первый, - тихо, опуская глаза, повторила Рита, - а был - император!
- Левенвольд в Соликамске, - продолжал рассказывать о знакомых Рите лицах Сергей Петрович. - Алексей Григорьевич за него хлопотал… Помнит добро человек… Остерман в Березове… Миних… А! Миних!.. - в Пелыме!!! Сколько с ним походов сломали!.. Сколько викторий чудесных одержали!.. В Пелыме! Да, сказывают, докучает императрице своими прожектами… Кажись, всю Россию застроил бы.
- Я и то вижу, строится сильно Россия… Петербурга прямо-таки узнать сегодня не могла… Какие дворцы, какие хоромы!.. Лучше многих городов европейских, что я повидала.
- Как же!.. Кругом стройка идет… И Воронцовы, и Строгановы, и Шуваловы, и Апраксины - все ныне каменные палаты - и какие! - себе повыбухали. У всех все в самом чистом итальянском штиле. Наш скромный голландский пооставили. Ныне все ввысь и вширь. Дочь красоту отцовского парадиза любит. Растрелли-итальянца выписала для работ, а подле него целая школа молодых архитекторов выросла. Скоро вся Россия будет растреллиевская.
- А помнишь, Рита, Вишневского, Федора Степановича, что тогда к нам Алешу доставил? - сказала Адель Фридриховна.
- Как не помнить… А какое чудное венгерское вино он батюшке подарил.
Сергей Петрович вздохнул…
- Да… было время… Пил я и винцо… Прошло то время.
- Так где же ныне Вишневский?..
- Произведен в генерал-майоры, свой человек у Разумовского. Не зря в телеге вместе скакали… Сколько имений ему государыня пожаловала, домашнюю утварь. Она добрая… Ты, Рита, хорошо сделала, что тогда ей помогала. Но, право, зачем ускакала?.. Все и тебе бы что перепало.
- Мне ничего не надо, - тихо сказала Рита.
- Знаю, дочка… Ты - Ранцева… Вот и Петр такой же. Он в лейб-кампанцы был пожалован. Кажется, чего выше?.. Его Разумовский в генеральс-адъютанты взять хотел. Ку-уда!.. Как еж иглы натопорщил… Не лицам служу - Родине и государыне… Пошел в напольный полк майором… Вот и трубит теперь в армии… Что же ты думаешь, дочка, с Лукьяном делать?..
- Хочу просить его к брату в полк… Если война, пусть смоет кровью позор предательства и станет достойным офицером русским.
- Что же, дело хорошее.
- К ней пойдешь?
- Не знаю, мама.
- Ты пойди к Алексею Григорьевичу. Он ныне большой вельможа… И так… По городу "эхи" есть - венчанный муж императрицы… В Перове под Москвою и венчались, сейчас после коронации. Хотя что… Ныне другие пошли фавориты. Иван Шувалов ныне при ней… мальчишка-кадет Бекетов… А все она Алексея Разумовского слушает… А он добро помнит… Как Вишневского-то устроил и графу Левенвольду помирволил. Соликамск не Пелым. Там все - люди живут…
- Вы, батюшка, думаете - Разумовский помнит меня.
Шестнадцать лет не видались, да и какие перемены с той поры произошли.
- А ты, Рита, напомни ему, как обламывала и учила молодого хохляку, - сказала, улыбаясь, Адель Фридриховна.
- Пойди, пойди, утречком, пока императрица почивает. Он человек не гордый и доступный.
- Да он сейчас не у себя ли в усадьбе? В Аничковом?
- А если в усадьбе, так и того лучше. На свободе все ему и расскажешь. Себя назови. Твои и братнины… да и мои, чаю, службы там не вовсе позабыты.
Кончив о главном, что лежало на сердце у Риты, стали вспоминать пережитое, города и встречи в них с русскими людьми, что были у Риты во время ее долгих странствий.
II
Раннее тихое морозное утро - так Рите добрые люди советовали пораньше собраться к Разумовскому, позже у него много народа бывает, да и, не ровен час, по старой привычке, может и во хмелю оказаться. Рита в беличьей, заграничного фасона, черным сукном крытой шубке идет по городу. Колышутся легкие фижмы ее изящной "адриены" темного цвета, и маленькие ножки отстукивают коваными каблучками по замерзшим доскам панелей.
