Прежде Евлампий Григорьевич не замечал тяжести в ногах, когда поднимался по лестнице. А тут на верхней площадке должен был отдышаться, и его опять шатнуло в сторону.
Подбежал тот же лакей, что подал ему стакан воды. Нетов поглядел на него, и ему показалось, что глаза лакея смеются над ним! А кто он? Хозяин! Барин! Почетное лицо!.. И не то что Краснопёрый или Лещов, а "хам" смеет над ним подсмеиваться!..
- Что ты ухмыляешься? - глухо спросил он ливрейного официанта.
Официант даже не понял сразу вопроса.
Нетов повторил.
- Никак нет-с, - ответил официант.
- То-то! Не сметь! - крикнул он и пошел в кабинет.
Раздражало его и то, что Викентий не встретил его на лестнице. Пришлось звонить. А Викентий ожидал его двадцатью минутами позднее. И когда он заметил камердинеру с горечью:
- Кажется, не много у вас дела, - то ему опять показалось, что Викентий ухмыльнулся.
Щеки Евлампия Григорьевича зарделись. Он сдержал себя и только крикнул:
- Сюртук подай! - голосом, который ему самому показался страшным.
И борода не повиновалась щетке. Он ее приглаживал перед зеркалом и так и эдак, но она все торчала - не выходило никакого вида. Сюртук сидит скверно… После обеда надо опять надевать фрак - ехать в другое заседание. Тяжко, зато почет. Он должен теперь сам об себе думать… Жена уедет за границу… на всю зиму… Успеет ли он урваться хоть на две недели? Да Марья Орестовна и не желает…
В зале, разноцветной мраморной палате с нишами, в два света, с арками и украшениями в венецианском стиле, Евлампий Григорьевич вдруг остановился. Он совсем ведь забыл, что ему сказала Марья Орестовна насчет ее денежных средств. Как же это могло случиться? Вылетело из головы! Надо же сделать смету… Какой капитал и в каких бумагах?
Нетов круто повернулся и пошел назад в кабинет. Без счетов и записной книжки он ничего сообразить не может. К обеду еще успеет… Да и об чем ему говорить с этим Палтусовым?.. Зачастил что-то. Не с ним ли желает Марья Орестовна за границу отправиться?
Вопрос остался без ответа. Мысль Евлампия Григорьевича перескочила опять к счетам и записной книжке. Торопливо присел он к письменному столу; с большим трудом окинул он размеры своих ценностей… что-то такое забыл и долго не мог вспомнить, что именно.
XXIX
Обед подали в половине шестого. Столовая расписана фресками, вделанными в деревянную светло-дубовую резьбу. Есть тут целые виды Москвы и Троицы, занимающие полстены, и поуже - бытовые картины из древней городской жизни. Вот московский боярин угощает заезжего иностранца. Гость посоловел от медов и мальвазии. Сдобная рослая жена выходит из терема, с опущенными ресницами, вся разукрашена в оксамит и жемчуга, и несет на блюде прощальный кубок-посошок. Хозяин с красной раздутой рожей хохочет над "немцем" и упрашивает его "откушать". Резной дубовый потолок спускается низкими карнизами над этой характерной комнатой. Он изукрашен изразцами так же, как и стены. Затейливая изразцовая печь занимает одну из узких поперечных стен. Она вся расписана и смотрит издали громадным глиняным сосудом. Стол с четырьмя приборами пропадает в этой хоромине. Он освещен большой жирандолью в двенадцать свечей. На стене зажжены две лампы-люстры под стиль жирандоли и отделке стен. Открытый поставец с мраморной доской заставлен закуской. Графинчики, бутылки и кувшины водок и бальзамов пестреют позади фарфоровых цветных тарелок. Посредине приподнимается граненая ваза с свежей икрой. Точно будут закусывать человек двадцать. У противоположной стены, между двумя фресками, массивный буфет - делан на заказ в Нюренберге, весь покрыт скульптурной и резной работой. Он имеет вид церковного органа. Вместо металлических труб блестит серебряная и позолоченная посуда. Майолик по стенам не видно: ни блюд, ни кружек. Архитектор не допускал этого.
