Вернувшись в комнату дежурных фрейлин, обычно пустую, я опустилась там в кресло и погрузилась в тяжелую думу. Вдруг сквозь дверь, которую я неплотно прикрыла за собой, я увидела отца, который шел откуда-то…
- И сам не знаю, почему, - вставил Николай Петрович. - Не помню, или Бог меня привел…
Я кинулась к нему и в двух словах сообщила о случившемся, - продолжала Жанна. Отец смертельно побледнел, замахнулся на меня… Вдруг его рука повисла как плеть, и он с хриплым воем бросился прочь.
Расскажу сначала, куда побежал и что сделал отец. Он кинулся прямо в дворцовый кабинет герцога, застал Бирона там и с бешенством набросился на него. Герцог обнажил шпагу и крикнул дежурных офицеров. Когда два казака вбежали в кабинет и хотели по приказанию Бирона арестовать отца, он крикнул им:
- Что? Арестовать меня, Очкасова? Руки прочь, молокососы!
Он был так страшен, что казаки невольно отступили. Растерявшийся Бирон даже не распорядился преследовать его. Отец хотел сейчас же пасть к ногам императрицы, но она была больна, и его не впустили.
Когда отец скрылся, я впервые в полной мере охватила весь ужас постигшего меня оскорбления и несчастья. Не сознавая, что я делаю, я кинулась в спальню Анны Леопольдовны и там упала к ногам принцессы, умоляя о защите. Я забыла, что она ненавидит меня, я видела в ней только женщину, способную понять женское горе.
Я ошиблась. Выразив первоначально свое возмущение тем, что я осмелилась явиться в таком растрепанном виде, и узнав затем, что со мной случилось, принцесса воскликнула:
- Возмутительная наглость! Эта девка открыто развратничает чуть не на глазах императрицы, а потом является к принцессе крови, чтобы хвастаться своей мерзостью!
Отчаяние перешло у меня в припадок дикого бешенства. Я вскочила и, впиваясь горящим ненавистью взглядом в принцессу, отчеканила:
- Да, вы - принцесса крови, это - правда! Кровь, жестокость, издевательство - вот ваш мир, принцесса!
- Как ты смеешь… - закричала она.
Но я не дала ей продолжать.
- Развратничать по собственной охоте - не наглость, а жаловаться на насилие… Ах, да что с вами говорить! Как я вас ненавижу, как презираю я вас, принцесса крови! - кинула я ей в лицо, опьяненная собственным бешенством.
Анна Леопольдовна гневно оглянулась по сторонам, но никого из ее клевретов не было.
- Хорошо же! - сказала она с угрозой. - Теперь я сразу за все заплачу тебе!
Она вышла, скорее выбежала из комнаты. Я на мгновение глубоко задумалась. Да, моя песенка спета! Но неужели так и даться им в руки? Меня же опозорили, надо мною же нагло надругались, и я же должна еще пострадать за это? Нет, лучше добровольная смерть, чем торжество злодеев! Но ведь и смерть моя будет им торжеством? Что же делать? У кого искать защиты?
Вдруг мою одурманенную голову осенила мысль, показавшаяся блестящей. Царевна Елизавета! Как же я до сих пор не подумала о ней? Она что-нибудь придумает, она защитит, укроет…
Конечно, если бы мой отравленный мозг работал правильно, мне не пришло бы в голову искать защиты у царевны, которая сама была далеко не в безопасности. Но, повторяю, я все еще не могла овладеть всецело своими чувствами, и мысль шла у меня какими-то скачками.
Мои санки стояли около дворца. Я поспешно оделась, спустилась вниз, села в сани и приказала кучеру гнать лошадей, что есть силы. Свежий морозный воздух начал производить свое действие, я уже жалела, зачем отправилась к царевне Елизавете. Я хотела было повернуть обратно, но уже очень просило сердце женской власти и сочувствия. Тут только я поняла, как тяжело девушке без матери, которую не может заменить даже лучший из отцов!
Елизаветы не было, мне сказали, что она отправилась во Дворец поздравить императрицу с благоприятным оборотом болезни. Я села и стала ждать.
Сумерки все сгущались, мало-помалу наступила темнота. Наконец вернулась царевна. С первого взгляда я поняла, что она была чем-то глубоко взволнована.
- Несчастная! - крикнула она, увидев меня. - Ты еще здесь? Беги же, спасайся, укройся где-нибудь, пока не поздно. Нельзя терять ни минуты! Еще час-два и будет поздно.
Тут только я вспомнила, что ведь у нас все готово для бегства. Дал бы только Господь выбраться!
В нескольких словах я успокоила царевну за нашу судьбу, и тогда она рассказала мне следующее. Она как раз была у императрицы, когда туда ворвался герцог Бирон с жалобой на моего отца, а потом принцесса Анна - с жалобой на меня. Императрица не стала даже входить в подробности. Видно было, что она была очень довольна этими жалобами.
