- Нет, за Бутырками, в полчаса можно долететь, - ответила Станицына.
- Я никогда не бывала ни на одной фабрике, - сказала Тася.
- Не хотите ли? - предложила Станицына и поглядела на Рубцова.
Тот одобрительно кивнул головой.
- Очень бы интересно, - выговорила Тася серьезно и наивно.
- Вот и будущий директор фабрики, - показала Станицына на Рубцова.
- Семен Тимофеевич? - весело вскричала Тася.
Любаша сейчас же отошла от окна.
- Честь имею проздравить, ваше степенство, - сошкольничала она и присела.
Анна Серафимовна подумала в эту минуту, что ведь Долгушина - кузина Палтусова. Вот она увидит фабрику. Он узнает от нее, как ведется дело… Заинтересуется и сам, быть может, попросится посмотреть.
"Показать ей школу, порядок на фабрике. Пускай же она ему все расскажет…"
- Славно, тетя! - крикнула Любаша. - Возьмите и меня.
За эту поездку она схватилась. Дорогой и там, на фабрике, можно будет как-нибудь поддеть эту барышню-чтицу.
Она ничего, наверно, не читала стоящего, только пьески да романы… В естественных науках - наверняка ни бельмеса. Вот она и порасспросит ее, так, между прочим, и насчет химии и разного другого. Случаи будут.
- А тетенька заволнуется?
- Эка важность! Ну, пошлите, что к обеду не буду…
- Обедать у меня. Мы вернемся к шести часам… Вам занятно будет, - обратилась Станицына к Тасе.
- Как же! как же! - весело откликнулась та и даже захлопала в ладоши.
"Актерка поганая, - выбранилась Любаша, - все нарочно, егозит перед Сенькой".
- Да у нас немецкая масленица будет! - оживленно выговорил Рубцов и потер руки. - Ведь мы на тройке небось, сестричка!
Решили ехать на тройке. Пока привели сани - все трое закусили. Анна Серафимовна была рассеянна. Любаша несколько раз пробовала поддевать Тасю. Рубцов каждый раз не давал ей разойтись. Тася старалась не смотреть на то, как Любаша действует ножом и вилкой, и не понимала еще, чего от нее хочет эта купеческая "злюка".
V
Тройка миновала Бутырки. Погода прояснилась. Тасю посадили рядом с Анной Серафимовной. Против нее сел Рубцов. Рядом с ним - на передней же скамейке - Любаша. Она сама предложила Тасе поместиться на задней скамейке, но ей было очень неприятно, что Рубцов "угодил" напротив "мамзели".
Тася ехала и вспоминала другую тройку, когда они скакали раз в парк, к "Яру", с Грушевой. Опять она с купцами. Должно быть, из этого уж не высвободишься. Все купцы! И едет она не к цыганам, а на фабрику, в первый раз в жизни. Что-то такое крепко жизненное входило в сердце Таси. Ее теперешняя "хозяйка" - миллионщица - настоящий человек, управляет двумя фабриками, сколько народу под командой! И какая у ней выдержка! Всегда ровна, приветлива, а на душе у ней, наверно, неладно… Даже эта Любаша, - нужды нет, что она вульгарна, - все-таки характер. Что чувствует, то и говорит. И у ней, наверно, сто тысяч приданого, и она будет тоже заведовать большой торговлей или фабрикой, если муж попадется плохонький. Глаза Таси перешли к Рубцову. Он сидел молодцевато, в меховой шапке… Отложной куний воротник красиво окладывал овал его лица. Похож, разумеется, на приказчика, если посмотреть дворянскими глазами… А тоже - натура. Вот директором целой фабрики будет… Все дело, работа… Не то что в их дворянских переулках…
Сани ныряли в ухабы. Любаша вскрикивала… Всем сделалось веселее. Рубцов раза два спросил Тасю:
- Не беспокою ли я вас?
Взяли влево. Кругом забелело поле. Вдали виднелся лесок. Кирпично-красный ящик фабрики стоял на дворе за низким забором.
Директора не было на фабрике. Станицына имела с ним объяснение утром в амбаре. Он не возвращался еще из города.
