Евлампий Григорьевич не отстал от привычки называть его "дяденькой" и у себя на больших обедах, что коробило Марью Орестовну. Он не рассчитывал на завещание дяди, хотя у того наследниками состояли только дочери и фирме грозил переход в руки "Бог его знает какого" зятя. Но без дяди он не мог вести своей политики. От старика Взломцева исходили идеи и толкали племянника в известном направлении.
- Ну, что же скажешь? - спросил Взломцев, снял очки и заткнул гусиное перо за ухо. Стальными он не писал. Глаза его, черные, умные и немного смеющиеся, говорили, что долго ему некогда растабарывать с племянником.
- Да вот, - начал, заикаясь, Нетов и поглядел на лацкана своего фрака, отчего почувствовал себя беспокойнее, - как насчет Константина Глебовича, он засылал просить… пожаловать к нему… слышно, завещание составил…
- А нешто очень плох?
- Плох, не доживет, говорят, до распутицы.
- Что ж… мы не наследники, - пошутил старик, - за честь благодарим…
- Я вот сегодня хочу к нему заехать в полдень; так… узнать, когда он желает вас просить?
- Да, чтобы верно было… и день и час… Коли может, так вечером. Тут ведь история-то короткая. Читать мы завещание не станем.
- Конечно-с. Только у него есть расчет на душеприказчиков.
- Я не пойду. Так ему и скажи, чтоб извинил меня. Есть люди молодые. Да и своих делов много… Где мне возиться?.. Еще кляузы пойдут! Жена остается… А он ей вряд ли много оставит.
- Я полагаю, что не много… Так, на прожитье.
Помолчали.
- Жаль его, - выговорил дядя, - пожил бы.
Нетов вздохнул на особый манер.
- С ним много для тебя уходит, Евлампий… Чувствуешь ли ты?
- Помилуйте, дяденька!
- Надо тебе другого Константина Глебовича искать.
- Где же сыщешь?
- Да, ноне, братец, не та полоса пошла… Он для своего времени хорош был… Ну и события… Герцеговинцы… Опять за Сербию поднялись, тут, глядишь, война. А нынче тихо, не тем пахнет.
- Да, да, - повторил Нетов, отводя глаза от дяди.
- Ты достаточно у Лещова-то в обученье побывал. Пора бы и самому на ноги встать. Не все на помочах. Ты, брат, я на тебя посмотрю, двойственный какой-то человек… Честь любишь, а смелости у тебя нет… И не глуп, не дурак-парень… нельзя сказать; а все это - как нынче господа сочинители в газетах пишут - между двумя стульями садишься… Так-то…
Старик добродушно рассмеялся.
VI
У дяди своего Нетов чувствовал себя меньшим родственником. К этому он уже привык. Алексей Тимофеевич делал ему внушения отеческим тоном, не скрывал того, что не считает племянника "звездой", но без надобности и не принижал его.
К Взломцеву Нетов всегда обращался за мнением и редко уходил с пустыми руками.
Помявшись на месте, он сел в сторонку и выговорил:
- Вот опять тоже Капитон Феофилактович.
- Что еще? - насмешливо спросил старик.
- Да как же, дяденька, вы рассудите… Был все с нашими… Помните, прием добровольцам делал… и по Красному Кресту… И во всех таких… делах… речи тоже говорил… А мы, кажется, оказывали ему всякое почтение. А между прочим, он между нашими врагами очутился.
- Почему ты так думаешь?
- Как же-с! Теперь хоть бы в этой новой газете пошли разные статейки и слухи… Прямо личность называют. Тут непременно по внушениям Капитона Феофилактовича делается.
- Можешь ли доказать?
- Видимое дело, дяденька. - Евлампий Григорьевич заговорил горячее. - Кто же, кроме его, знает разные разности… Хотя бы и про нас с вами?
- А разве и про меня есть что?
- Изволите видеть, прямо-то не смели назвать, а обиняками. Но узнать сейчас можно.
