"Наверное, когда принадлежишь к такой знаменитой семье, то все это воспринимаешь как должное, вроде как привычку…"
Он оглядел толпящихся в вестибюле товарищей.
Дерош, как всегда, держался насмешливо и выступал с небрежной вальяжностью…
Мальвинье одергивал слишком короткие рукава.
И кто бы сомневался, что гигант Монсиньяк, со своим охотничьим рогом, застыв перед списками имен, не бормочет про себя:
- Полковник Монсиньяк… генерал Монсиньяк… и - а почему бы и нет? - маршал Монсиньяк.
Да, утро выдалось замечательное.
- Шарль-Арман! - закричал Монсиньяк, явно грезивший наяву. - Пошли внесем наши имена в списки! Ламбрей и Монсиньяк, всегда вместе!
3
Две сотни аспирантов-резервистов верховой кавалерии заполнили широкий амфитеатр Бриду. Обед в столовой привел их в отличное расположение духа, и теперь зал наполнял гул веселых голосов.
Ламбрей сидел рядом с малышом де Нойи, добровольцем, любимцем курса. За своеобразную манеру двигаться, выставив вперед голову с непокорной прядью волос, его прозвали Козленком. Он обожал лошадей, с самого первого дня в Школе все свободное время проводил в конюшнях и постоянно приносил какие-нибудь новости:
- Я обнаружил дивную маленькую английскую кобылку, мускулистую, резвую, может, чуть с длинноватыми суставами, но это ее не портит. Ее зовут Цветочница. Ах, как мне хочется с ней подружиться!
- Если она и вправду такая маленькая, как ты говоришь, то у тебя есть шанс.
Курсанты заполнили весь амфитеатр до самого потолка, и над рядами летали шутки и приветствия.
Возле бокового входа унтер-офицеры рассаживали опоздавших. Внизу, рядом с кафедрой, столпилось человек десять лейтенантов в небесно-голубых кепи. Сверху казалось, что они сидят в медвежьей берлоге. Они тоже перешучивались между собой, но более сдержанно, прекрасно понимая, что на них обращены все взгляды и каждое их движение ловится и обсуждается. Один, комплексуя из-за маленького роста, изо всех сил выпячивал грудь, другой переживал, что у него старые, поношенные лосины, и потому их жестам и улыбкам недоставало естественности.
- И в той же конюшне, - продолжал малыш де Нойи, - есть один шикарный гнедой. Я тебе его покажу, Шарль-Арман. Он просто создан для тебя.
- Смирно! - хором скомандовали два лейтенанта из своей берлоги.
Весь амфитеатр с грохотом поднялся и встал навытяжку. В дверях появился полковник, начальник Школы.
Это был худой, невысокий седой человек с висячими усами. Он снял кепи и несколько мгновений стоял, согнувшись под бременем уважения к товарищам, воинского долга и любви к родине. Все военные - немного актеры, а потому не могут эффектно не обставить свое появление. Выпрямившись, он рявкнул:
- Садитесь, господа!
Амфитеатр дружно зашаркал подошвами.
Тогда полковник начал командным голосом, раскатывая "р", как из бочки, и растягивая последний слог каждого слова:
- Госпо…да-а! Вы прредставляете собой жеррт-венное поколе…ние-е! Прриветствую вас в нашей Шко…ле-е!
И в течение пяти минут объяснял, что пройдет несколько месяцев - и им выпадет честь умереть во искупление ошибок, совершенных за последние полвека (то есть в период Республики). Это забвение моральных ценностей, бездушное правление, политическая раздробленность и жажда наслаждений. Напомнив наконец, что не Франция, а Германия начала военные действия, он разразился великолепным периодом по поводу этой "кровожадной гиены, готовой воспользоваться нашими слабостями". И закончил призывами к труду и самопожертвованию.
- Вы должны быть достойны своих предков и поддерживать кавалерийский дух!
Произнеся эти слова, он надел кепи, и по амфитеатру снова разнеслась команда "смирно!". Представление закончилось. Начались занятия.
Едва полковник вышел, как амфитеатр взорвался шуточками.
- Жерртвенное поколение, жерртвенное поколение, - повторяли курсанты, пихая друг друга в бок и подражая голосу полковника.
Капитан, начальник учебной части, постучал по кафедре:
- Господа, потише! У меня для вас дурная новость. В Школу поступило срочное распоряжение: верховая кавалерия не нуждается в таком количестве людей, а потому многих из вас, а именно последних по успеваемости, переведут в моторизованные войска.
Он говорил сухо и резко.
По амфитеатру прокатился ропот.
