А через коридор, из комнаты его сестры, все еще выходил свет сквозь дверную щель. Тася сидела на кровати, в кофте, с распущенными волосами, и держала в руках пачку сторублевых. Она уже несколько раз их перечла. Их было семь штук - не больше, семьсот рублей. Этого хватит до июля, по сту рублей в месяц. Ее ученье не будет стоить больше пятидесяти, компаньонку можно нанять за двадцать рублей. Спать она будет в угловой. Остается еще немало. Доктору рублей полтораста. Взять его надо годовым. Аптеке - около ста рублей. А потом можно долго забирать на книжку.
Спать она не может. С деньгами в руках - чем-то вдруг смущена. Время не ждет, завтра или на этой же неделе надо начинать. Поговорить с Андрюшей Палтусовым. Он все как-то подсмеивается, дает ей разные прозвища… С Пирожковым… Тот знает все про театр, отлично судит… вхож к той… к Грушевой… И насчет консерватории все ей узнает… Еще примут ли ее теперь, после праздников?
Страшно! И сладко, и страшно! Отцу она не станет говорить. Просто скажет, что нашла работу… Какую? Он не захочет, чтоб она давала уроки. Ну, все равно… Что-нибудь да выдумает… А мать будет рада новому лицу… Ее мать не любит. Никогда и не любила. Лгать или не лгать: какая у ней связь с родными? Зачем же она сейчас говорила, что делает это для них. Значит, лгала? И да, и нет. Жаль их. Старух еще жальче. Те честные, тихие; сидит Фифина до глубокой ночи, бабушка встает с огнем и тоже вяжет… Все у ней вытянули… Она нищая, надо заработать и для нее, когда она в полную дряхлость впадет. А это скоро будет. И мать жаль. Хоть в больницу неизлечимых, так и то нужны деньги, комнату…
Тася опустила голову. Бумажки упали на кровать. Она этого не заметила, потом очнулась, увидала, что у ней нет ничего в руке, испугалась. Долго ли потерять? Она вскочила, подошла к письменному столу и заперла деньги в ящик, где у ней лежало несколько тетрадок, переписанных ее рукой, - роли.
Пирожков представился ей в эту минуту, его добрая усмешка, поощряющий тон, умные глаза сквозь очки. Она припомнила, что он весной, перед отъездом в деревню, рассказывал, какое жалованье получают теперь актрисы в провинции, да не на оперетки только, - на драму, комедию, ingénues. Ему говорил в клубе член комитета. Он приводил цифры. Есть актрисы - их несколько - меньше тысячи рублей в месяц "и слышать не хотят".
Тысячу рублей в месяц! Но деньги ли одни? Даже если и половину, треть этой суммы! А игра! Она сейчас бы пошла даром. Как же ей нейти, когда нужны эти деньги, - без них и ей на что же жить? Что делать? Искать жениха? Продавать себя?
Пора, пора! Дом - гробница; от всего ей больно, жутко, только старушки и согревают. Отец, мать, брат Ника… Лучше устроить тех; кого жалко, а самой - дальше, не знать ничего, кроме подмостков. Ничего!
XIV
Крутил легкий снежок, часу в девятом, накануне сочельника. К крыльцу, освещенному двумя фонарями, подъехали извозчичьи сани. От тротуара перекинуты мостки с набитыми на них планками, обмерзлые и обтоптанные тысячью ног.
Из саней вылез первым высокий мужчина в цилиндрической шляпе, в плотно застегнутом пальто с нешироким черным барашковым воротником и начал высаживать даму, маленькую фигурку в шубке, крытой сукном. Голова ее повязана была белым вязаным платком. Лицо все ушло в края платка. Только глаза блестели, как две искристые точки.
- Приехали, - сказал Пирожков - он привез Тасю - таким тоном, каким пугают детей, когда приводят их к дантисту.
- Ах, Иван Алексеич, - раздался голосок Таси из-под платка. - Как вы пугаете!
И она рассмеялась.
- Пожалуйте, пожалуйте, - продолжал он тем же тоном. - Авось пронесет, Таисия Валентиновна. Полезно будет бросить coup d'œil.. Может, и накроют нас.