Их ветретил в сенях его помощник, коренастый остзейский немец, в куртке и без шапки. Лицо у него было красное, широкое, с черной подстриженной бородкой. Анна Серафимовна поклонилась ему хозяйским поклоном. Тася это заметила.
Они вошли в помещение, где лежали груды грязной шерсти. Воздух был пресыщен жирными испарениями. Рядом промывали. В чанах прела какая-то каша и выходила оттуда в виде чистой желтоватой шерсти. Рабочие кланялись хозяйке и гостям. Они были все в одних рубашках. Анна Серафимовна хранила степенное, чисто хозяйское выражение лица. Любаша как-то все подмигивала… Ей хотелось показать Станицыной и Рубцову, что они "кулаки".
- Здесь уж такое место, - обратилась Станицына к Тасе, - чистоту трудно наблюдать.
- Что вы оправдываетесь, тетя! Сами видим, - вмешалась Любаша.
Заглянули и туда, где печи и котлы. Тасе жаль сделалось кочегаров. Запах масла, гари, особый жар, смешанный с парами, обдали ее. Рабочие смотрели на них добродушно своими широкими потными лицами. У одного кочегара ворот рубашки был расстегнут и ноги босые.
- Так легче! - сострила Любаша. - Добровольная каторга, - прибавила она громко.
Анна Серафимовна посмотрела на нее с укоризной. Рубцов сказал ей насмешливо:
- Не хотите ли по верхней вон галерее пройтись? Там градусов сорок. Пользительно будет.
В нижних топленных сенях и на чугунной лестнице показалось очень холодно после паровиков. Они поднялись наверх.
Прядильные машины всего больше заняли Тасю. В огромных залах ходило взад и вперед, двигая длинные штуки на колесах, по пяти, по шести мальчиков. Хозяйка говорила с ними, почти каждого знала в лицо. Рубцов шел позади дам, подробно объяснял все Тасе; отвечал и на вопросы Любаши, но гораздо кратче.
- А что вот этакий мальчик получает? - позволила себе спросить Тася, понизив голос.
- Известно, малость, - вмешалась Любаша.
- Рублей шесть, - сказал Рубцов.
- Да, - подтвердила Анна Серафимовна.
- Не разорительно! - подхватила Любаша.
Тася не знала, много это или мало.
На окнах, за развешанными кусками сукна, сидели девушки в ситцевых капотах, подвязанные цветными платками, больше босые.
- Что они делают? - спросила Тася.
- Пятнышки красят, - пояснила сама Анна Серафимовна.
Девушки прикладывались кисточками к чуть заметным белым пятнышкам сукна. Они смотрели бодро, отвечали бойко.
- Небось рублика три жалованья? - сказала Любаша и поморщилась.
- Пять рублей, - сухо сообщила Станицына.
Она решительно сожалела, что взяла с собой свою кузину. Ей приятно было показать Тасе, какое у ней благоустройство на фабрике, а эта Любаша расстраивала все впечатление своими неуместными окриками и выходками.
Минут с двадцать проходили они по другим залам, где ткацкие паровые станки стояли плотным рядом и шел несмолкаемый гул колес и машинных ремней. Побывали и в самом верхнем помещении, со старыми ручными станками.
VI
В большой комнате, где лежали всякие вещи: металлические прессы, образчики, бракованные куски сукна, Любаша остановила Рубцова. Анна Серафимовна еще не сходила с Тасей с верхнего этажа. Рубцову захотелось курить.
- Сеня, - начала Любаша, - ты идешь к ней в директоры?
Она не сказала даже к "тете".
- Иду.
- Есть охота!.. В наймиты!
- Это почему?
Рубцов прислонился к столу, взял в руку пачку образчиков и, наморщивая один глаз, стал их рассматривать.
- Да все как в услужение.
- Все вы зря…
- И не верю я ей ни на грош! - заговорила горячо Любаша и заходила взад и вперед между двумя шкапами.
- Кому - ей? - спросил Рубцов.
- Да хозяйке твоей, Анне Серафимовне. Зачем она нас сюда притащила?
- Сами напросились.