- Не следует полагать, что это вас бесчестит, - продолжал капитан. - Напротив. Требования современной войны… прекрасное вооружение… оружие будущего… новые возможности… Конечно, кавалерийский дух останется неизменным…
- Нас это не бесчестит, - заметил кто-то вполголоса, - вот только берут туда последних!
- А может быть, среди вас есть добровольцы? - спросил капитан.
Не поднялось ни одной руки. Лейтенанты в медвежьей берлоге переглянулись и удовлетворенно закивали головами.
Тогда капитан вынул из кипы бумаг список и начал зачитывать фамилии тех, кто остается в верховой кавалерии, называя номер бригады, к которой будут приписаны курсанты.
- Ламотт-Сенвиль, Шестая бригада!
Ламотт-Сенвиль встал. Имя первого в конкуре оценили по достоинству. Он высоко нес гордо посаженную голову с горбатым носом. Товарищи недолюбливали его за самоуверенность, но отдавали должное его успехам.
Его оглядели, и он уселся на место.
- Терсенье, Седьмая бригада; Верморель, Шестая бригада; де Лопа де Ла Бом, Восьмая бригада.
Ламбрей знал, что его объявят не сразу. Он спокойно ждал своей очереди и разглядывал стены, которые и здесь были сверху донизу покрыты именами лучших выпускников времен Второй империи.
Что стало, например, с Акенвиллем де Фреже, выпущенным младшим лейтенантом из одиннадцати кирасиров в шестьдесят шестом - году битвы при Садова? Или Тюрсье (Ксавье-Мари) в шестьдесят девятом? Скорее всего, оба погибли в семидесятом.
Среди фамилий время от времени попадались и очень известные.
Капитан приступил ко второй странице своего списка:
- Лобье, Девятая бригада; де Монсиньяк, Шестая бригада.
Одновременно с Монсиньяком в нижней части амфитеатра поднялся еще один курсант. Он был очень маленького роста, а короткие волосы едва скрывали след от тонзуры. В медвежьей берлоге возникло оживление.
- Вы кто? - спросили курсанта.
- Пале де Монсиньяк!
- Они оба дю Пале де Монсиньяк, они кузены.
- Жорж-Мари-Жоффруа дю Пале де Монсиньяк!
Парень с тонзурой сел на место, а Жорж-Мари-Жоффруа глубоко, с облегчением вздохнул и извиняюще улыбнулся кузену, который ответил ему смиренной улыбкой священника.
- Кармоаль, Десятая бригада…
Прошли уже более ста фамилий, и те, кого пока не назвали, начали нервничать.
Козленок так насупился, что не было видно глаз.
- Пюиморен, Седьмая бригада…
Лейтенант, тот, что был мал ростом и выпячивал грудь, прошептал несколько слов на ухо капитану.
- Как хотите, - ответил тот и продолжал: - Повторяю: Пюиморен, Девятая бригада. Да, не Седьмая, а Девятая.
Козленок подскочил. Он был бледен.
- Рад за тебя, - сказал Ламбрей. - Что, сразу полегчало? Но не могут же они меня позабыть!
- Ну тебе-то нечего бояться. Тебя все равно вытянут, хоть место у тебя и не ахти.
- Сильно в этом сомневаюсь.
Капитан добрался до конца третьей страницы.
- Лемонтье, Девятая бригада; Бальер, Девятая бригада; Дюпюи де Брей, Десятая бригада. Все, кого я назвал, могут идти.
Сквозь шум удаляющихся шагов и хлопающих дверей Ламбрей расслышал:
- Остальные - в моторизованные войска.
4
Шарль-Арман спускался вниз, понурив голову на длинной шее. Мало того что его унизили, у него собирались отнять лошадь. И он чувствовал себя глубоко несчастным.
Он вырос в мире, где все задумывалось и совершалось ради лошади, где традиции, престиж, одежда, шутки и труды - все зависело только от Лошади, как от главного божества. И вот теперь он разом лишался всего: и манежа, и скачек с препятствиями, и лихого галопа в полях на маневрах. Не брызнет больше вода из луж под копытом, не засвистит сабля в стремительном мулине, не ударит он по рукам в безумном пари. Из его лексикона исчезнут слова "эстафета", "вольтижер", "стремя". Бедра не будут больше сладко неметь после долгой скачки, не придет то состояние души, которое открывает дорогу отваге и фантазии. Пропали все воспоминания о будущем.
Сомюр сразу перестал казаться раем для души и тела. Теперь он превратился для Шарля-Армана всего-навсего в школу, где его научат воевать.
Потом его зачислят в какой-нибудь бронеполк, и, пока идет война, на коня он не сядет. Война отобрала у него это право. А может, и вообще никогда больше не сядет. Может, с лошадьми покончено навсегда.