Палтусов ввел Марью Орестовну из коридора-галереи через вторую гостиную. Больше гостей не было. Они подошли к закуске. В отдалении стояли два лакея во фраках, а у столика с тарелками-дворецкий.
- Докладывали Евлампию Григорьевичу? - спросила Марья Орестовна у лакея.
- Докладывали-с.
- Кушайте, - обратилась она к гостю и указала на икру.
В этот день Палтусов проголодался. Икра так и таяла у него на языке. Доносился и аромат свежего балыка и какой-то заливной рыбы. Смакуя закуски, он оглянул залу, в голове его раздалось восклицание: "Как живут, подлецы!"
Это он говорил себе каждый раз, как обедал у Нетовых. Их столовая и весь их дом и дали ему готовый материал для мечтаний о его будущих "русских" хоромах. До славянщины ему мало дела, хоть он и побывал в Сербии и Болгарии волонтером, квасу и тулупа тоже не любил, но палаты его будут в "стиле", вроде дома и столовой Нетовых. В Москве так нужно.
Неслышно очутился около него хозяин.
- А! Евлампий Григорьевич! - вскричал он. - Как вы подкрались…
- Тихонько-с, - ответил Нетов с кислой улыбкой, давно надоевшей Палтусову. - Так лучше-с…
И он засмеялся отрывистым смехом.
Палтусов не считал его глупым человеком. Нетов по-своему интересовал его. Этот смех показался ему почему-то глупее Евлампия Григорьевича. Он пристально поглядел ему в лицо - и остановился на глазах… Ему сдавалось, что один зрачок Нетова как будто гораздо меньше другого. Что за странность?..
- Где изволили побывать? - спросил он. - Все заседаете?
- Заседаем-с, заседаем, - подхватил Нетов развязнее и молодцеватее обыкновенного.
"Бодрится, - подумал Палтусов, - после жениной трепки".
Марья Орестовна садилась за стол и тихо сказала:
- Милости прошу.
- Не угодно ли-с по другой, - пригласил Палтусова хозяин и налил ему алашу.
Они выпили, забили себе рот маринованным лобстером и сели по обе стороны хозяйки. Четвертый прибор так и остался незанятым. Прислуга разнесла тарелки супа и пирожки. Дворецкий приблизился с бутылкой мадеры. Первые три минуты все молчали.
XXX
Такой обед втроем выпал на долю Палтусова в первый раз. Марья Орестовна не могла или не хотела настроиться помягче. Она плохо слушалась советов своего приятеля. На мужа она совсем не смотрела. Нетов заметно волновался, заводил разговор, но не умел его поддержать. Его рассеянность вызывала в Марье Орестовне презрительное подергивание плеч.
"Покорно спасибо, - сказал про себя Палтусов после рыбы, - в другой раз вы меня на такой обед не заманите".
Но к концу обеда он начал внимательнее наблюдать эту чету и беседовать сам с собою. Она была в сущности занимательна… Что-то такое он чуял в них, на чем до сих пор. не останавливался. Мужа он "допускал"… Смеяться над ним ему было бы противно. Он замечал в себе наклонность к великодушным чувствам. Да и она ведь жалка. У него по крайней мере есть страсть: в рабстве у жены, любит ее, преклоняется, но страдает. Недаром у него такие странные зрачки. А эта купеческая Рекамье? Что в ней говорит? Жила, жила, тянулась, дрессировала мужа, точно пуделя какого-то, и вдруг - все к черту!.. И тут не ладно… в голове не ладно.
Палтусов так задумался, что Марья Орестовна два раза должна была его спросить:
- Будете на симфоническом?..
- На музыкалке? - переспросил он. - Буду, если достану билет.
- А у вас нет членского?
- Пропустил. Говорят, свалка была на Неглинной у Юргенсона?..
- Огромный успех!
- Да-с, шибко торгуют, - пошутил Евлампий Григорьевич.
- Шибко, - поддержал его Палтусов.
- Потому что идет по своей дороге, - тревожно заговорил Нетов, - идет-с. Изволите видеть, оно так в каждом деле. Чтобы человек только веру в себя имел; а когда веры нет - и никакого у него форсу. Как будто монета старая, стертая, не распознаешь, где значится орел, где решетка.