- Кто же? - не очень смело спросила Тася и остановилась на тротуаре.
Вправо, подальше, скучилось несколько извозчичьих саней парами, какие по вечерам дежурят около клубов. Тася была тут всего раз, на спектакле одного общества. Давали шекспировскую пьесу. Еще ей так захотелось тогда сыграть Беатриче из "Много шуму из ничего". Но тогда она была в ложе со знакомыми. А одну на простой вечер или спектакль ее бы не пустили. Ни отец, ни мать, ни бабушка… Сюда нельзя ездить девушке "из общества". Тут бывает "Бог знает кто". Это - актерская биржа. И она одна, вечером, с мужчиной… Должна будет скрывать до тех пор, пока не объявит, чем она занимается.
Случилось все так скоро потому, что она не дождалась Палтусова, а вызывать его не хотела. Да и не надеялась на него. Он, наверно, стал бы все подсмеиваться… Такой эгоист ничего для нее не сделает!.. Она давно его поняла. Может быть, он и согласится с ее идеей, но поддержки от него не жди. Заехал очень кстати Иван Алексеевич. С ним не нужно долгих объяснений. Он понял сразу. Мягкий, умный, шутливый… Но задумался.
- Добрая моя Таисия Валентиновна, - говорил он ей третьего дня - они сидели в зале - и за обе руки ее взял, - выдержите ли? Вот вопрос!
- Выдержу! - почти крикнула она.
- Ох, хорошо, кабы так! А видели пьесу "Кин"?
Она видела самого Росси и не забыла сцены, где Кин отговаривает молодую девушку отдаваться театру. Она плакала тогда и в театре и у себя, вернувшись домой. Но что же это доказывает?
- Как я играла тогда в любительском спектакле? - спросила она Ивана Алексеевича.
- Огонек есть. Но довольно ли этого?
Она убежала в свою комнату, схватила том, где "Шутники", увела Пирожкова в гостиную и прочла несколько явлений с Верочкой.
Он зааплодировал.
- Ну, поговоримте, хороший человек, - он всегда ее так зовет, - вам в консерваторию не стоит поступать. А лучше заняться у опытного актера или актрисы. Теперь я немного поотстал от этого мира, но я вас к Грушевой свезу, если желаете.
Такой он был милый, что она чуть не расцеловала его.
Вот тогда он и сказал ей:
- В виде опыта поедем… инкогнито в такое место, где собираются артисты. Это вам даст предвкусие. Может, и отшатнетесь. Перед Рождеством у них дня три вакации. Мы там много народу увидим.
Она смело согласилась. Ну что за беда, если ее кто-нибудь и встретит? Кто же? Из знакомых отца? Быть не может. Да и надо же начать. Она увидит по крайней мере, с кем ей придется "служить" через год. Слово "служить" она уже слыхала. Актеры говорят всегда "служить", а не "играть".
Но когда Иван Алексеевич взялся за ручку двери, у ней екнуло на сердце.
- Раз, - дурачился он, - два, три… Пожалуйте…
- А посторонние бывают? - робко спросила она.
- Бывают-с и посторонние… Пожалуйте… Сожигать корабли, так сожигать!
Он отворил дверь. Они вошли в наружные сенцы, где горел один фонарь. Нанесено было снегу на ногах. Пахнет керосином. Похоже на вход в номера. Еще дверь… И ее отворил Пирожков. Назад уже нельзя!..
XV
Иван Алексеевич ввел ее во внутренние сени, на три ступеньки. Их встретил швейцар в потертой ливрее с перевязью, видом мужичок, с русой шершавой бородой. Другой привратник тут же возился около него в засаленном полушубке и валенках.
Пол был затоптан. Перила и стеклянная дверь выкрашены в темно-коричневую краску. Стены закоптели. Охватывал запах лакейского житья, смазных сапог, тулупа и табаку. Тасе сделалось вдруг брезгливо. Она почуяла в себе барышню, дочь генерала Долгушина, внучку Катерины Петровны Засекиной.
