Собачки и желтый пес проводили Палтусова до лестницы.
"Что же это, - кольнуло его, - а за Тасю-то бедную хоть бы слово сказал потеплее. Ну, да все равно ничего бы не дал. А если он врет и генеральша - наследница, нечего беспокоиться".
В течение зимы он завернет еще к этому подрумяненному читателю Шопенгауэра.
"Шопенгауэр куда залетел! Москва! Другой нет!"
Палтусов был доволен этим визитом, хотя и назвал его "отменно глупым".
Слуге в галунном картузе он дал почему-то рубль.
XXX
Завтракать заехал Палтусов к Тестову; есть ему все еще не хотелось со вчерашней еды и питья. Он наскоро закусил. Сходя с крыльца, он прищурился на свет и хотел уже садиться в сани.
- Куда вы? - крикнули ему сзади.
- Пирожков!
Иван Алексеевич, в неизменной высокой шляпе и аккуратно застегнутом мерлушковом пальто, улыбался во весь рот. Очки его блестели на солнце. Мягкие белые щеки розовели от приятного морозца.
- Со мной! Не пущу, - заговорил он и взял Палтусова по привычке за пуговицу.
- Куда?
- Несчастный! Как куда! Да какой сегодня день?
- Не знаю, право, - заторопился Палтусов, обрадованный, впрочем, этой встречей.
- Хорош любитель просвещения. Татьянин день, батюшка! Двенадцатое!
- Совсем забыл.
Палтусов даже смутился.
- Вот оно что значит с коммерсантами-то пребывать. Университетскую угодницу забыл.
- Забыл!..
- Ну, ничего, вовремя захватим. Едем на Моховую. Мы как раз попадем к началу акта и место получше займем. А то эта зала предательская - ничего не слышно.
- Как же это?
Палтусов наморщил лоб. Ему надо было побывать в двух местах. Ну, да для университетского праздника можно их и побоку.
- Везите меня, нечего тут. Дело мытаря надо сегодня бросить.
С этими словами Пирожков садился первый в сани.
Они поехали в университет. Дорогой перемолвились о Долгушиных, о Тасе, пожалели ее, решили, что надо ее познакомить с Грушевой и следить за тем, как пойдет ученье.
- Баба-ёра, - сказал весело Пирожков. - В ней все семь смертных грехов сидят.
Рассказал ему Палтусов о поручении генерала. Они много смеялись и с хохотом въехали во двор старого университета. Палтусов оглянул ряд экипажей, карету архиерея с форейтором в меховой шапке и синем кафтане, и ему стало жаль своего ученья, целых трех лет хождения на лекции. И он мог бы быть теперь кандидатом. Пошел бы по другой дороге, стремился бы не к тому, к чему его влекут теперь Китай-город и его обыватели.
- Aima mater, - шутливо сказал Пирожков, слезая с саней, но в голосе его какая-то нота дрогнула.
- Здравствуй, Леонтий, - поздоровался Палтусов со сторожем в темном проходе, где их шаги зазвенели по чугунным плитам.
Пальто свое они оставили не тут, а наверху, где в передней толпился уже народ. Палтусов поздоровался и со швейцаром, сухим стариком, неизменным и под парадной перевязью на синей ливрее. И швейцар тронул его. Он никогда не чувствовал себя, как в этот раз, в стенах университета. В первой зале - они прошли через библиотеку - лежали шинели званых гостей. Мимо проходили синие мундиры, генеральские лампасы мелькали вперемежку с белыми рейтузами штатских генералов. В амбразуре окна приземистый господин с длинными волосами, весь ушедший в шитый воротник, с Владимиром на шее, громко спорил с худым, испитым юношей во фраке. Старое бритое лицо "суба" показалось из дверей, и оно напомнило Палтусову разные сцены в аудиториях, сходки, волнения.