Марья Орестовна не без удивления прислушивалась.
- Совершенно верно! - откликнулся Палтусов.
- Человек на помочах идти не может… Все равно малолетний всегда… А стоит ему на свои ноги встать…
"Вон он куда", - подумал Палтусов и сочувственно улыбнулся хозяину.
- И тогда все по-другому… Хотя бы и не потрафил он сразу, да у него на душе лучше… И смелости прибудет!
- Хотите еще? - перебила хозяйка, обращаясь к гостю.
- Пирожного?.. Благодарю. Курить хочу, если позволите.
- Вам разрешаю.
Евлампий Григорьевич смолк. Жена не смотрела на него. Она нашла, что его болтовня - дерзость, за которую она сумеет отплатить. Но взгляд Палтусова подсказал ей:
"Смотрите, не перейдите градуса. Сначала добейтесь своего. Вы видите - и в нем заговорило мужское достоинство".
Евлампий Григорьевич предложил ему сигару и спросил, чего никогда не делал:
- Угодно в кабинет?.. Кофейку… и покурить в свое удовольствие?
Палтусов согласился, - довел хозяйку до салона и сказал ей шепотом:
- Не возмущайтесь, пожалуйста, я вашу же линию веду.
Она сделала гримасу.
В кабинете Евлампий Григорьевич засуетился, стал усаживать Палтусова, наливал ему ликера, вынул ящик сигар. Прежде он держал себя с ним натянуто или неловко-чопорно. Они сидели рядом на диване. Нетов раза два поглядел на письменный стол и на счеты, лежавшие посредине стола, перед креслом.
- Вот-с, - заговорил он прямо, - вы, Андрей Дмитриевич, человек просвещенный. Везде бывали. И сообразить можете… как, по-вашему, если даме такой, как если бы Марья Орестовна… примерно, за границей проживать? И вообще дом иметь свой… Какой годовой доход?
Такого вопроса не ожидал Палтусов. Муж положительно нравился ему больше жены. Он остается в Москве, надо его держаться. Это порядочный человек, прочный коммерсант, выдвинулся вперед так или иначе - "на линию" генерала.
- Годовой доход? - переспросил Палтусов.
- Да-с?
- Двадцать тысяч. Если те же привычки будут, как и здесь… тридцать…
- Мало-с. Я полагаю, пятьдесят?..
- Коли в Италии, например, жить, так на бумажные лиры сумма крупная.
Нетов рассмеялся и замолчал.
Правый зрачок у него опять показался Палтусову меньше левого.
- Что же-с?.. По душе сказать, - он начал изливаться, - такая сумма - четвертая часть того, что мы имеем. И каждый хороший муж обязан первым делом обеспечить… Так ли-с? И волю свою выразить, как следует… Особливо ежели благоприобретенное… оно и совершенно, да, знаете, в голову другое-то не пришло? При жизни-то? Изволите разуметь? При жизни мужа может понадобиться… Такой оборот выйти?.. Без развода… Или там чего… И без стесненья! Уедет жена пожить за границу!.. Она и спокойна. У ней свой доход. Простая штука… И любил человек… а, между прочим, не сообразил.
Он смолк и встал с дивана, подошел к столу, накинул несколько костей на счетах, отставил их в сторону и потер себе руки. Палтусов смотрел на него с любопытством и недоумением.
- Марья Орестовна ждут вас… Извините, что задержал… Я в заседание…
И Евлампий Григорьевич начал жать ему руку, как-то приседая и улыбаясь.
- Знаете что, - говорил Палтусов Марье Орестовне в гостиной, берясь за шляпу: он никогда у ней не засиживался, - вы не найдете нигде второго Евлампия Григорьевича.
И он рассказал, об чем изливался ему Нетов. Марья Орестовна только потянула в себя воздух.
- Уж не знаю… Он точно какой шальной сегодня!..
"Будешь!" - добавил от себя Палтусов и поцеловал ее руку.
XXXI
Ровно через неделю хоронили Константина Глебовича Лещова.