"Ведь это Бог знает что", - мимоходно подумала она и в нерешительности остановилась на площадке.
Швейцар отворил дверь. Пирожков обернулся и смотрел на нее поверх запотевших очков.
Он понял ее колебание и ее брезгливость. Подбивать ли дальше милую девушку, вводить ли ее в этот "постоялый двор" господ артистов? Хорошо ли он поступает?
Ивана Алексеевича схватила за сердце мысль, что ведь он, Пирожков, мог бы избавить ее от такой рискованной попытки… Зачем ему искать лучшей девушки? Кончит ведь женитьбой? В том-то и беда, что он не искал… А там, дома, разве ее ждет что-нибудь светлое или просто толковое, осмысленное?.. Генерал с его потешной фанаберией и "прожектами", брат шулер и содержанец, колченогая и глупая мать. Еще два-три года, и пойдет в бонны или… попадет на сцену; но уже не на этакую, а на ту, где собой торгуют…
- Пожалуйте-с! - крикнул он и предложил ей руку подняться в гардеробную.
Тася поглядела вправо. Окошко кассы было закрыто. Лестница освещалась газовым рожком; на противоположной стене, около зеркала, прибиты две цветных афиши - одна красная, другая синяя - и белый лист с печатными заглавными строками. Левее выглядывала витрина с красным фоном, и в ней поллиста, исписанного крупным почерком, с какой-то подписью. По лестнице шел половик, без ковра. Запах сеней сменился другим, сладковатым и чадным, от курения порошком и кухонного духа, проползавшего через столовые.
Они взяли вправо, в низкую комнату, уходившую в какой-то провал, отгороженный перилами. Вдоль стены, на необитом диване, лежало кучками платье. В углу, у конторки, дежурил полный бритый лакей в синем ливрейном фраке и красном жилете. У перил стоял другой, худощавый, пониже ростом, с бакенбардами.
Пирожков записал что-то в книгу и заплатил полному лакею. Долго снимала Тася шубку, калоши и платок. Она все сильнее волновалась. Барышня все еще не успокоилась в ней. Платье она нарочно надела домашнее, серенькое, с кожаным кушаком. Но волосы заплела в косу. Не богато она одета, но видно сразу, что ее туалет, перчатки, воротничок, лицо, манеры мало подходят к этому месту.
И вдруг на лестнице, когда они будут подниматься туда наверх, встретится какой-нибудь знакомый отца…
- Знаете что, - угадал ее волнение Пирожков, - если вас кто спросит, как вы сюда попали, говорите - на репетицию.
- Какую?
- Ах, Боже мой, - благотворительную!
Тася прошла мимо афиш, и ей стало полегче. Это уже пахло театром. Ей захотелось даже посмотреть на то, что стояло в листе за стеклом. Половик посредине широкой деревянной лестницы пестрел у ней в глазах. Никогда еще она с таким внутренним беспокойством не поднималась ни по одной лестнице. Балов она не любила, но и не боялась - нигде. Ей все равно было: идти ли вверх по мраморным ступеням Благородного собрания или по красному сукну генерал-губернаторской лестницы. А тут она не решилась вскинуть голову.
Наверху она остановилась у белых перил, где стоял новый лакей.
- Есть репетиция? - спросил его Пирожков.
- Сейчас кончится.
- А в конторе кто?
Тот назвал кого-то по имени и отчеству.
Тут Тася оглянулась. Она припомнила эту комнату - род площадки - с ее голубой мебелью, множеством афиш направо, темной дверью с надписью "Контора" и аркой. Левее ряд комнат. Она помнила, что совсем налево - опять белые перила и ход в театральную залу с двумя круглыми лесенками на галерею.
- Оправились? - шепнул ей Пирожков.
- Не бойтесь, - шутливо сказала она.
- Надо начать с чаев.
- Теперь?
- Подождите минутку там, в проходной гостиной, а я забегу в контору.
Он провел ее в унылую, холодную комнату и посадил на диван.