- Уже давно, - воскликнула она, - я добираюсь до этой семьи изменников!
Принцесса Анна хотела убить двух зайцев разом и использовать историю против герцога, но императрица сразу оборвала ее, сказав, что она сама сведет счеты с Бироном.
Тут же был отдан приказ об аресте и допросе "с пристрастием", то есть под пыткой. Отца обвинили в злоумышлении на жизнь герцога и в бесчинстве во дворце, меня - в бесстыдстве и оскорблении члена императорской фамилии. Опасаясь, как бы вся эта история не наделала излишнего шума и не вызвала лишних толков, арестовать нас было приказано тайно этой же ночью.
Рассказав все это, царевна обняла и расцеловала меня, а когда я опустилась на колени, чтобы благоговейно облобызать ей руку, она со слезами на глазах благословила меня и пожелала удачи; мы тут же установили путь, посредством которого нам было бы возможно сноситься друг с другом.
Я понеслась домой. Отец был у себя в кабинете и взволнованно ходил из угла в угол. Я стала молить его поскорее приниматься за сборы, но он ответил, что теперь жизнь, - ни его собственная, ни моя - уже не дорога ему и что он не уедет не отомстив. Я постаралась уверить его, что, оставаясь здесь, мы не сможем мстить, и мне удалось победить его сопротивление.
У нас уже давно были заготовлены вольные для всех наших дворовых. Отец собрал их всех, одарил деньгами, вручил вольные, но за это потребовал исполнения его воли: дом со всем, что там есть, должен быть сожжен, а дворня должна сейчас же разойтись и ни словом не обмолвливаться, куда отправились господа.
Пока мы наскоро собирались, по всем комнатам на пол навалили дров, набросали лучин, корья, промасленных тряпок. Подали сани, все вышли из дома, отец перекрестился, взял поданный ему горящий факел, кинул его в середину комнаты, убедился, что огонь занялся, приказал наглухо запереть двери, и мы тронулись в путь.
Лошади неслись, как вихрь по льду. Лед был еще тонковат, порой грозно потрескивал, бывало и так, что мы одним полозом неслись над полыньей. Однако нам было все равно - то, что ожидало нас позади, было хуже самой страшной смерти.
Мы благополучно добрались до своей яхты. На наше счастье, ветер был попутный и вскоре мы уже могли облегченно вздохнуть: мы были за пределами досягаемости!
Жанна замолчала, мрачно погрузившись в тяжелые воспоминания. Старик Очкасов молча дергал себя за седые усы. Молчал и Столбин, в груди которого боролись самые разнородные чувства: тоска по любимой, ненависть к поработителям-немцам, сострадание и почтение к этой молодой, прекрасной, так рано испорченной людьми жизни… Но над всеми этими личными впечатлениями доминирующей нотой дрожал страстный призыв Жанны: "Вспомните, мало ли других Оленек, которым не удастся отделаться так легко!" И он чувствовал, что все эгоистическое, личное, малодушное отступает в его душе перед ярким сознанием необходимости бесстрашно встать грудью за несчастную родину.
VIII
"Я НАШЕЛ ТЕБЯ, ДЕВУШКА"
В Версале царило радостное оживление. Тоска Людовика XV прошла, и опять двор зажил прежней блестящей жизнью. После долгого перерыва сегодня у короля снова был назначен вход по праву и парадный вход. На первом предстояло обсудить детали блестящего весеннего праздника, который хотел дать король в Шуази-ле-Руа.
Впрочем, сначала мы должны дать читателю объяснение по поводу употребленных терминов - входы "по праву" и "парадный".
Этикет французских королей вообще отличался большой сложностью, которая была еще увеличена Людовиком XV. Вечно мятущийся дух Людовика, не будучи в силах найти смысл жизни в ее внутреннем содержании, волей-неволей обращался в сторону внешних форм. Правда, сам король нередко нарушал этикет, но в том-то и была вся прелесть, что можно было что-нибудь нарушать: это все-таки давало жизни некоторое разнообразие!
У прежних французских королей при вставании и отходе ко сну были просто большие и малые приемы. Людовик разделил эти утренние и вечерние приемы на ряд "входов", из которых главнейшими были: домашние, парадные, по праву и кабинетные.
Право "домашнего входа" разрешало находиться около королевской постели во время вставания и отхода ко сну короля. Кроме принцев крови, оно мало кому давалось.
Когда король начинал вставать с постели, тогда к нему допускались лица, имеющие право "кабинетного входа".
Умывшись и одевшись в халат, король принимал приветствия лиц, имевших "вход по праву". Этими лицами обыкновенно бывали приближенные и друзья Людовика.
Наконец, завершив свой туалет, король выходил из спальни в смежный кабинет-салон, куда допускались придворные, имевшие право "парадного входа".