- Вре-ешь? - все еще весело спросил Взломцев. Евлампий Григорьевич развернул портфель и вынул сложенный вчетверо лист газеты.
- Вот, извольте взглянуть.
Он указал Взломцеву столбец и строку. Старик надел черепаховое pince-nez, взял газету, развернул весь лист, отвел его рукой от себя на пол-аршина и медленно, чуть заметно шевеля губами, прочел указанное место.
С его губ не сходила усмешка, брови не сдвигались… Алексей Тимофеевич не почувствовал себя сильно обиженным. Он часто говорил: "На то и газетки, чтобы быль с небылицей мешать". В статейке имени его не стояло, но намеки были ясные. Подсмеивались над славянолюбием и "квасным" патриотизмом и его племянника и его самого.
- Изволили видеть, дяденька? - начал в тот же тон Нетов. - И к чему же это исподтишка?.. И сейчас "славянолюбцы" и все такое… А сам он разве не в таких же мыслях был?.. Везде кричал и застольные речи произносил… Ведь это, дяденька, как же назвать? Честный человек пойдет ли на такое дело?
Взломцев промолчал.
- И все это один свой интерес…
- А ты думал как? - перебил дядя и тихо рассмеялся.
- Ему, изволите видеть, непременно хотелось прямо в действительные статские… или чтоб Станислава через плечо… А вместо того и коллежского не получил. Так мы с вами, дяденька, тут не причинны.
- Уж ты меня-то бы не вмешивал, - порезче перебил Алексей Тимофеевич.
- Да я говорю вообще, дяденька. Но, между прочим, и вы косвенно… Нельзя же так именитых людей!.. И после того, что он себя выдавал…
- А ты постой… Все это ты так… Очень он тебя испугался, хоть ты теперь и в почете… Ему надо в дворяне выйти или надо ему предоставить место такое, чтобы дела его совсем наладились.
- Это верно-с.
- Канючить, следственно, нечего. Надо его ручным сделать.
- Я и думал то же.
- А придумал ли что?
- Да если что представится… А теперь вот я к нему собираюсь… заехать… Насчет статейки ничего не скажу, а увижу, как он себя поведет.
- С пустыми-то руками явишься?.. умно!..
- Чин-то ему посулить не велика трудность.
- А ты спервоначалу сам получи.
Евлампий Григорьевич покраснел. Дядя знал все его сокровенные расчеты.
- Лучше же показать ему, что мы всю его тактику понимаем.
- А ты вот что…
Взломцев потер себе переносицу.
- Ты говоришь, очень Константин Глебович плох?..
- Да как же-с!.. Недели две - больше не проживет.
- Надо будет его замещать.
- Кандидат есть.
- До новых выборов… Кандидат не в счет… Ты ему и посули… да он и не плохой директор будет… Пожалуй, лучше-то и не найдешь.
"И этого придумать не мог, - дразнил себя Евлампий Григорьевич, - а вот дядя сейчас же смекнул, в одну секунду! Эх!"
Долго не мог он поднять глаза и взглянуть пристальнее на дядю.
- Так ли? - спросил Алексей Тимофеевич.
Племянник заходил с опущенной головой.
- А ты сядь! В глазах у меня рябит, когда ты этаким манером поворачиваешься.
- Ваша мысль богатая, дяденька!
- Ну и поезжай… Лещову так и скажи, что Алексей, мол, Тимофеевич благодарит за честь, свидетелем распишусь, а от душеприказчиков пускай избавит меня. Довольно и своих делов.
- А вы позволите, если речь зайдет о директорстве… поставить на вид, что Алексей Тимофеевич, с своей стороны, как учредитель и главнейший…
- Можешь, только осторожнее.
- Да уж вы извольте положиться на меня, дяденька.
- Извини, я тебя отпущу.
Старик повернулся к конторке, а потом вбок подал руку племяннику. Нетов так и вышел из конторы с опущенной головой.