XVI
Против Таси, через комнату, широкая арка, за нею темнота проходного закоулка, и дальше чуть мерцающий свет, должно быть из танцевальной залы. Она огляделась. Кто-то тихо говорит справа. На диване, в полусвете единственной лампы, висевшей над креслом, где она сидела, она различила мужчину с женщиной - суховатого молодого человека в серой визитке и высокую полногрудую блондинку в черном. Лиц их Тасе не было видно. Они говорили шепотом и часто смеялись.
"Кто это? - думала Тася. - Любители или актеры?.. Или любовное свидание?.. Здесь удобно".
Ей стало неловко. Она им помешала.
Но пара не смущалась. Послышался смех блондинки.
"Скорее любители, чем актеры", - определила про себя Тася.
Им весело. Никого они знать не хотят. Кто она? Девица благородных родителей или так "чья-нибудь" дочь? Это все равно… Может, в ней большой талант скрывается. Так же вот как и она, Тася, приехала тайком в клуб вкусить запретного плода. Какого? Искусства или другого?
Щеки Таси покрылись румянцем… Она все знает… не маленькая… ingénue сбирается только на сцене играть. Сколько романов прочла, пьес, всего. Но "это" на нее не действует. Насмотрелась она на то, что у них было в доме. Когда в книжке она читала сцены свиданий, самые страстные или поэтические… у ней не билось сердце. Сейчас ей представится другая сцена… житейская… Она - девочка тринадцати лет, но много уже понимает, читала и Тургенева и Жорж Занда… разбежалась она в будуар своей матери… Мать лежит на кушетке, рядом - гусарский юнкер. Он дневал и ночевал у них. Тася знала, что maman дает ему денег. Об этом говорили люди, горничные. Она застала любовную сцену… И с тех пор, когда ей минуло семнадцать лет и позднее, она не могла думать о любви, чтобы перед ней не встала сцена юнкера с ее матерью и все восторги Елены Никифоровны от итальянских певцов, скрипачей и наездников.
Так и прошли ее первые девичьи годы. Некогда ей было думать о любви. Вывозили ее всего одну зиму, когда ей уж пошел двадцатый год. Но все ее стесняло и в тех гостиных, куда ездила ее мать. В собрании она танцевала несколько раз… Но и тут мать портила ей настроение. Да и как можно было выезжать, тратиться на туалет, когда она отлично знала, что в доме во всем недочет, доедают последние гроши, взятые под залог дома, за проданную землю, выклянченную у бабушки… Она отказалась от выездов… Потом ноги стали отниматься у матери. Прекратилась всякая посторонняя тревога. Тут и разрослось влечение к сцене, дума о театре, ученье ролей по ночам…
Пара встала с дивана и стала ходить по комнате.
- Вы ошибаетесь, - говорила блондинка.
- Да уж нет, - возражал молодой человек, - вам это очень удалось. А вот Василиса Мелентьева - не скажу…
Тася взглянула с любопытством на блондинку и спрашивала себя: подходит ли ее наружность к Василисе Мелентьевой?
Не о Василисе Мелентьевой шел спор между молодыми людьми. Они нравились друг другу. Это было сразу видно. Тася прислушивалась к звукам их голосов. Вот если бы она так же на сцене говорила, вышло бы и правдиво, и весело… Больше ничего ведь и не нужно… А как трудно все это выполнить!..
- Пожалуйте, - раздался над ней голос Пирожкова.
Его голова показалась из-за косяка двери. Тася встала и поправила на шее галстук.
- Куда? - спросила она.
- В столовую…
- Там кто же?
- Идемте, идемте…
Он взял ее под руку и повел мимо конторы в белую залу, освещенную целым рядом тускловатых ламп.
- Мы будем пить чай, - говорил Пирожков, и сам как будто немного стесненный за Тасю. - Вы осмотритесь… Есть уже разные народы. Я нашел одного знакомого старшину… Вы с ним поговорите… Полезно заручиться для дебютов…
- Для дебютов! - вздохнула Тася.
- А что же? Для маленьких дебютов здесь.
- На клубной сцене я бы не хотела.
- В виде опыта.
