- Perdue, perdue! - повторяла Дениза Яковлевна, поводя налившимися кровью глазами.
Обещала она рано утром ехать к хозяину, только просила Пирожкова быть дома, когда придет приказчик. Она боялась повара, ждала "quelque brutalité" и жалобно охала, растягивала возгласы.
А внизу, в кухне, бушевал пьяный повар, - его не хотели было пускать ночевать.
Он вломился силою, занял свой угол, послал кухонного мужика за пивом, зажег несколько свечей и порывался по лестнице в комнаты.
- Я тебя, толстая колода! - хрипел он, нахлобучивая на затылок белый берет. - Вот тебя завтра фухтелями, фухтелями!..
Варя прибежала к хозяйке в страшном перепуге. Дениза Яковлевна вскочила и хотела посылать за полицейскими. Пирожков насилу удержал ее. Он же должен был призвать дворника; но дворник держал руку повара; через него и домовый приказчик подружился с поваром.
До двенадцатого часу пансион находился в осадном положении, пока повар не заснул, мертвецки напившись.
Старая дворянка сошла сверху осведомиться, будет ли завтра утром какой-нибудь завтрак.
Пирожков, измученный, поднялся в свою комнату. Он с грустью посмотрел на свои книги, покрытые пылью, на микроскоп и атласы. День за днем уплывали у него в заботах "с боку припека", Бог знает за кого и за что, точно будто сам он не имеет никакой личной жизни.
И везде-то всплывал перед ним купец. В истории его квартирной хозяйки француженки опять он, опять Гордей Парамоныч. А вот сам он - дворянское дитя - состоит в каких-то приспешниках и сочувственниках, никому он не может помочь как следует, бессилен сделать и пакость и фактическое добро, никто за ним не охотится, не вожделеет к его мошне, потому что "мошны"-то нет. Даже Тася и та написала: "Тряпочка вы, Иван Алексеич!"
Еще месяц, два - и зима прошла, то есть целый год; а все что-то притягивает к этой мужицкой и купеческой Москве. Иван Алексеевич покраснел, вспомнив, как давно он не видался ни с кем из прежних знакомых, университетских, из того "кружка", который казался ему талантливее и лучше всего, что мог дать ему Петербург.
VII
Рано утром, часу в девятом, в передней, на желтом ясеневом диване уже сидел, сгорбившись, остриженный в скобку мужичок - приказчик Гордея Парамоныча. Его приняли бы за кучера или старшего дворника по короткой ваточной сибирке из темно-синего сукна и смазным сапогам, пустившим дух по гостиной и столовой. Тулуп он оставил в кухне, через которую и поднялся.
Горничные, убиравшие обе комнаты, ходили мимо него и шумели накрахмаленными юбками. Он им уже поклонился раза два, причем волосы падали ему на нос, и он их отмахивал назад привычным движением головы. Ему на вид казалось лет под пятьдесят.
Варя уже два раза докладывала, что приказчик пришел, но Дениза Яковлевна, плохо спавшая, проснулась еще нервнее вчерашнего; а этот ранний приход приказчика расстроил весь ее план. Он предупредил ее визит хозяину. Как тут быть?.. Помочь, наставить ее может только "cet excellent Pirochkoff". Варя была послана наверх. Ивана Алексеевича будили в несколько приемов. К девяти часам он наконец пробормотал, что сейчас оденется и сойдет вниз. Дениза Яковлевна с вечера уже приготовила свое черное шелковое платье с кружевной мантильей и разложила их по комнате. Она одевалась торопливо, оборвала две пуговки спереди на корсаже, который так и трещал. Больше полугода не надевала она этого платья.
- Что он делает? - спрашивала она у Вари в пятый раз о приказчике.
- Сидит-с…
- И ничего не говорит?
- Ничего-с…
- А Филат?
Филат было имя повара, виновника всей истории, в самом деле грозившей ей возможностью очутиться вдруг "sur le pavé".
- Дрыхнет-с… - Варя рассмеялась.
- Hein, что такое?
- Храпит-с… - с презрением выговорила Варя и подала хозяйке мантилью и батистовый носовой платок, спрыснутый одеколоном.
- А тот… другой… повар?
- Еще не бывал-с.
- Господин Пирожков?
- Сейчас сойдут… одеваются…
Кофею Дениза Яковлевна напилась основательно. С пустым желудком, как все французы и француженки, она чувствовала себя и с пустой головой. Для всякого разговора по делу, а особенно по такому, ей необходимо было иметь что-нибудь "sur l'estomac". Она скушала три тартинки. В залу не вошла она, прежде чем не услыхала коротких шажков Ивана Алексеевича с перевальцем и с приятным поскрипыванием.