Навстречу ему попался Монсиньяк.
- Мой бедный друг, - посочувствовал ему великан Жорж, - такой удар!
- Да уж, что верно, то верно.
- Тебе придется забрать сундучок из моей комнаты. Теперь твое место займет Лопа. Но это ничего не меняет, ты же знаешь. Всяко бывает. Пока, старина!
- Значит, теперь Лопа и Монсиньяк, всегда вместе! - тихо пробормотал Шарль-Арман вслед приятелю.
Комнаты бригады, в которую зачислили Шарля-Армана, располагались на третьем этаже, под самой крышей. Он перетащил туда свои пожитки и толкнул первую попавшуюся дверь, но рассмотреть мансардную комнату с выбеленными стенами не успел. Навстречу ему шагнул верзила в полевой форме, в пилотке набекрень и заорал с сильным славянским акцентом:
- Иди отсюда! Чтобы войти, хотеть матрас! Иди отсюда!
Верзила размахивал длинными руками, из-под пилотки выбилась прядь белокурых волос. Определить его возраст было трудно: может, двадцать, а может, и все тридцать. Чтобы продемонстрировать силу, он схватил металлическую сетку от кровати, поднял ее над головой и с грохотом швырнул на пол.
Ламбрей поглядел верзиле прямо в глаза, поднял другую сетку, напрягся и с напускной легкостью грохнул ее об пол.
- Вот тут я и останусь, если мне подойдет, - сказал он с нажимом и оглядел помещение.
Оно мало походило на комнаты первого этажа. Здесь не было ни комода, ни кресла, ни туалетной кабинки, а только полки для багажа вдоль стен и восемь спальных мест, по четыре с каждой стороны. Два стрельчатых окна выходили во двор почета.
Верзила сразу успокоился, подошел к Шарлю-Арману, щелкнул каблуками гигантских сапог и представился:
- Стефаник!
- Очень может быть, - ответил Ламбрей.
Он запихнул сундучок в угол и вышел из комнаты, про себя подумав: "Чокнутый какой-то. Хорошенькое начало!" Обернувшись на дверь и запомнив номер - 290, - он стал спускаться вниз.
В коридоре на него налетел Лервье-Марэ.
- Куда несешься? - спросил Ламбрей.
- К коменданту. Меня вызвали.
- А ты что, с ним знаком?
- Нет, но его должен знать дядя. Он собирался предупредить коменданта о моем прибытии. Я хочу, чтобы меня зачислили в одну бригаду с Бобби. А что, тебя вправду определили в моторизованные? Обидно, но ты выпутаешься. С твоими-то связями. Сделай так, чтобы тебе помогли.
- Кто? - ответил Шарль-Арман. - Ты же знаешь, у нас нет выхода на чиновников правительства.
Шарль-Арман закончил день в столовой, где обнаружил Монсинъяка, Лопа, Пюиморена и остальных друзей, которые тут же кинулись его утешать. Но и они не могли рассказать ничего хорошего. Их заставили освободить комнаты первого этажа. Все бригады верховой кавалерии разместили в корпусе Лиотэ, по двадцать человек в спальне. Удобств не будет, мебели тоже, а вещи придется укладывать как простым рядовым. Что же до пресловутых тренерских лошадей, о которых столько говорили, то лошади положены только раз в неделю. Остальное время - полевые занятия, каждый день с семи утра. Амуницию курсанты должны чистить сами. Верховая езда отошла на задний план.
- Нет, Сомюр уже не тот, что раньше, - без конца повторял Монсиньяк, как будто точно знал, что было раньше. - Традиции исчезают. Тем, кто сюда попадет во время войны, здорово не повезет!
За столами было шумно и накурено, но как-то безрадостно.
Поскольку радость, видимо, тоже относилась к числу местных традиций и курсантов трудно было совсем ее лишить, они сели играть в покер. Шарль-Арман проиграл несколько луидоров и благоразумно уступил свое место Ламотт-Сенвилю.
Он чувствовал, как расширяется трещина в его отношениях с друзьями. В их речи появилось множество намеков на вещи, которые он уже не понимал. В закрытом школьном мире произошел раскол на два лагеря. И с первых же дней Шарль-Арман оказался в противоположном лагере: в моторизованных войсках.
Ему надоело, что каждый входящий и выходящий говорил ему "мой бедный друг", и, побродив еще немного по территории, он отправился в свою комнату.
5
Белобрысый дикарь сидел в ногах своей койки, растянув на поднятых коленях сверкающий аккордеон, и наигрывал мелодии Центральной Европы. Ламбрей насупил брови.