Она прошла наискось Летний сад. Везде видит перемены. Как разрослись деревья!.. В белом инее они образовали хрустально-серебряный свод над Ритой, и сквозь него видно небо. Розовым опалом просвечивает солнце, и вокруг него горят голубые огни. Воздух легок, мороз сладко пощипывает щеки, и из маленьких губ струится пар. В саду зимняя тишина. Прохожих мало. Сторожа в коричневых азямах большими деревянными лопатами сгребают снег и кладут его длинными валами вдоль аллей. На пруду каток расчищен. Какие-то затейники вылепили из снега Минерву в высокой каске, в броне и с метлой вместо копья в руке. Молодая пара - он в одном кафтане Семеновского полка, она в белой горностаевой шубке - скользит и носится, танцуя по замерзшему пруду. Длинные коньки, загнутые спереди кверху, отзванивают по крепкому голубому, в белой нитяной сетке льду…
За воротами сада слышно, как ревут слоны на Слоновом дворе - прямо перед нею Невский и усадьба Разумовского.
- Пади!.. пади!.. - кричат наездники, и легкие санки несутся по снежному проспекту. Верховой "поддужный" склонился к оглоблям и точно тянет упряжного датского жеребца. Голубой пар идет от конских спин, и напруженно натянуты руки наездника в санках… Сзади рысью идет чья-то охота. Щелкают арапники, борзые скачут подле лошадей. Пестрые кафтаны мелькнули и скрылись в серебряном дыму дали проспекта. Не на Рожковскую ли землю скачут охотники? - туда, где было с Ритой такое страшное приключение, когда освободила ее цесаревна.
С этим воспоминанием вдруг вся прежняя жизнь встает в памяти Риты, вспоминается ее рискованная работа для императрицы, и легкой, простой и неназойливой кажется ее просьба.
На Невском затихло. К золотым шарикам навоза слетают воробьи, голуби бродят подле, турлурлукают и нагибают сиреневые головки к воробьям.
Петербург!.. Петербург!.. - он принял Риту со всем своим зимним уютом, и ей в морозное утро казалось тепло…
Милый, родной Санкт-Петербург!..
У ворот усадьбы Разумовского парные часовые в шапках с медными налобниками, в тяжелых черных тулупах до пят, в широких, неуклюжих, валянных из войлока калошах - кеньгах, топчутся у будок и постукивают прикладами ружей. Сквозные ворота раскрыты настежь. В глубине двора розовая колоннада, слева низкие постройки и гауптвахта, где на козлах лежит барабан. По платформе шагает часовой, справа высокое здание дворца. От ворот вкось идет плитная, пудожского камня дорожка, посыпанная красно-бурым песком… Рита входит на высокий крытый каменный подъезд со стеклянным над ним балконом.
Рослый гайдук встречает Риту в дверях. В сенях пахнет известкой. В глубине поставлены леса, и под самым потолком формовщики работают, устраивая из гипса лепные фигуры. Мягко звучит напеваемая рабочим песня.
Рита называет свое имя. Гайдук говорит скороходу в расшитом золотом брусничного цвета кафтане, в шелковых желтых штанах и белых гетрах, и тот исчезает в длинном коридоре с колоннами.
Вот как теперь живет хохол Алеша Розум!.. - лучше, чем жила тогда сама императрица Анна Иоанновна.
В сенях стылый холод и сырость нового каменного дома. Пахнет кирпичами, известью и замазкой. В глубине высокого коридора синеет большое окно, и на фоне его белая статуя. Колонны из мрамора, позолота карнизов - все то, чего еще не было в Петербурге. И… зеркала!.. Одно из них отражает миловидную женщину с темными волосами в скромной и низкой прическе, в меховой шапке, с локонами подле ушей, с раскрасневшимися щеками длинного овального лица и с громадными, блестящими, совсем молодыми глазами. Это - Рита? Чья жизнь кончена. Скороход возвращается.
- Пожалуйте-с… Вообще никого принимать не приказано-с… Вас просют… Не совсем здоровы их сиятельство.
На голове у скорохода круглая шапка с длинными страусовыми перьями. Он неслышно скользит по мраморным плитам коридора мимо высоких зеркальных дверей. Отворяет одну и проводит Риту по зале с полом узорного паркета, с разрисованным потолком, с картинами в золотых рамах. При ее проходе часы на мраморном камине мелодично бьют девять. За этой залой еще зала, а там еще - золотая мебель, шелковые обивки, изящные изгибы - Рита знала по загранице этот стиль - барокко, золотые купидоны и завитки - все новое, сейчас из мастерской, все блестит, все поражает дороговизной и красотой.