- Точно мы не понимаем. Выставить себя хочет благодетельницей рода человеческого: как у ней все чудесно на фабрике! И рабочих-то она ублажает! И детей-то их учит!.. А все едино, что хлеб, что мякина… Такая же каторжная работа… Постой-ка так двенадцать часов около печки или покряхти за станком…
- Как же быть?
- Ах ты, американец! Как же быть?! Прежде ваша милость что-то не так изволила рассуждать.
- Эх!.. - вырвалось у Рубцова.
- Да, известно, испортился ты! - почти крикнула Любаша и подскочила к нему. - Рассуди ты одно: рабочий полтинник в день получает…
- И до трех рублей.
- Ну, до трех… На своих харчах небось? А бабы, а девки? Пять целковых, и копти целый день! А барыши идут, изволите ли видеть, на уплату долгов Виктора Мироныча и на чечеревят Анны Серафимовны… Сколотить лишний миллиончик, тогда откупиться можно… Развестись… Госпожой Палтусовой быть!
- Это почему?
- Смотрите, какая мудрость догадаться, что она как кошка врезамшись… Всё господа дворяне соблазняют… Такая уж у нас теперь болезнь купеческая…
Она вызывающе-насмешливо взглянула на него. Рубцов чуть заметно покраснел.
- Слушать тошно!
- Это отчего? - уже совсем рассердилась Любаша, близко подошла к нему и взяла его за руку. - Это отчего? Или и у вашей милости рыльце-то в пушку?..
Рубцов отвел ее движением руки.
- Вы бы, Любовь (он в первый раз ее так назвал), лучше на себя оглянулись. Другие люди живут как люди - кто как может, а вы только бранитесь да без толку болтаете. Книжки читали, да разума их не уразумели. Нет, этот товар-то дешевый!.. А угодно другим в нос тыкать их кулачеством, так так бы поступали… Не трудно это сделать… Подите к тем, кому ваши деньги понадобятся… Отдайте их…
Любаша вся раскраснелась сразу, повела глазами и стала против Рубцова.
- И отдам, когда мне захочется. Когда они у меня будут! - глухо крикнула она, но тотчас же ее голос зазвучал по-другому, глаза мигнули раз, другой и как будто подернулись влагой. - У меня теперь ничего нет, - продолжала она уже не гневно, а искренне, - а когда меня выделят, я сумею употребить с толком деньгу, какая у меня будет. Я и хотела… по душе с тобой говорить… Устроили бы не кулаческое заведение… Коли ты другой человек, не промышленник, вот бы и мог…
Она не досказала, обернулась и отошла к окну, испугалась, что заплачет и выкажет ему свою слабость…
- Эх вы! - задорно крикнула она прежним тоном, оборачиваясь лицом к Рубцову. - Все-то вы на одну стать!.. Ну вас!
Любаша готова была бы "оттаскать" его в эту минуту. И зачем это она в "чувствие" вдалась с этаким "чурбаном", с "шельмой-парнишкой"… Ему дворянка нужна - видимое дело. Сколотить себе капитал и разъезжать с женой, генеральской дочерью, по заграницам!..
- Желаю вам всякого успеха! - сухо сказал Рубцов, бросил на пол окурок папиросы и затоптал его.
Очень уж она ему надоела в последние две недели.
- Слышишь! - крикнула Любаша. - Я тебе ничего не говорила… ничего!
Дверь отворилась. Станицына вошла первая. Любаша опять отскочила к окну. Лицо Таси сделалось ей в эту минуту так ненавистно, что она готова была броситься на нее.
- По домам? - спросил Рубцов.
- Вот Таисии Валентиновне желательно на школу поглядеть.
- Да, - подтвердила Тася.
- И то дело, - сказал Рубцов и двинулся за ними. Любаша пошла, кусая ногти, последней.
VII
Отправились сначала в "казарму". Анне Серафимовне хотелось, чтобы родственница Палтусова видела, как помещены рабочие. Побывали и в общих камерах и в квартирках женатых рабочих. В одной из камер стоял очень спертый воздух. Любаша зажала себе с гримасой нос и крикнула:
- Ну вентиляция!..
Она же подбежала к одной из коек и так же громко крикнула:
- Насекомых-то сколько! Батюшки!