XVII
Столовая обдала Тасю спертым воздухом, где можно было распознать пар чайников, волны папиросного дыма, запах котлет и пива, шедший из буфета. Налево от входа за прилавком продавала печенье и фрукты женщина с усталым лицом, в темном платье. Поперек комнаты шли накрытые столы. Вдоль правой и левой стены столы поменьше, без приборов, за ними уже сидело по двое, по трое. Лакеи мелькали по зале.
Пирожков посадил Тасю за первый стол по левой стене, около окна, и заказал порцию чаю.
В первый раз она слышала эти слова: "порцию чаю". Им подали поднос с двумя чайниками, чашками и пиленым сахаром в бумажном пакетце. Через стол от них сидело двое мужчин, оба бритые.
- Актеры, - шепнул ей Пирожков. - Один здешний, другого не знаю.
До Таси донеслась сильная картавость одного из них, брюнета с мелкими чертами красивого лица.
- Актер? - переспросила она.
- Да.
- Как же он так сильно картавит?
- Что делать!..
Она заварила чай. У правой стены, за двумя столиками, сидели и женщины. Одна, глазастая, широкоплечая, очень молодая и свежая, громко говорила, почти кричала. Волосы у ней были распущены по плечам.
- Это кто? - спросила Тася.
- Не знаю… давно здесь не был.
На репетициях, за кулисами, где удалось быть раза два, она испытывала возбужденье, какого теперь у ней не было и следа… Ей даже не верилось, что это одно и то же, что вот эти бритые мужчины и женщины с размашистыми движениями принадлежали тому миру, куда так рвалось ее сердце.
- Ну, что же, - заговорил Пирожков и поглядел на нее добрыми глазами, - не очень вам здесь нравится?.. Присмотритесь… Эта столовая постом была бы для вас занимательнее. Тогда здесь настоящий рынок… Чего хотите - и благородные отцы, и любовники, и злодеи. И все это приезжие из провинции, а уж к концу почти полное истощение финансов.
Тася плохо слушала его.
- Вот что, - продолжал Пирожков, - на святках будет тут сборный спектакль. Мне старшина сейчас говорил. Не начать ли прямо с попытки. Можно и "До поры - до времени" поставить. Как вы думаете?
- Право, не знаю, - ответила Тася. - Я учиться хочу, Иван Алексеевич.
- С нового года и начнем… А пока для бодрости… Да вот и старшина.
К ним подошел сухощавый господин, в бороде, в золотом pinse-nez, в коротком пальтецо, с крупными чертами лица, тревожный в приемах.
Пирожков представил его. Тася не запомнила ни фамилии, ни как его звали по имени и отчеству.
- Чайку выпьете? - пригласил его Пирожков.
- С нашим удовольствием, - сказал старшина и сел.
Он казался очень утомленным.
- Много дела? - спросил Пирожков.
- Просто беда! И все один!..
- А другие?
- Эх!..
И он махнул рукой.
- Что же предполагается на праздниках?
- Утренние спектакли будут, детский праздник, костюмированный бал с процессией, да мало ли чего!
- А как дела?
- Сборы - ничего! Только возня! Я вам скажу, скоро пардону запрошу!..
- Вот Таисия Валентиновна, - указал Пирожков на Тасю, - желала бы…
- Вам угодно дебютировать-с? - высоким голосом выговорил старшина.
Тася сильно смутилась.
- Нет… я не для дебюта…
- Спектаклик хотите? - не дал он ей докончить. - Дни-то у нас все разобраны.
К старшине подошел лакей в ливрее и сказал ему что-то на ухо.
- Прошу извинения, - сказал старшина и вскочил. - Анафемское дело! - крикнул он на ходу Пирожкову и побежал в контору.
"Зачем он меня сюда привез?" - думала Тася, и ей делалось досадно на "добрейшего" Ивана Алексеевича. Все это выходило как-то глупо, нескладно. Этот торопливый старшина совсем ей не нужен. Он даже не заикнулся ни о каком актере или актрисе, с которой она могла бы начать работать. А нравы изучать, только расхолаживать себя… Тут еще может явиться какой-нибудь знакомый отца… Она с молодым мужчиной, за чаем… Точно трактир!
Тася затуманилась.