- Сейчас генеральс-адъютант Иван Трофимович Елагин о вас доложат.
От великолепного стола с бронзовой чернильницей и черно-бронзовыми конями в золотой сбруе тяжелых статуэток поднимается бритый человек в белом парике, в военном кафтане при шпаге, в башмаках и штиблетах и подходит к Рите.
- Сударыня, позвольте любопытным быть, по какому вы делу к его сиятельству?
- Вы только скажите Алексею Григорьевичу, что Маргарита Сергеевна Ранцева приехала из-за границы и желает видеть его.
- Их сиятельство, - подчеркивая неуместность имени и отчества при обращении к такому большому человеку, говорит Елагин, - могут спросить меня, по какому именно делу…
- Да вы о сем себя не беспокойте.
Елагин пожимает плечами. Впрочем, у обер-егермейстера и не такие персоны бывают… Взять хотя бы тех же хохлов… Елагин скрывается за дверью и сейчас же возвращается.
- Пожалуйте, их сиятельство вас просят.
III
После холодной сырости коридоров и зал в высокой небольшой комнате, заставленной мебелью, кажется жарко и душно. От камина, где горячо краснеют уголья, тянет угаром. К камину придвинуто громадное низкое кресло, и с него навстречу Рите поднимается высокая грузная фигура. Рита сейчас же узнает широкий размах густых черных бровей и прекрасные большие глаза навыкате. Но лицо пожелтело. Щеки опустились и обрюзгли, и нижние веки напухли подушками. Разумовский в богатом парчовом шлафроке с кистями и в туфлях. Рите кажется, что это совсем не тот человек, что скромным, застенчивым Алешей явился к ним в дом, что пел на Неве, играя на бандуре, про Палия Семена, и не тот человек, что проводил ее к цесаревне, когда являлась она к ней со своими докладами о том, что делается в полках. Рите немного страшно. Она шла со своим горем и просьбой к милому, простому и доброму Алеше, она несла просьбу цесаревне, а застала вельможу "в случае" и императрицу - власти необъятной.
- Вы не узнаете меня? - проговорила она, не зная, как назвать: "ваше сиятельство" у нее не выходило, назвать "Алексеем Григорьевичем" не посмела.
В темных глазах Разумовского, подернутых мутью тоски, сверкнул знакомый живой огонек.
- Е, ни, Маргарита Сергеевна… Да нешто Алеша Розум забудет когда старую ласку и добро…
В хриповатом, барском голосе звучат знакомые ноты. Стало ясно, что если и есть громадная перемена в положении этого человека, то она не для нее.
- Как я забуду тебя, - по привычке всех называть на "ты" он и ее назвал так, и это понравилось Рите, оно внесло ту интимную близость, которая облегчала ей ее просьбу. - Как забуду того, кто меня, молодого медведя, по аллеям сада вашего менуэтам учил. Господи! Из какой старой дали, из времен каких прекрасных явилась ты сюда напомнить былое… А ить и не переменилась ничуть. Я бачу, все такая же Маргарита Сергеевна… Ну, добре, садись… - Он пододвинул Рите золотое кресло. - Садись к свету, чтобы я на тебя подивиться мог… Где заховалась, чаривниченько моя?
- Я жила все время в чужих краях.
- Доли шукала?.. Здаэться - напрасно ты и твой брат так поступили… Обидели вы тим часом ее императорское величество. Озолотила бы она тебя тогда, понеже заслуги людские помнит и ценит… Ты знаешь - твой брат трошки в лопухинское дело не попал из-за своей гордыни.
- Я ничего не слыхала… Какое лопухинское дело?
- А що… Подивиться!.. Как матушка наша государыня так швидко солдатскими руками взошла на престол, то и закружились некоторые дурные головы… Ах, как ты гарненько седни пожаловала. Я сюда переехал, хотел тут гостей трактовать, бенкетовать, а заместо того совсем разнедужился… Ничого не схочу. Сумно и страшно как на сердце… И хочется старому диду балакать и такому чоловику все сказать, что на душе лежит, кому верить можно. А такого чоловика и нема на билом свити. Е, ни!.. Треба знати, что за народ кругом, в чем и я опасен.