Октябрь уж перевалил за вторую половину. День выдался с утра сиверкий, мокрый, с иглистым, полумерзлым дождем. Часу в одиннадцатом шло отпевание в старой низенькой церкви упраздненного монастыря. По двору, в каменной ограде, расположилась публика. В церковь вошло немного. Там и не поместилось бы без крайней тесноты больше двухсот человек. Служили викарный архиерей и два архимандрита. По желанию покойного, занесенному в завещание, его отпевали в том приходе, где он родился. Потемнелые своды церкви давили и спирали воздух, весь насыщенный ладаном, копотью восковых свечей и струями хлорной извести и можжевельника. Кругом все жаловались, что не следовало отпевать в такой крохотной церкви. Беспрестанно мужчины во фраках и шитых мундирах выходили на паперть, набитую нищими. Дам насчитывали гораздо меньше мужчин. Слева от гроба, у придела, группа дам в черном окружала вдову покойного. Аделаида Петровна стояла на коленях и от времени до времени всхлипывала. Ее находили очень интересной.
Пели чудовские певчие. Протодьякон оттягивал длинной минорной нотой конец возглашений. Его "Господу помолимся" производило в груди томительную пустоту. Когда зажигали свечи для заупокойной обедни, то архиерею, двум архимандритам и двум старшим священникам протодьякон подал по толстой свече зеленого воску. Такую же получила и вдова.
Много раз разносились уже по церкви слова "болярина Константина". Пот шел со всех градом. Никто не молился. Кто-то шепчет, что будет "слово", - и все ужасаются: коптеть еще лишних полчаса.
Но и на дворе все раздражались от мокрой погоды. У паперти стояла группа бойко болтающих мужчин. Тут встретились знакомые самых разнохарактерных званий. Бритое лицо актера - с выдающимся носом и синими щеками, в мягкой шляпе с большими полями - наполовину уходило в мерлушковый воротник длинного черного пальто. Рядом с ним выставлялась треугольная шляпа с камер-юнкерским плюмажем и благообразное дворянское лицо, простоватое и томное. Сбоку морщился плотный полковник в каске и с рыжей бородой, по петлицам пальто - военный судья. Они говорили разом, рассказывали веселые анекдоты, ругали погоду. К ним присосеживались выходящие из церкви и вновь прибывающие.
По двору гуляли другие группы. Народ облепил одну стену и выглядывал из-за главных ворот, обступал катафалк, крытый белым глазетом, с белыми перьями по бокам и посредине. Экипажи останавливались у ворот и потом отъезжали вверх по переулку и вниз к Дмитровке. Было грязно. Большая лужа выдалась на самой середине паперти. Ее обходили влево, следуя широко разбросанному можжевельнику. Фонарщики в черных шляпах и шинелях с капюшонами завернули подолы и бродили по двору, составив свои фонари вдоль стены, в тяжелых порыжелых сапогах и полушубках. Жандармы покачивались в седлах.
На похороны Лещова приглашено было поименно до шестисот человек. Список составлял Качеев. В него попали купцы, помещики, директора банков, литераторы, профессора, актеры. Несколько имен говорило, что покойный посещал патриотические гостиные. Но оказалось в числе приглашенных и довольно вольнодумных людей, либерально мыслящих на европейский лад, посещающих, впрочем, и патриотические гостиные. Покойный знал всю деловую Москву и сохранял связи с интеллигенцией. Но по лицам, провожавшим его в последнюю обитель, трудно было узнать, кому его жаль. Только самые простые купцы, "как есть из русских", входившие в ограду без шапок и осеняя себя крестом, казалось, соболезновали его кончине.
Служба все тянулась. Уж остряки давно напомнили об адмиральском часе. Какой-то лысый господин средних лет выскочил с паперти без шапки вслед за смуглой долгоносой барыней в цветной шляпке и начал ей кричать:
- Не хочу знать этих мерзавцев!
И пошел по можжевельнику, размахивая рукою. А дама усовещивала его, повторяя:
- Глядят! Глядят! Постыдись!
На что он еще задорнее крикнул:
- А мне наплевать!..