Анна Серафимовна покраснела и тотчас же сказала, обращаясь к Тасе и Рубцову:
- Директор с рабочими из-за чистоты тоже воевал. Не очень-то любит ее… наш народец…
- Вентилировать можно бы, - заметил Рубцов.
- Да и постельки-то другие завести, - подхватила Любаша.
Тася только слушала. Она не могла судить, хорошо ли содержат рабочих или нет. У них в людских, куда она иногда заходила, и грязи было больше, совсем никаких коек, а уж о тараканах и говорить нечего!..
В казармах женатых рабочих воздух был тоже "не первого сорта", по замечанию Любаши; нумера смотрели веселее, в некоторых стояли горшки с цветами на окнах, кое-где кровати были с ситцевыми занавесками. Но малые ребятишки оставались без призора. Их матери все почти ходили на фабрику.
- Кто побольше - учатся, - заметила Анна Серафимовна.
Любаша замолчала. Она только взглядывала на Рубцова. Всех троих - и его, и Тасю, и Станицыну - она посылала "ко всем чертям".
В школе они застали послеобеденный класс. Девочки и мальчики учились вместе. Довольно тесная комната была набита детьми. И тут стоял спертый воздух. Учитель - черноватый молодой человек с чахоточным лицом - и весь класс встали при появлении Станицыной.
- Пожалуйста, садитесь, - сказала она, немного стесненная.
Лишних стульев не было. Посетители сели на окнах. Анна Серафимовна попросила учителя продолжать урок.
Учитель, стоя на кафедре, говорил громко и раздельно фразы и заставлял класс схватывать их на память. После каждой фразы он спрашивал:
- Кто может?
И десять девочек и мальчиков подскакивали на своих местах и поднимали руку.
- Откуда учитель? - тихо спросила Тася у Анны Серафимовны.
- Из учительской семинарии.
Раза два-три выходили "осечки". Вскочит мальчуган, начнет и напутает; класс тихо засмеется. Учитель сейчас остановит. Одна девочка и два мальчика отличались памятью: повторяли отрывки из басен Крылова в три-четыре стиха. Тасю это очень заняло. Она тихо спросила у Рубцова, когда он пододвинулся к их окну:
- Это все на счет Анны Серафимовны?
- Как же, - с удовольствием ответил он.
Станицына улыбнулась и сказала Тасе:
- А к осени хочу два класса устроить… тесно; а может быть, и ремесленную школу заведу.
- Благое дело! - подтвердил Рубцов.
Любаша молчала. Она подошла к кафедре, когда остальные посетители уходили, и спросила учителя:
- Жалованье что получаете?
Учитель быстро поглядел на нее недоумевающими глазами и тихо ответил:
- Шестьсот рублей-с.
- С харчами?
- Квартира и дрова.
Она кивнула головой и пошла с перевальцем.
Анна Серафимовна спускалась молча с лестницы. Она была недовольна посещеньем фабрики. Правда, в рабочих она не нашла большой смуты. О стачке ей наговорил директор. Его она разочтет на днях. С Рубцовым она поладит.
Разговор с Любашей немного расстроил Рубцова. Его мужская гордость была задета. Не этой "шалой, озорной девчонке" учить его благородству. Не кулак он! И не станет он потакать - хотя бы и в директоры пошел - хозяйской скаредности. Его "сестричка" - баба хорошая. Немец был плут, знал свой карман, ненавистничал с фабричными. Можно все на другую ногу поставить. Только зачем ему такие палаты, какие выведены тут на дворе для директора? Он - один… Глядел он вслед Тасе. Она семенила ножками по рыхлому снегу… Такая милая девушка - в мамзелях!
Лицо Рубцова вдруг просветлело. Что-то заиграло у него в голове.
А Тася шла задумавшись. Она чувствовала, что ей, генеральской дочери, придется долго-долго жить с купцами… даже если и на сцену поступит.
VIII
Мертвенно тихо в доме Нетовых. Два часа ночи. Евлампий Григорьевич вернулся вчера с вечера об эту же пору и нашел на столе депешу от Марьи Орестовны. Депеша пришла из Петербурга, и в ней стояло: "Буду завтра с курьерским. Приготовить спальню". Больше ничего. Последнее письмо ее было еще с юга Франции. Она не писала около трех месяцев.