"Идей у него своих не имеется! Это несомненно. А кажется, чего было проще сообразить насчет смерти Лещова?.. Вот дядя так голова!.."
VII
К другому родственнику, но уже со стороны отца и более дальнему, Евлампий Григорьевич попал в одиннадцать часов. Тот жил около Басманной. Дом у Капитона Феофилактовича Краснопёрого выстроен был на славу, с картинной галереей и зимним садом. Лет двадцать назад этот предприниматель сильно прогремел в обеих столицах. Чисто русской изворотливостью отличался он. До железнодорожной лихорадки, до банковского приволья он уже пустил в ход целую дюжину обществ, товариществ и компаний. Одно время дела его так порасстроились, что он вынырнул потому только, что успел ловко продать все свои паи. Года на три, на четыре он совсем притих, распродал свои картины, приемы прекратил, ездил лечиться за границу. Потом опять поднялся, но уже не мог и на одну треть дойти до прежнего своего положения.
Никого он так не раздражал и не тревожил, как Евлампия Григорьевича. Краснопёрый служил живым примером русской бойкости и изворотливости, кичился своим умом, уменьем говорить, - хотя говорил на обедах витиевато и шепеляво, - тем, что он все видел, все знает, Европу изучил и России открыл новые пути богатства, за что давно бы следовало ему поставить монумент. Честолюбивая, но самогрызущая душа понимала и ясно видела другую, еще более тщеславную, но одаренную разносторонней сметкой душу русского кулака.
"Целовальник, подносчик, фальшивый мужичонка", - называл его про себя Евлампий Григорьевич и радовался несказанно, когда вдруг все заговорили, что Краснопёрый вылетел в трубу с дефицитом в два миллиона. Он презирал этого "выскочку", как сын купца, хоть и второй когда-то гильдии, но оставившего ему прочное дело, с доходом в худой год до двухсот тысяч чистоганом. Ему не надо ни компаний составлять, ни людей морочить, ни во вся тяжкия пускаться и Европу удивлять. Он, Нетов, - выше всего этого. Но честь они оба любят одинаково. Обоим хочется ленту через плечо и дворянство, для себя самих хочется, - детей у них нет. Так Краснопёрый еще подождет, а у него, Нетова, и то и другое будет. И он как-никак, а почетное лицо. Только держать он себя и на одну сотую не умеет так, как этот нахал. Тот у Господа Бога табачку попросит. Все министры его приятели, с генерал-адъютантами запанибрата, брюхо вперед, фрак ловко сидит, на всю залу, с кем хочешь, будет своим суконным языком рацеи разводить.
Евлампий Григорьевич даже плюнул в окно кареты за сто сажен до дома своего родственника.
Вот и теперь… Он знает, как тот его примет. Придется проглотить не одну пилюлю. И все это будет "неглиже". Так тебя и тычет носом: "Пойми-де и почувствуй, что ты передо мною, хоть и в почете живешь, - мразь".
Щеки Евлампия Григорьевича краснели и даже пошли пятнами. Он хотел было взяться за снурок и крикнуть кучеру, чтобы тот поворачивал назад. Но сделать визит надо. Хуже будет. Дяденька Алексей Тимофеевич недаром придумал насчет места директора. Только каково это будет прыгать перед этакой ехидной? Он тебя из-за угла помоями обливает, а ты к нему на поклон с дарами приходишь… "Батюшка, сложи гнев на милость!" Когда Нетов страдал и сердился про себя, голова его усиленно работала. Он находил в себе и бойкие слова, и злость, и язвительность. Если бы он мог вслух так кого-нибудь отделать хоть раз, тогда все бы держали перед ним "ухо востро". Но он чувствовал, что никогда у него недостанет духу. Вся горечь уйдет внутрь, всосется, потечет по жилам и отдастся в горле… Век не вылезешь из своей кожи!