- Il est là! - с дрожью и глухо вскрикнула она, пожав руку Пирожкову.
- Кто?
Он спросонья все еще не особенно понимал, в чем дело.
- Mais lui, le pricastchik… Je le connais!.. C'est l'ami de l'autre.
И она опустила жирный указательный палец вниз, к полу, желая показать, что "тот", то есть повар Филат, там внизу.
- Беда еще небольшая, - успокоительно заметил Пирожков, - он ведь и хотел прислать приказчика.
Но Дениза Яковлевна заволновалась. Она не знает, что с ним говорить, не побывав у Гордея Парамоныча.
- Так ему и скажите… Он подождет…
- Mais il est capable de faire une saisie!..
- Какая saisie?.. - остановил ее Пирожков. - Ему не нужно прибегать ни к каким мерам. Ведь здесь и без того все принадлежит вашему Гордею Парамонычу.
- Dieu! Dieu! - заплакала Дениза Яковлевна и схватилась за голову.
Предстояло повторение вчерашней сцены. Пирожков чуть заметно поморщился. Искренне жаль ему было француженку, но и очень уж она его допекала своей тревожностью. Он видел, что она ничего не добьется. Дениза Яковлевна, кроме гонора женщины, смотрящей на себя, как на тонко воспитанную особу, приобрела в Москве чисто русское барство… Ей не по чину было кланяться всякому приказчику в сибирке и ладить с пьяным поваром, хотя бы это был вопрос о куске хлеба.
- Parlez lui, de grâce… - упрашивала она Пирожкова.
- Позовите его сюда…
- Non, non… я уйду!..
И она убежала опять к себе. Пирожков дошел до передней, где приказчик кланялся ему уже раз, когда он проходил мимо, и окликнул его:
- Вы от Гордея Парамоныча?
- Так точно, - мягко ответил приказчик и сейчас же встал.
- Пожалуйте сюда…
Приказчик стал у порога гостиной. Пирожков объяснил ему, что Дениза Яковлевна сама поедет к его хозяину, а он будет так добр и обождет или съездит с ней вместе.
- Да это они напрасно-с, - заговорил приказчик, посматривая на пол и вбок, - Гордей Парамоныч мне препоручили. Со мной и документик, доверенность… если мадам сумлевается… а так как по описи надо принять все и расчет за три месяца…
Пирожков потрепал его по плечу и тихо сказал:
- Вы, дружище, успеете… а она дама, надо же и ей уважение сделать…
- Это точно… Я подожду-с…
- Вы уж без Денизы Яковлевны ничего не производите… она боится…
- Что ж я могу без них? Напрасно они беспокоятся…
Приказчик тряхнул волосами и прибавил:
- Женское дело!.. Известно.
VIII
Варя сбегала за извозчиком. Дениза Яковлевна надела на голову тюлевую косынку, на шею нитку янтарей и взяла все свои книжки: по забору провизии, приходо-расходную и еще две каких-то. Она записывала каждый день; но чистого барыша за все три месяца приходилось не больше ста рублей. Она успела рассказать это Пирожкову, пригласив его к себе в комнату еще раз.
- Знаете, - шепнул он ей, - для своего спокойствия, возьмите вы его с собой… приказчика…
- Он не поедет…
- Поедет… я ему скажу!..
В передней мадам Гужо гордо поклонилась приказчику и предоставила Пирожкову переговорить с ним.
- Вот они, - указал Иван Алексеевич на француженку, - просят вас с ними доехать до Гордея Парамоныча.
- Да я и здесь подожду-с… ничего…
- Успокойте… даму, - с комической миной сказал Пирожков.
Приказчик помялся на одном месте, повернул голову к двери в коридор, точно поджидая, не появится ли оттуда его благоприятель повар, и выговорил:
- Это не суть важно…
Он взял со стула свою барашковую шапку и отошел к двери.
- Сейчас… шубенка моя в кухне…
Дениза Яковлевна, в шелковой беличьей ротонде, громко дышала и натягивала новую черную перчатку на левую руку.
- Вы видите, он смирненький, - сказал Пирожков.
- Oh! Ces moujiks! La perfidie même!..
Наконец-то она уехала; но Пирожков должен был обещаться не выходить из дома и дожидаться ее, - Гордей Парамоныч в пяти минутах езды, на бульваре.
- Чаю вам, барин, или кофею? - спросила Варя, почувствовав к нему большое сожаление.