Пирожков шел с ним под руку и то и дело раскланивался. Они провели каких-то приезжих дам и с трудом протискали их к креслам. Полукруглая колоннада вся усыпана была головами студентов. Сквозь зелень блестели золотые цифры и слова на темном бархате. Было много дам. На всех лицах Палтусов читал то особенное выражение домашнего праздника, не шумно-веселого, но чистого, такого, без которого тяжело было бы дышать в этой Москве. Шептали там и сям, что отчет будет читать сам ректор, что он скажет в начале и в конце то, чего все ждали. Будут рукоплескания… Пора, мол, давно пора университету заявить свои права…
Пропели гимн. Началось чтение какой-то профессорской речи. Ее плохо было слышно, да и мало интересовались ею… Но вот и отчет… Все смолкло… Слабый голос разлетается в зале; но ни одно "хорошее" слово не пропало даром… Их подхватывали рукоплескания. Палтусов переглянулся с Пирожковым, и оба они бьют в ладоши, подняли руки, кричат… Обоим было ужасно весело. Кругом Палтусов не видит знакомых лиц между студентами; но он сливается с ними… Ему очень хорошо!.. Забыл он про банки, конторы, Никольскую, амбары, своего патрона, своих купчих.
Вон сидит Нетова. И рядом хмурое лицо ее мужа. Он не подойдет к ним. Он от них за тысячи верст. Здесь чувствует он, как ему с ними тошно… Иван Алексеевич подзадоривает его своей усмешкой, умными глазами, своим брюшком; в нем есть что-то тонкое, культурное, доброе, чуждое всяких гешефтов.
"Гешефт" - слово пронизало мозг Палтусова.
Опять рукоплещут. Еще сильнее. Он не слыхал, за что, да разве это не все равно!
Все смешались. Глаза у всех блестят. Он пожимает руку посторонним.
- Ловко! Молодец! - кричат кругом его студенты.
Лица девушек - есть совсем юные - рдеют… И они стоят за дорогие вольности университета. И они знают, кто враг и кто друг этих старых, честных и выносливых стен, где учат одной только правде, где знают заботу, но не о хлебе едином.
- Куда вы? - спросил Пирожкова какой-то рыжий парень в больших сапогах. - Неужто в Благородку? Валите с нами.
- В "Эрмитаж"?
- Да.
- Едем! - подмигнул Палтусову Пирожков. - Ведь уж сегодня путь один - из "Эрмитажа" в "Стрельну".
Палтусов кивнул головой и молодо так оглянул еще раз туго пустеющую залу, кафедру, портреты и золотые цифры на темном бархате.
XXXI
Извозчичья пара, взятая у купеческого клуба, лихо летела к Триумфальным воротам. Сани с красной обивкой так и ныряли в ухабы Тверской-Ямской. Мелкий снежок заволакивал свет поднимающейся луны. Палтусов и Пирожков, прихватив с собой знакомого учителя словесности из малороссов, ехали в "Стрельну". У них стоял еще в ушах звон, гам и рев от обеда в "Эрмитаже". Они попали в самую молодую компанию. На две трети были студенты. Чуть не с супа начались речи, тосты, пожелания. И без шампанского чокались и пили "здравицы" чем попало: красным вином, хересом, а потом и пивом. "Gaudeamus" только вначале пелась в унисон. Перешли к русским песням. Тут уже все смешалось, повскакало с мест. Нельзя уже было ничего разобрать. Пошла депутация в соседнюю комнату, где обедало несколько профессоров. Привели двоих - одного белокурого, в очках, худощавого, другого - брюнета, очень еще молодого, но непомерно толстого. Обоих стали качать с азартом, подбрасывая их на воздухе. Толстяк хохотал, взвизгивал, поднимался над головами, точно перина, и просил пощады. Товарищ его выносил качание стоически. И Палтусов с Пирожковым принимали участие в этом варварском, но веселом чествовании. До трех раз принимались качать. Притащили еще двух профессоров, просили их сказать несколько слов, ставили им вопросы, целовались, говорили им "ты", изливались, жаловались. Становилось тяжко. В коридоре вышел крупный спор с прислугой… Пора было и на воздух.
- Как вы, господа? - спрашивает их учитель, когда они выехали на шоссе. - Очень шумит в голове?
- У меня нет… даже досадно, - откликнулся Палтусов.
- Наверстаем в "Стрельне", - сказал Пирожков. - Там полутрезвым оставаться нельзя, противно традиции.
- Restauratio est mater studiosoram, - рассмеялся учитель. Его маленькие хохлацкие глаза искрились и слезились против ветра. - Автомедон, пошел! - крикнул он извозчику.- Pereat классический обскурантизм!
- Браво, филолог! - откликнулся Палтусов.
В голове его действительно не очень еще сильно шумело, хотя за обедом он пил брудершафт с целым десятком не известных ему юношей. Один отвел его в угол, за колонну, - обедали в новой белой зале, - и спросил его:
- Совесть не потерял еще? В принцип веришь?
Это была фраза опьяневшего студента, но Палтусова она задела; он начал уверять студента, что для него выше всего связь с университетом, что он никогда не забудет этой связи, что судить можно человека по результатам, а время подлое - надо заручиться силой.
- Подлое время! Это ты правильно! - прокричал студент, и глаза его сразу посоловели. Он навалился обеими руками на плечи Палтусова и вдруг крикнул: - А ты кто такой, могу ли я с тобой разговаривать? Или ты соглядатай?
Его пришлось отвести освежиться. Но это пьяное a parte всю дорогу щекотало Палтусова. Есть, видно, в молодой честности что-то такое, отчего мурашки пробегают и вспыхивают щеки даже и тогда, когда много выпито, точно от внезапного "memento mori".
Пара неслась. Становилось все ярче. Мелькали, все в инее, деревья шоссе. Вот и "Яр", весь освещенный, с своей беседкой и террасой, укутанными в снег.
- Хочется напиться… до зеленого змия! - крикнул учитель.
- Там от одного воздуха опьянеешь! - подхватил Пирожков.
Захотелось напиться и Палтусову; за обедом это ему не удалось. Но не затем ли, чтоб не шевелить в душе никаких лишних вопросов? Когда хмель вступит в свои права, легко и сладко со всеми целоваться: и с чистым юношей, и с пройдохой адвокатом, и с ожирелым клубным игроком, с кем хочешь! Не разберешь - кто был студентом, кто нет.
Извозчик ухнул. Сани влетели на двор "Стрельны", а за ними еще две тройки. Вылезали все шумно, переговаривались с извозчиками, давали им на чай. Кого-то вели… Двое лепетали какую-то шансонетку. Сени приняли их, точно предбанник… Не хватало номеров вешать платье. Из залы и коридора лился целый каскад хаотических звуков: говор, пение, бряцанье гитары, смех, чмоканье, гул, визг женских голосов…
- Татьянушка! Выноси, святая угодница! - гаркнул кто-то в дверях.
XXXII
Учителя словесности сейчас же подхватили двое пирующих и увлекли в коридор, в отдельный кабинет. Палтусов и Пирожков вошли в общую залу. По ней плавали волны табаку и пряных спиртных испарений жженки. Этот аромат покрывал собою все остальные запахи. Лица, фигуры, туалеты, мужские бороды, платья арфисток - все сливалось в дымчатую, угарную, колышущуюся массу. За всеми столиками пили; посредине коренастый господин с калмыцким лицом, в расстегнутом жилете и во фраке, плясал; несколько человек, взявшись за руки, ходили, пошатываясь, обнимались и чмокали друг друга. Красивый и точно восковой брюнет сидел с арфисткой в пестрой юбке и шитой рубашке, жал ей руки и тоже лез целоваться.
- А!.. Quelle chance! - встретил Палтусова около двери в боковую комнату брат Марьи Орестовны, Nicolas Леденщиков, во фраке и белом жилете, по новой моде, и с какой-то нерусской орденской ленточкой в петлице.
Палтусову очень не по вкусу пришлась эта встреча. Леденщиков был навеселе, закатывал глаза, подгибал колени и с пренебрежительной усмешкой оглядывал залу.
- Один? - спросил его Палтусов и шепнул Пирожкову: - Уведите меня.
- Non, мы здесь… у цыган… Allons. Я вас представлю… Здесь кабак…
- А вы бывший студент? - со своей характеристической улыбочкой осведомился Пирожков.
- Какой вопрос! - обиделся Леденщиков и оглядел Пирожкова.
- Знаете что, - сказал ему Палтусов, - вы уж ваши онёры на нынче оставьте.
- Comment Fentendez-vous…
- Да так. Сегодня надо быть студентом… или не быть здесь… Вас ждут… Идите к вашей компании… Меня тоже ждут.
Леденщиков хотел что-то сказать и круто повернулся. Палтусов убежал от него, увлекая за собой Пирожкова.
- Тоже студент! - горячился Палтусов. Он знал, что Nicolas кончил курс. - И этаких здесь десятки, если не сотни…
- И я этому радуюсь, - заметил Пирожков. - Вот видите: большая борода… в сюртуке по зале похаживает… бакалейщик, а на магистра истории держал. Вот у нас как!.. Пускай чернослив продает, а он все-таки наш.
Где-то запели "Стрелочка".
- Уйдем отсюда, - потащил Пирожков Палтусова, - этой пошлости я не выношу.
Они искали знакомых. Но никого не попадалось. А пить надо! Без питья слишком трудно было бы оставаться.
- Господа! Vivat academia! Позвольте предложить…
Их остановил у выхода в коридор совсем не "академического" вида мужчина лет под пятьдесят, седой, стриженый, с плохо бритыми щеками, в вицмундире, смахивающий на приказного старых времен. Он держал в руке стакан вина и совал его в руки Палтусова.
Тот переглянулся с Пирожковым.
- От студента студенту, - пьянеющим, но еще довольно твердым голосом говорил он, немного покачиваясь.
"Вы бывший студент?" - хотели его спросить оба приятеля.
- Сядем выпьем с ним, не все ли равно… - шепнул Палтусов Пирожкову.
- Вы один? - спросил Пирожков.
- Не вижу однокурсников… Стар… и к обеду опоздал… Приезжий я… вот сюда, к столику… еще стаканчик…
- Нет, не то! - скомандовал Палтусов. - Вы с нами жженки… вон там… займем угол…
С любопытством осматривали они своего нового товарища. Не все ли равно, с кем побрататься в этот день… Он говорит, что учился там же, и довольно этого.
- Юрист? - спросил его Палтусов, когда жженка была разлита.
- Всеконечно! В управе благочиния служил. Засим в губернии погряз… в полиции… в казенной палате… бывает и хуже…
- А теперь?
Пирожков прислушивался и попивал.
- А теперь? При мировом съезде пристав… И то слава тебе Господи… Не о том мечтал… когда брал билет у Никиты Иваныча.
- Помнишь! - вскричал Палтусов и перешел с ним на "ты".
"Приказный", так они определили его, сладко закрыл глаза, выпил целый стакан и откинул голову.
XXXIII
- Как же не помнить! - воскликнул пристав, поднял стакан и расплескал жженку. - Пять с крестом получил. Кануло, - в голосе его заслышались слезы, - кануло времечко… Поминают ли его добром?.. Поди, небось… ругают… теперешние… вон что там с арфянками… маменькины сынки?.. А я сёмар!
- Ты сёмар? - переспросил его Палтусов.
Пирожков слушал и улыбался. "Приказного" он считал находкой для дня святой Татьяны.
- Сёмар… Из вологодской семинарии. По двадцать третьему году поступил. И только у Никиты Иваныча и почувствовал, что такое есть право.
Он говорил с северным акцентом.
- Justitia, - подсказал Палтусов.
- А ты послушай… Я тебе представлю. Точно живой он передо мною сидит. Влезет на кафедру… знаете… тово немножко… Табачку нюхнул, хе, хе! Помните хехеканье-то? "Господа, - он сильнее стал упирать на "о", - сегодняшнюю лексию мы посвятим сервитутам. А? хе, хе! Великолепнейший институт!"
- Очень похоже! - крикнул Палтусов и ударил пристава по плечу.
- Похоже? Знаю, что похоже. Я там в губернии сколько раз воспроизводил… "Великолепнейший институт. Разные сервитуты были… Servitus tigni immittendi. A? Соседа бревном в бок, дымку ему пустить. А?.. Дымку! Стена смежная, хе, хе, хе! Servitus balnearii habendi, с веничком к соседу сходить, с веничком… Servitus luminis, servitus prospectus, свет, солнце… для всех… А? Я - римлянин, я - свободнейший гражданин! Не смеешь отнимать у меня вид… морем хочу любоваться, закатом! А? А русский человек маленький, убитый человек… Не знает сервитутов… Иду на Москву-реку. А? Хочу любоваться видом Кремля, хе, хе… Нельзя… мешает дом… дом мешает… Вывел откупщик… хе, хе… Eques!.. всадник!.. И не могу… потому что я - русский человек… Скудный… захудалый человек!.."
- Ха, ха! - дружно расхохотались оба приятеля.
Они придвинулись к приставу. Палтусову сделалось необычайно весело… Он и сам сознавал, что в лекциях того чудака, которого представлял теперь перед ним пристав, била творческая, живая струя…
Точно в ответ на эти мысли, пристав вскричал:
- Понимал ли ты, какой он есть артист? Высокого таланта! А я понимал. Маменькины сынки в узких брючках только пошлые анекдотики рассказывали, да по-ослиному гоготали, да хныкали по гостиным… Двойку мне закатил!.. Семинарист проклятый!.. Кто знал, у кого в мозгу не простокваша была, тому не ставил… Ну, "ты" говорил на экзаменах. Экая важность! Армяшка один, восточный скудоумный человек, раз начал на него орать: "Не смеешь мне говорить "ты"! Не смеешь!" Он потом над собой подтрунивает: "Обругал, говорит, меня восточный человек. Не те времена… Ругательски обругал… И армяне тоже в истории записаны… Римлян в кои-то веки побили, при Тиграноцерте каком-то… Дай Бог памяти!"
Глаза рассказчика подернулись маслом. Память о любимом профессоре, успех передачи его голоса, манеры, мимики действовали на него подмывательно. И слушатели нашлись чуткие.
- А эта лекция еще, - увлекался он, покачиваясь на стуле, - о фидеикомиссах?
- Что такое? - не расслышал Пирожков.
- О фидеикомиссах, - повторил пристав, - термин мудреный… Сушь, казуистика, а как у него выходило: роман, картина, людей живописал, как художник… "Господа… был проконсул Лентул, хе, хе, хе… Египтом правил… Губернатор… И награбил… - Он засунул руку в карман панталон характерным жестом. - Много награбил… Танцовщиц держал… хе, хе. Прелестные танцовщицы были в Египте! Дети пошли… А что грабил… с Августом делился… Хе, хе! Стар стал… Детей обеспечить надо. Пишет он цезарю: Rogo, precor, deprecor, fidei tuae committo. Я тебе все отдал, что наворовал… Мошенник! Детей моих не обидь… Честию прошу… тебе верю… на слово… fidei committo… А? Вот откуда пошел институт!.."
Подражатель входил в роль. Никогда еще Палтусов не слыхал такого верного схватывания знакомых звуков и в особенности этого "хе, хе", известного десяткам университетских поколений.
- Спасибо, спасибо, - говорил он приставу и подливал ему из серебряной миски.