Депеша его не обрадовала и не смутила. Прежних чувств Евлампий Григорьевич что-то не находил в себе. Вот на вчерашнем вечере он жил настоящей жизнью. Там ему хоть и делалось по временам жутко, зато подмывали разные вещи. Богатый и литературный барин пригласил его на свой понедельник. Его хотели опять залучить. Вспоминали покойного Лещова, предостерегали, видимо добивались, чтобы он опять плясал по их дудке. Там были и его родственнички - Краснопёрый и Взломцев. Краснопёрый много болтал, Взломцев отмалчивался. Хозяин сладко так говорил… В нем, значит, нуждаются! Известно что: денег дай на газету… А он их отбрил! Они думали, что он не может ходить без помочей, ан вышло, что очень может. Ни в правых, ни в левых - ни в каких он не желает быть! Хотел он вынуть из кармана свое "жизнеописание" и прочесть вслух. Он три месяца его писал и напечатает отдельной брошюрой, когда подойдут выборы, чтобы все знали - каков он есть человек.
Вернулся он сильно возбужденный, в голове зародилось столько мыслей. И вдруг эта депеша… Марья Орестовна отставила его от своей особы сразу и навещать себя за границей запретила. Потосковал он вначале, да что-то скоро забывать стал. Казалось ему минутами, что он и женат никогда не бывал. Любовь куда-то ушла… Боялся он ее, а теперь не боится… Все-таки она женского пола. Попросту сказать - баба! Куда же ей против него? Вот он всю зиму и думал, и говорил, и даже писал сам… Может, ей неприятно бы было, чтобы он ее встретил на железной дороге. Он и не поехал. Послал карету с лакеем.
Ее привезли. Из кареты вынесли. Приехал с ней и брат. Понесли и по лестнице. Она совсем зеленая; но голос не изменился… Первым делом язвительно сказала ему:
- На вокзал-то не пожаловали… И хорошо сделали…
Брат шепнул ему, что надо сейчас же за доктором. Евлампий Григорьевич распорядился, но без всякой тревоги и суетливости…
Только что ее уложили в постель, он ушел в кабинет и не показывался. Это очень покоробило брата Марьи Орестовны. Евлампий Григорьевич, когда тот вошел к нему в кабинет, встретил его удивленно. Он опять засел за письменный стол и поправлял печатные листки.
- Братец… - начал полушепотом Леденщиков, - вы видите, в каком она положении.
- Кто-с? - спросил рассеянно Нетов.
- Мари.
- Да!.. Доктор сейчас будет.
- Я думаю, нужно консилиум… Я боюсь назвать болезнь…
Нетов не слушал. Глаза его все возвращались к листкам, лежащим на столе.
- Я должен вас предупредить…
- А что-с?
- Да как же… Мари ведь опасна…
- Опасна-с?
Евлампий Григорьевич оставил свои листки и повыше приподнял голову.
Брат Марьи Орестовны, при всей своей сладости, сжал губы на особый лад. Такая бесчувственность просто изумляла его, казалась ему совершенно неприличной.
- А вот доктор что скажет… Я ничего не могу… Не обучали-с…
Глаза Нетова бегали. Он почти смеялся. Леденщиков даже сконфузился и пошел к сестре. Она его прогнала.
Приехал годовой доктор. Евлампий Григорьевич поздоровался с ним, потирая руки, с веселой усмешкой, проводил его до спальни жены и тотчас же вернулся к себе в кабинет. Леденщиков в кабинете сестры прислушивался к тому, что в спальне. Минут через десять вышел доктор с расстроенным лицом и быстро пошел к Нетову. Леденщиков догнал его и остановил в зале.
- Серьезно? - прокартавил он.
- Очень, очень! - кинул доктор.
Он сказал Нетову, что надо призвать хирурга, а он будет ездить для общего лечения, намекнул на то, что понадобится, быть может, и консилиум.
Нетов слушал его в позе делового человека и все повторял:
- Так-с… так-с…