Вечером, при отходе короля ко сну, его до салона провожали лица, имевшие все четыре "права". Здесь король обращался к тому или другому придворному с милостивым разговором. В установленный час маршал двора стучал о пол своей булавой и провозглашал: "Входите, господа!" После этого все, имевшие только право на кабинетный или парадный вход, удалялись, и по выходе их король давал держать подсвечник кому-нибудь из наиболее близких друзей. Это считалось большей честью, и на другой день про счастливца весь город с завистью говорил:
- Представьте себе! Король дал вчера такому-то держать подсвечник!
Итак, мы упомянули, что в это утро были назначены входы "по праву" и "парадный". Мы застаем Людовика во время первого. Одетый в халат король с веселым видом восседал на кресле, окруженный своими ближайшими друзьями.
Среди них особенно выделялся герцог Ришелье, человек уже не молодой годами, но приходившийся совершенно по плечу молодому обществу молодого короля. Изнеженный, выхоленный, он в то же время был отличным воякой. Вечно занимавшийся туалетом да любовными интрижками, он находил время почитать серьезную книгу. Для короля он был незаменимым товарищем и собеседником. В дипломатических тонкостях, в охотничьих вопросах, в военном деле, в любовных делах, в вопросах чести, этикета, обычая или моды - везде он мог преподать веский и разумный совет. В этом обществе он безусловно задавал тон, особенно в отношении туалета: герцог был моделью для всей изысканной Франции.
Около Ришелье стоял ла Тремуйль, любимец Людовика, высокий, статный красавец. Командуя в сражении при Фонтенуа эскадроном, ла Тремуйль шутя врезался один в самое сердце английской конницы. Его выбили из седла; его нога зацепилась за стремя, а лошадь, бросившаяся обратно к французскому лагерю, поволокла его по земле. Ла Тремуйль мог бы значительно облегчить себе это неудобное положение, если бы схватился обеими руками за стремя. Но он даже и не подумал об этом. Его главной заботой была мысль о том, как бы не испортить себе лица, и он поспешил прикрыть его обеими руками!
Но таковы были уже все они, эти молодые люди с внешностью женщины и с сердцем льва, которые стояли теперь около сиявшего лаской и радостью короля. Граф д'Айен, маркизы Жевр, Коаньи, д'Антен и герцоги Нивернуа участвовали не в одной войне и своей беззаветной отвагой помогали выиграть не одно сражение, устремляясь в бой с нарядной шляпой в руке, с накрахмаленными манжетами, с бантом на правом плече и ухитряясь в сражении не измять и не испортить своего изящного туалета.
- Итак, господа, - сказал король, обводя всех присутствующих милостивым взглядом, - я сказал вам, что мне хочется достойно отпраздновать вступление на сезонный престол красавицы - принцессы Весны. В последнее время нездоровье мешало мне уделять своим друзьям столько времени, сколько мне хотелось бы, да и прелестный Шуази, я думаю, уже соскучился по вашему веселому смеху. Как хорошо будет нам пожить там несколько дней, сторонясь всякой натянутости, церемониальности, этикета! Так придумайте же, друзья мои, что-нибудь красивое, блестящее! Разрешаю вам отбросить всякий этикет и говорить, не дожидаясь вопросов, и, если кому-нибудь придет в голову хорошая мысль, пусть сейчас же делится ею с нами! Так говорите же, господа!
- Мне кажется, ваше величество, - сказал Ришелье, - что наше празднество надо разделить на две части: первая - торжественный переезд в специально разукрашенных галерах до Шуази, вторая - праздник весны в самом замке…
- Вношу маленькую поправку, - сказал Коаньи, - наше общество надо разделить на две части. Первая отправится в Шуази заранее, вторая поедет этим блестящим поездом. Его величество будет во второй части, а первая часть устроит торжественную встречу королю. Сама принцесса Весна выйдет навстречу галере и произнесет приветственную речь, в которой выскажет радость прибытию его величества и скажет, что ее замок и весь штат ее прислужников и прислужниц к услугам возлюбленного короля.
- Отличная мысль! - воскликнул ла Тремуйль. - А потом король захочет ответить любезностью на любезность и будет чествовать принцессу Весну! Ее посадят на специально устроенный пьедестал, а сам король воздаст ей подобающие почести!
- Вообще, - сказал Жевр, - можно выработать целую программу торжественного балета и маленькой интермедии в честь Весны. Надо сейчас же послать за Мариво и засадить его за эту работу. У него такой дивный, грациозный стих!
- Кстати, господа, - сказал Людовик, - не знаете ли вы, что сталось с Суврэ? Просто не понимаю, что могло задержать его! Он был бы так полезен нам при этом обсуждении!