Его еще раз неприятно кольнуло, когда карета остановилась на рысях перед крыльцом. А он не успел дорогой обдумать и того, в каком порядке сделает он свой "подход", с чего начнет: будет ли мягко упрекать или не намекнет вовсе на газетную статейку? Вылезать из кареты надо. Дверь отворилась. Его принимал швейцар.
VIII
И швейцар и остальная прислуга у Капитона Феофилактовича одета по-русски, как кондукторы и прислуживающие при шинельной "Славянского базара", как швейцары контор и многих московских домов, - в высоких сапогах бутылками и коротких казакинах. Не лучше ли бы было и ему, Нетову, так одеть прислугу?.. А то выдает себя за славянолюбца и хранителя русских "начал", а все в ливреях, точно у какого немецкого принца. Но Марья Орестовна так распорядилась. Ведь и она воспитала себя в славянолюбии; но без ливреи не соглашается жить. А этот вот "подносчик" по наружности во всем из себя русака корчит. Сам фрак носит, но в доме у него смазными сапогами пахнет. Нет официантов, выездных, камердинеров, буфетчиков, одни только "малые" и "молодцы".
Из узкой передней лестница вела во второй этаж. С верхней площадки, через отворенную дверь, Евлампий Григорьевич вошел в приемную комнату, вроде тех, какие бывают перед кабинетами министров, с кое-какой отделкой. К одной из стен приставлен был стол, покрытый полинялым синим сукном. На нем - закапанная хрустальная чернильница и графин со стаканом.
Дожидалось человека три мелкого люда. У дверей кабинета стоял второй по счету казакин. Он впустил Евлампия Григорьевича с докладом.
В кабинете - большой комнате, аршин десять в длину, - свет шел справа из итальянского и четырех простых окон и падал на стол, помещенный поперек, - огромный стол в обыкновенном петербургском столярном вкусе. Мебель сафьянная с красным деревом, без особых "рисунков", несколько картин, и позади кресла, где сидел хозяин, его портрет во весь рост работы лучшего московского портретиста. Сходство было большое; только Капитон Феофилактович снимался лет десять раньше, когда волосы еще не так серебрились. На портрете его написали стоя, во фраке, с орденом на шее, в белом галстуке, с модным вырезом жилета и с усмешкой, где можно было и не злоязычному человеку прочесть вопрос:
"А чем же я, примерно, не министр финансов?"
Теперешний Капитон Феофилактович сидел в соломенном кресле вполоборота к столу и лицом к входной двери. Лицо его прямо так и выскочило из питейной лавочки, курносое, рябоватое; скулы выдавались, но рот хранил самодовольную и горделивую складку. Волосы мелкокурчавые он сохранил и на лбу и на темени, носил их не длинными и бороду подстригал. Его домашний светло-серый костюм смахивал на охотничью куртку. Короткая шея уходила в широкий косой ворот ночной рубашки, расшитый шелками, так же как и края рукавов; на пальцах остались следы чернил. Он вряд ли еще умывался; ноги его, с широкой мужицкой ступней, засунуты были в коты из плетеных суконных ремешков, какие носят старухи.
При входе Евлампия Григорьевича Краснопёрый не привстал и даже не обернулся к нему тотчас же, а продолжал говорить с приказчиком. Тот стоял налево, у боковой двери, в коротком пальто, шерстяном шарфе и больших сапогах, малый за тридцать лет, с смиренно-плутоватым лицом. Голову он наклонил, подался всем корпусом и не делал ни шагу вперед, а только перебирал ногами. Вся его посадка изображала собою напряженное внимание и преклонение перед хозяйским "приказом".
Гость остановился и притаил дыхание. Уже самый прием этот оскорблял его. Разве эта "образина" не могла попросить его в гостиную и извиниться, приказчика сначала отпустить, а не продолжать перед ним, Евлампием Григорьевичем, своих домашних распоряжений, да еще в ночной сорочке и котах? Красные пятна на щеках обозначились с новой силой.