В группе около паперти актер переглянулся с собеседниками.
- Господа литераторы! - выговорил он с актерским подчеркиванием. - Народ сердитый!
- Сердит, да не силен!.. - крикнул военный судья; и все трое расхохотались, после чего вдруг сдержали себя и уныло поглядели на вход в церковь.
- Претит? - спросил актер камер-юнкера.
- И очень!..
- Вы, господа, до кладбища?
- Ну нет-с, - ответил за всех судья и запахнулся в пальто.
Ударили на колокольне, и похоронный гул поплыл по отсырелому воздуху.
XXXII
За полчаса до выноса тела из церкви Палтусов входил в ограду и осторожно пробирался, обходя те места, где грязь растоптали, как месиво. Он ожидал чего-то другого… С Лещовым он познакомился только в этом году и нашел его "очень занимательным". Ему не раз уже приходило на мысль, что он сам идет по той же дороге. Лещов представлял целую полосу московской жизни. Он внес с собою в дела какую-то "идею". Патриоты с славянскими симпатиями, которых приятели Палтусова звали "византийцами", считали его своим. Через него они воспитали в своем духе несколько миллионщиков-купцов, заставляли их поддерживать общества, посылать пожертвования, записываться в покровители "братьев", давать деньги на основание газет, журналов, на печатание книг и брошюр.
Но теперь что-то покачнулось. Он не видит ни большого горя, ни большого смущения. И единомышленников-то Лещова три-четыре человека, да и обчелся… Вот и на этих похоронах так же. Палтусов оглядел все кучки. Его зоркие глаза всюду проникли. На дворе он заметил только бледнолицего брюнета в очках, из "их толка", да старца с большой бородой, в старомодной шинели и шапке, из-под которой падали на воротник длинные с проседью волосы. Старец говорил в кучке университетских, улыбался и прищуривал добрые глаза. До Палтусова донесся его хриплый грудной бас провинциального трагика и отрывки его горячих фраз.
"Наверно, будет говорить на могиле", - подумал Палтусов и поспешил в церковь.
Он не продрался к середине. Издали увидал он лысую голову коренастого старика в очках, с густыми бровями. Его-то он и искал для счету, хотел убедиться - окажутся ли налицо единомышленники покойного. Вправо от архиерея стояли в мундирах, тщательно причесанные, Взломцев и Краснопёрый. У обоих низко на грудь были спущены кресты, у одного Станислава, у другого Анны.
Но в церкви Палтусов не выстоял больше пяти минут. Мимо его прошмыгнул распорядитель похорон, Качеев, тоже его знакомый, и заметил ему смешливо:
- Каков парничок-то, a?
Влево от паперти Палтусов приметил группу из троих мужчин, одетых без всякого парада. Он узнал в них зачинщиков разных "контр", направленных против Нетова и его руководителей: покойного Лещова и Краснопёрого. Один, с большой мохнатой головой и рябым лицом, осматривался и часто показывал гнилые зубы. Двое других тихо переговаривались. Они смотрели заурядными купцами; один брился, другой носил жидковатую бороду. Вслед за Палтусовым спустился с паперти и Краснопёрый и тотчас пристал к кучке, где торчала треугольная шляпа камер-юнкера.
- Каков? - доносился до него шепелявый голос; Краснопёрого. - Царство-то небесное как захотел заполучить!.. Перебежчиком на тот свет явится.
Кто-то из группы начал его расспрашивать.
- Не нашел он, к кому обратиться! - кричал Краснопёрый. - Меня не пожелал, видите ли… Стрекулистов каких-то в душеприказчики взял… Хоть бы в свидетели пригласил.
Через минуту актер спросил:
- Двести тысяч?.. На школы?.. Молодец!
- Да помилуйте, батюшка… Одна гордыня! - кричал опять Краснопёрый.
"Вот оно что", - отмечал про себя Палтусов. Все это его чрезвычайно занимало.
- Андрей Дмитриевич! - окликнули его.
С ним раскланивался Нетов, в мундире, в персидской звезде, очень бледный и возбужденный.
- Позвольте познакомить… Брат супруги моей… Николай Орестович Леденщиков…