- Тем более, - насмешливо заметил д'Айен, - что Жевр соскучился по стишкам, а если бы здесь был Суврэ, так он уже давно засыпал бы нас цитатами!
Все расхохотались при этом намеке на страсть Суврэ говорить книжными фразами.
- Однако, господа, - заметил король, - не будем терять дорогое время на злословие! Итак, вторая часть празднества у нас уже намечена в общих чертах, и я вполне одобряю ее. Сначала встреча нашей галеры свитой Весны, затем торжественный пир в замке, вечером при свете факелов - чествование Весны, интермедия, балет, маскарад, заканчивающийся ужином. На другой день, конечно, грандиозная охота. Ну, а далее мы уже придумаем. Теперь относительно первой части нашего празднества. Вы сказали, герцог, что, по вашему мнению, туда надо отправиться в галерах. Отличная мысль! Но надо разработать детали. Как вы рисуете себе это путешествие?
- А вот как, государь. В зависимости от числа приглашенных лиц надо взять одну или две галеры и сейчас же приказать взяться за работы по украшению их. За этими работами могу присмотреть я сам.
- О, ваш вкус ручается за то, что это будет чудом изящества и красоты, герцог! - ласково сказал Людовик.
- Я прикажу, - продолжал Ришелье, - корпус галеры посеребрить, весла позолотить…
- Но это - долгая история! - заметил Тремуйль.
- Нет, я знаю способ делать это на скорую руку! Затем корпус галеры будет разукрашен флагами и цветочными гирляндами. Верхняя палуба будет вся устлана материями, на особом возвышении будет устроена беседка из живых цветов, где воссядет его величество…
- Но помилуй Бог, герцог! - испуганно воскликнул король. - Чего все это нам будет стоить! Опять этот скучный Флери начнет ныть, уверять, будто у него нет денег, читать нотации… Конечно, я добьюсь своего, но при одной мысли, что придется опять иметь дело с этим ворчуном, я готов отказаться от нашего праздника.
- Ах, государь! - сказал Жевр, - я просто не могу понять, как это ваше величество терпит подобное обращение. Если бы обращались так со мной, так я показал бы этому господину, где раки зимуют!
- Что же делать, милый Жевр, - ответил король. - Флери хоть и придерживает мошну, но там кое-что все-таки есть и в крайнем случае всегда можно на него рассчитывать. А покойный герцог Орлеанский был очень щедр, только вот не из чего было ему проявлять эту щедрость, так как казна вечно пустовала. При настоящем положении вещей таким человеком, как кардинал, надо очень дорожить!
- И все-таки, будь он хоть семи пядей во лбу, - подхватил Тремуйль, - а я от души ненавижу его и порадуюсь-таки, когда черт унесет его черствую душу!
- Ну, кардинал платит тебе тем же, Тремуйль! - улыбаясь ответил король. - Между прочим, знаете ли вы, господа, что недавно Флери требовал от меня приказа об изгнании Тремуйля, Жевра и Суврэ? Я был в дурном расположении духа, а потому так прикрикнул на кардинала, что даже он испугался и не пустил в ход своего обычного средства - прошения об отставке. Надеюсь, что мне удастся защитить вас, друзья мои, хотя, должен сознаться, это не так легко. Увы! Флери нужен, и он широко использует свою необходимость!
- Мой король! - сказал ла Тремуйль, подходя ближе к Людовику и преклоняя колено. - Я ненавижу кардинала и готов пойти на все, лишь бы не доставлять ему малейшего торжества. Но если это нужно вашему величеству, то скажите лишь слово, и мы - мне кажется, я могу говорить за всех? - сейчас же скроемся с глаз, чтобы не ставить обожаемого короля в необходимость выбирать между пользой и неприятностью!
- Дай Бог, ла Тремуйль, - взволнованным голосом сказал король, - чтобы мне не пришлось напоминать тебе об этих словах! Но я все-таки не понимаю, чем это вы так рассердили Флери? Вы послушали бы, чего он только не наговорил про вас! Поверь ему, так вы - и развратники, и безбожники, и бунтовщики!
"Qui méprise Cotin n'estime point son roi
Et n'a, selon Cotin, ni Dieu, ni foi, ni loi", -
произнес молодой, насмешливый голос из-за спины окруживших короля приближенных.
- Суврэ! - радостно воскликнул король.
- И, конечно, с готовой цитатой! - насмешливо добавил д'Айен.
- Откуда ты, Суврэ? - продолжал Людовик. - И какое важное дело могло заставить тебя пропустить утренний прием у твоего короля и друга?
Суврэ протиснулся сквозь кольцо друзей, окружающее кресло короля, и сказал, преклонив колено:
- Это я могу сказать только вашему величеству!
- Вот как? - удивился король и сказал: - господа, отойдите в сторону!
Все поспешно отошли в дальний угол комнаты.
- А теперь встань и рассказывай, - приказал король.