- Добрый вечер, - сказал Стефаник, не переставая играть.
У него были голубые глаза поэта, худое лицо и слегка асимметричный длинный подбородок. По клавишам аккордеона бегали огромные руки, силу которых Ламбрей уже успел оценить.
- Добрый вечер, - ответил он. - А кто застелил койки?
- А вон, кюре.
Стефаник мотнул зажатой в зубах трубкой в сторону парня, разбиравшего вещи возле окна.
Ламбрей узнал курсанта, поднявшегося, когда выкликнули фамилию Монсиньяк.
- Полагаю, вы хорошо знакомы с моим кузеном, - произнес "другой Монсиньяк", подходя к Ламбрею.
- А, так вы Эмманюэль! Ну да, Жорж мне о вас рассказывал. Ведь вы…
- Бенедиктинец, - ответил Эмманюэль Монсиньяк. - Был послушником… А ваше имя я прочел на сундучке. Я поселил вас возле окна. Вы не против?
- Нет, что вы. Спасибо. А это кто? - показал он глазами на Стефаника.
- Он из чехословацкой добровольческой армии, будет учиться на офицера связи.
Шарль-Арман легонько постучал себя пальцем по лбу.
- Да нет, вы напрасно так думаете, - отозвался Монсиньяк, - вот увидите. Он очень добрый.
- Вам, должно быть, весь мир кажется добрым. Вопрос веры.
- В каждом человеке есть доброта, - ответил бенедиктинец, прищурив глаза и улыбнувшись. - Надо только почаще вспоминать о Создателе.
- Уверяю вас, во мне ее нет ни капли, - сказал Шарль-Арман.
- Есть, обязательно есть. Не может не быть. Я только пока не знаю, в чем она себя проявит. Вот у него это музыка, аккордеон.
- Во мне она, судя по всему, звуков не производит.
Шарль-Арман растянулся на койке. Никогда еще он не чувствовал так мало любви к ближнему.
"Это становится забавным, - размышлял он. - Один будет целыми днями талдычить о Боге, второй - играть на аккордеоне".
Комната тем временем понемногу заполнялась.
Вошел Мальвинье и с ним еще два парня, с которыми Ламбрей не был знаком: серьезный бретонец Гийаде с утонувшей в плечах короткой шеей и коренастый, курчавый Юрто с черными усиками. Юрто сразу скинул гимнастерку и остался в фуфайке цвета хаки и брюках с лиловыми подтяжками.
Потом явился Лервье-Марэ. Ему удалось-таки добиться перевода именно в ту бригаду, куда он хотел.
- Для нас это шанс держаться вместе.
- Конечно, - холодно отозвался Шарль-Арман, который прямо в сапогах растянулся на одеяле.
Аккордеон звучал непрерывно, действуя на нервы и усугубляя и так довольно мрачную атмосферу в комнате. Наконец на пороге появился последний жилец: Бобби Дерош в сопровождении своей собаки.
"Этого только не хватало", - подумал Шарль-Арман.
Так как Бобби направился прямо к нему, Шарль-Арман, намекая на вчерашний разговор, произнес:
- Вот видите, старина, я попал в моторизованные, хотя и против воли.
- Я знаю. Лервье мне говорил. Что-то тоска меня заела, - прибавил он, усаживаясь.
- И вас тоже? Ну, у вас на то ведь нет никаких причин.
- Знаете, у меня вид любой решетки, даже позолоченной, - он кивнул в сторону двора почета, - рождает такое чувство, точно я в тюрьме. А все эти коридоры совсем как в коллеже или в пансионе. Не люблю чувствовать себя запертым. "А небо наверху такое голубое, такое мирное…" Но не для меня! Жуткое место!
Через две койки от них Гийаде и Юрто вели другой разговор.
- Как думаешь, сколько продлится война? - спросил Юрто.
Гийаде, который в это время расстегивал краги, остановился и задумался.
- Да пока все не перемрут! - отозвался с другого конца комнаты Бобби.
- Браво! - воскликнул Стефаник, даже перестав играть.
- А вы как думали, друзья? - продолжил Бобби. - На что надеялись? Что обойдется без потерь? Да бросьте вы! Вы думаете, почему у нас тут повсюду позолота, и на решетках, и в коридорах? Почему нам предоставили коридорных и одели в красивую форму? Потому что мы представители знати? Как бы не так! Чтобы красиво обставить нашу смерть, только и всего! Жертвенное поколение, жертвенное поколение! Война на дворе, так давайте же этим воспользуемся и посмеемся, правда, Месье?
Он взял песика за шкирку и посадил на кровать к бенедиктинцу.