- Все равно, чего-нибудь… сюда.
Наверх он уже не хотел подниматься на каких-нибудь полчаса. Варя поставила ему большую чашку кофею на столик около двери в комнату мадамы, под гравюру "Реформации" Каульбаха, к которой Пирожков сделал привычку подходить и в сотый раз разглядывать ее фигуры. Принесла ему Варя и газету.
Пирожков остановился перед окном, наполовину заслоненным растением в кадке. Шел мелкий снежок.
Сбоку, влево, виден был конец бульвара, вправо - пивная с красно-синей вывеской. Прямо из переулка поднимался длинный обоз, должно быть с Николаевской железной дороги. Все та же картина зимней будничной Москвы.
Раздался громкий, нервный, порывистый звонок.
"Это madame", - подумал Иван Алексеевич, и его доброе сердце сжалось; звонок что-то не предвещал ничего хорошего, хотя мог быть такой и от радости.
Не снимая своей меховой ротонды, вкатилась Дениза Яковлевна в столовую, красная, и на ходу, задыхаясь, кинула ему:
- Venez, cher monsieur, venez!
Сибирка приказчика, успевшего сбросить с себя тулуп на лестнице, показалась в глубине анфилады.
"Вот наказанье!" - про себя воскликнул Пирожков, отправляясь вслед за мадамой.
- Oh! le brigand!.. - уж завизжала Дениза Яковлевна и заметалась по комнате.- Et lui, et sa femme, oh, les cochons!
Последовательно она не в состоянии была рассказывать. Наткнулась она на жену… та приняла ее за просящую на бедность… и сказала: "Не прогневайся, матушка", - передразнила она купчиху.- Elle m'a tutoyé!. - А сам давно ей "ты" говорил. Он только и сказал: "Ты мне не ко двору!.. Тысячу рублей привезла ли за три месяца?! - Mille roubles.. - За дом мне четыре тысячи дают без хлопот!"
- И дадут, - подтвердил Пирожков.
- Je suis perdue!.. - уж трагически прошептала Дениза Яковлевна и упала на диван, так что спинка затрещала.- Il m'a donné mes quinze jours! Comme à une cuisinière!..
Слезы текли обильно, за слезами рыдания, за рыданиями какая-то икота, грозившая ударом. Удара боялся Иван Алексеевич пуще всего.
- Вот что, - заговорил он ей так решительно, что толстуха перестала икать и подняла на него свои круглые красные глаза, полные слез, - вот что, у меня есть приятель…
- Un ami, - машинально перевела она.
- Палтусов, он с купцами в знакомстве, в делах.
- Dans les affaires, - продолжала переводить Дениза Яковлевна.
- Надо через него действовать… я сейчас поеду.
- Голубчик! Родной, батюшка мой! - прорвало француженку.
Она начала душить Пирожкова, прижимать к своей груди короткими, перетянутыми у кисти ручками.
- Oh, les Russes! Quel cœur! Quel cœur! - всхлипывала она, провожая его в столовую, где еще стояла недопитая чашка Ивана Алексеевича.
IX
- Вот это хвалю! - встретил Пирожкова Палтусов в дверях своего кабинета. - Позвольте облобызаться.
Иван Алексеевич проехал сначала в те меблированные комнаты, где жил Палтусов еще две недели назад. Там ему сказали, что Палтусов перебрался на свою квартиру около Чистых прудов.
Квартира его занимала целый флигелек с подъездом на переулок, выкрашенный в желтоватую краску. Окна поднимались от тротуара на добрых два аршина. По лесенке заново выштукатуренных сеней шел красивый половик. Вторая дверь была обита светло-зеленым сукном с медными бляшками. Передняя так и блистала чистотой. Докладывать о госте ходил мальчик в сером полуфрачке. В этих подробностях обстановки Иван Алексеевич узнавал франтоватость своего приятеля.
Первая комната - столовая - тоже показывала заботливость хозяина, хотя в ней и не бросалось в глаза никаких особенных затей. Тратиться сверх меры Палтусов не желал. Кабинет отделал он гораздо богаче остальных двух комнат - маленького салона и такой же маленькой спальни. Кабинет он оклеил темными обоями под турецкую ткань и уставил мягкой мебелью такого же почти рисунка и цвета. Книг у него еще не было, но шкап под черное дерево, завешенный изнутри тафтой, занимал всю стену позади кресла за письменным столом. Комната смотрела изящным "fumoir'ом".
Пирожков и Палтусов не видались с самого Татьянина дня, когда они повезли "приказного" в веселое место.