IX
- Не перепутай, - продолжал Краснопёрый и ткнул в воздух грязным указательным пальцем.
Когда он говорил, в груди у него слышался хрип, точно в засоренном чубуке. Он часто икал.
- Как можно-с, - откликнулся приказчик.
- Оттуда к Мурзуеву… Полушубков пятьсот штук, да хороших, не кислых.
- Слушаю-с.
- Кажинную штуку пересмотри и перенюхай.
- Слушаю-с.
- От Мурзуева к тому… знаешь, в Зарядье?
- Знаю-с.
- Капитон, мол, Феофилактович приказали отпустить холста рубашечного две тысячи аршин… ярославского, полубелого, чтоб без гнили.
- Слушаю-с.
Тут только Краснопёрый обернулся к гостю и небрежно сказал ему:
- А, Евлампий Григорьевич! Здравствуй!.. Обожди маленько… присядь.
Всего обиднее то, что он ему говорит "ты". И всегда так говорил… Они четвероюродные братья, но есть разница лет. Другой бы давно дал знать такому "стрекулисту", что пора оставить эту фамильярность или ему самому отвечать таким же "ты". И на это не хватает духу!..
- Все искупи седни, - он, не стесняясь, говорил "седни", а в сановники метил, - и сдай в склад под расписку.
- Слушаю-с, - повторил в двадцатый раз приказчик.
- Для вас все, для вашей команды, - еще небрежнее заметил Краснопёрый родственнику.
Евлампий Григорьевич хотел что-то возразить, но лицо хозяина кабинета уже смотрело в профиль на приказчика.
- С Богом, - отпустил Краснопёрый и не тотчас же обернулся к Нетову, а нагнул голову, как бы что-то соображая.
Приказчик взялся за ручку двери.
- Вонифатьев! - крикнул хозяин.
- Что прикажете-с?
Больше двух шагов приказчик не сделал.
- Вот еще что я забыл, братец… По Ильинке проезжать будешь, то бишь, по Никольской, заверни к Феррейну и отдай ему… не в аптеку, а в магазин… материалов.
- Понимаю-с.
- Чтобы все по записке было отпущено, без задержек.
- Записочку…
- Что ты мне тычешь?.. Знаю…
Краснопёрый не спеша открыл один из ящиков, порылся там, достал бумажку, сложенную вдвое, и протянул.
Приказчик подбежал и взял бумажку.
- И таким же манером в складе прикажете?
- Да, братец, и в складе… ступай…
"Вот и ему, Нетову, этот куценосый будет сейчас же говорить "ты", как и Вонифатьеву в смазных сапогах".
Дверь затворилась за приказчиком.
Капитон Феофилактович сел теперь в кресло, лицом к гостю, потянулся и зевнул.
- Что не куришь?
- Не хочется, - ответил Нетов и почувствовал, какой у него школьнический голос.
- Добро пожаловать!.. А ты, кажется, в изумление пришел, что я тебе сказал насчет склада?.. Да, брат, я теперь отдуваюсь… Ваши дамы-то… хоть бы и твоя супруга… только ленточки да медальки носить охотницы; а охотка прошла - и нет ничего.
- Однако….- начал было Нетов.
- Да что тут однако, я тебе на деле показываю… Ты ведь тоже соревнователем числишься… А заглядывал ли ты туда хоть раз в полугодие, вот хотя бы с весны?..
- Вы знаете, Капитон Феофилактович, что у меня у одного, кажется…
- Нечего кичиться твоими трудами!.. Сидишь да потеешь в разных комитетах… Ха, ха!.. А после над тобой же смеются… Лучше бы похлопотать о русском раненом воине. Чево! Война прошла… Целым батальонам ноги отморозило!.. Калек перехожих наделали, что песку морского… Пущай!.. Глядь - ни холста, ни полушубков, ни денег - ничего!.. Краснопёрого за бока!.. Он христолюбец!..