- Чему обязан, - шутливо спросил Палтусов, вводя приятеля в кабинет, - в такой ранний час? Уж не в секунданты ли?
Он, на взгляд Пирожкова, пополнел, борода разрослась, щеки порозовели. Домашний синий костюм, вроде военной блузы, выставлял его стройную, крепкую фигуру. Пирожков заметил у него на четвертом пальце левой руки прекрасной воды рубин.
- В секунданты! - рассмеялся Иван Алексеевич. - Не те времена. Вы в губернии сильный человек, мы к вашим стопам прибегаем.
Палтусов подумал, что Пирожков дурачится, потом сел с ним на низкий глубокий диванчик на двоих. Обстоятельно, полусерьезно, полушутливо рассказал ему приятель историю "о некоем поваре Филате, его друге приказчике, Гордее Парамоныче и его жертве - французской гражданке Денизе-Элоизе Гужо". История насмешила Палтусова, особенно картина бушевания повара и поведение жильцов со старой дворянкой включительно, спустившейся вниз узнать, дадут ли ей завтракать на другой день.
Но лицо Ивана Алексеевича сделалось вдруг серьезным.
- Гогартовская сцена, - сказал он, - но ее ужасно жаль, она ведь очутится sur la paille, как в мелодрамах говорится. Я подумал, что спасителем можете быть только вы.
- Почему? - со смехом вскричал Палтусов.
- Купцов много знаете…
- Вот что…
Но на вопрос, кто такой этот Гордей Парамонович, Пирожков затруднился ответить. Он не был уверен - прозывается ли он Федюхиным или Дедюхиным.
- Такого не знаю, - уже деловым звуком откликнулся Палтусов.
Ему рад он был услужить хоть чем-нибудь. Этого человека он выделял из всего московского обывательства и никогда на него и в помыслах не рассчитывал. Он записал его в разряд милых, бесполезных теоретиков и даже, когда раз об нем думал, сказал себе: "Если Пирожков проест свою деревушку и я к тому времени буду в капиталах, - я его устрою".
- Справьтесь, друг, справьтесь… Кто-нибудь из ваших знакомцев.
- Да кто он такой?.. ну хоть приблизительно.
- Кажется, кирпичом промышляет.
- Чудесно! Коли это так, тогда мы до него доберемся. Да позвольте, может быть, и я вспомню… Дедехин… Федюкин…
Палтусов начал припоминать. Пирожков окликнул его:
- Андрей Дмитриевич!
- Что прикажете, дорогой?
- Ведь купец в самом деле все прибрал к своим рукам… в этой Москве…
- А вы как бы думали? - с этими словами Палтусов вскочил и заходил перед диваном.
Он попадал на свою любимую тему.
- Вы дайте срок, - прибавил Пирожков, - тут еще другая история… вас тоже просить приказано… но только на обед… И здесь купец, и там купец…
- Раскусили? - с разгоревшимися глазами вскричал Палтусов, наклоняясь к гостю. - Я говорю вам… никто и не заметил, как вахлак наложил на все лапу. И всех съест, если ваш брат не возьмется за ум. Не одну французскую madame слопает такой Гордей Парамоныч! А он, наверно, пишет "рупь" - буквами "пь". Он немца нигде не боится. Ярославский калачник выживает немца-булочника, да не то что здесь, а в Питере, с Невского, с Морской, с Васильевского острова…
Речь Палтусова прервал звонок.
- Приемный час? - спросил Иван Алексеевич.
- Нет… я позднее принимаю… Это кто-нибудь свой. Может, Калакуцкий… мой, так сказать, принципал… Вот было бы кстати… Он, наверное, знает.
- Он ведь "entrepreneur de bâtisses", как в песенке поется?
- Именно.
Палтусов ввел в кабинет Калакуцкого и тотчас же познакомил с ним Пирожкова.
Иван Алексеевич не без любопытства оглядел фигуру подрядчика "из благородных" и остался ею доволен; она показалась ему достаточно типичной.
- Душа моя, - торопливо захрипел Калакуцкий, - я к вам на секунду… завернул, чтобы напомнить насчет…
Он отвел Палтусова к окну и басовым хрипом досказал ему остальное.
Палтусов только кивал головой. По тому, как он держался с "принципалом", Иван Алексеевич заключил, что подрядчик им дорожит. Так оно и должно было случиться… Ловкий и бывалый молодец, как Палтусов, стоил дюжины подобных entrepreneurs de bâtisses, про которых поется в шутовской песенке… Пирожков стал ее припоминать и припомнил весь первый куплет: