С этого дня началось время падения Шотландии столь же быстро, как медленно и тяжко трудами Роберта Брюса было ее восстановление. Не останавливаясь осаждать и брать крепости, Эдуард Балиоль пошел прямо в Скон, где и короновался. Потом, сделавшись королем, он снова присягнул Эдуарду III, как верховному своему властителю, который с этого времени, не опасаясь, начал явно помогать ему, и, собрав многочисленную армию, пошел прямо к городу Бервик и осадил его. Но Арчибальд Дуглас, брат доброго лорда Жама, поспешил со своей стороны на помощь гарнизону и, остановясь в двух милях от города, на возвышении, называемом Халидон-Хиль, откуда вся армия англичан была видна, поставил ее в такое положение, что, осаждая город, она сама находилась между двумя неприятелями, гарнизоном Бервика и вновь пришедшими войсками.
По местоположению выгода была на стороне шотландцев, но время победы ее прошло, и в этот раз английские стрелки решили участь сражения. Эдуард разместил их по болоту, куда неприятельская конница никак не могла достигнуть, и пока они разили стрелами шотландцев, находящихся на горе и расположенных полукругом, Эдуард напал на мятежников со всей своею конницей, убил Арчибальда Дугласа, положил на месте храбрых дворян и рассеял остальную часть армии.
Этот день был исполнен столько же бедствий для Шотландии, сколько благоприятен для нее был тот, в который происходило сражение при Банокбурне. У юного Давида похитили все, что было приобретено Брюсом. Скоро изгнанного младенца постигла та же участь, как и отца его, с той только разницей, что мужество и твердость спасли его тогда чудесно. Но на этот раз обстоятельства изменились; самые ревностные патриоты, видев неопытного молодого человека, на том месте, которое должен был занимать опытный воин, почитали определением судьбы все свои бедствия, ибо она одна решает величие и падение государства. Однако, некоторые из них не отчаивались в спасении своего отечества и продолжали печься о народности шотландской, как об угасающем светильнике. И в то самое время, как Балиоль принимал в свое управление государство и присягал в верности Эдуарду III, Давид Брюс с женой своей явился ко двору Франции, просить пристанища как изгнанник.
Этот представитель последней монархии имел в своем распоряжении только четыре замка и одну башню, в которых, как в разбитом параличом теле, последние жилы жизни продолжали биться за народность Шотландии. Остаток преданных Давиду баронов состоял из четырех рыцарей: Ладездаля, графа де Марша, сира Александра Рамзая и Дальвуази и нового правителя сира Андрея Мюррая Ботвеля.
Что же касается Эдуарда, то он, презирая столь слабое сопротивление, пренебрег дальнейшим преследованием и оставил только свой гарнизон во всех укрепленных местах; и как глава Англии и Ирландии и верховный властитель Шотландии, он возвратился в Лондон, где мы встретились с ним в начале этого повествования, во время празднества его возвращения и победы, занятого возрождающейся в нем страстью к прекрасной Алиссе Гранфтон, от которой отвлек его замысел покорения Франции, и благодаря союзу, заключенному им с Дартевелем и владетелями империи, принимал вид, довольно опасный для Филиппа Валуа.
В это время, как мы уже и сказали выше, король Франции обратил свое внимание на Давида II и его жену, прибывших ко двору Франции в 1332 году искать пристанища. Не объявляя никакого намерения, он через посредников возобновил сношения с их заморскими приверженцами, послал правителю Шотландии денег, в которых тот имел большой недостаток, приготовил многочисленный отряд войск, предполагая, в случае необходимости, составить из него гвардию молодому королю, когда он найдет нужным ввести его опять в Шотландию.
Кроме этого, он дал еще повеление Петру Бегюше, одному из назначенных им комиссаров для выслушивания свидетелей по делу графа Роберта д’Артуа, изгнание которого было причиной настоящей войны, отправиться с флотом, соединенным Гугом Киретом, адмиралом Франции, и Барбавером, начальником генуэзских галер, и охранять проливы, ведущие от берегов Англии к берегам Шотландии.
Приняв эти предосторожности, он ожидал происшествий.
В это время великолепное празднество приготовлялось в Кёльне. Город этот был избран Эдуардом III и Людовиком Баварским для принятия в свое владение наместничества империи королем Англии. И все приготовления к исполнению этого обряда были уже сделаны.
На главной площади Кёльна воздвигнуты были два трона, и так как поспешность лишила возможности найти для этой постройки нужного леса, то и употребили в дело два стола, на которых мясники продавали мясо, прикрыв кровавые на них пятна драгоценным бархатом с золотыми цветами. На каждом из них находилось по богатому креслу, спинки которых украшались императорскими гербами, соединенными с гербами Англии в знак союза обеих держав. Кровля в виде балдахина, находящаяся над этим двойным троном, была взята с одной площадной лавки, и украшена парчой с золотой бахромой и кистями. Сверх этого все дома были обтянуты, как во время большого празднества, богатыми французскими и персидскими коврами, привезенными из Аррана во Фландрию и из Константинополя через Венгрию.
В назначенный для этой церемонии день, которому историки не определяют верного времени, но говорят, что это было в конце 1338 года или в начале 1339 года, король Эдуард III, в своей королевской мантии, в короне, но имея в руке, вместо скипетра, меч, в знак предполагаемого отмщения, которое он принимал на себя, показался в сопровождении всего своего рыцарства в воротах Кёльна, ведущих на дорогу Аикс ла Шанель. Его ожидали мессиры Гельдр и Жюлие, занявшие при его появлении первые по обе его стороны места, уступленные епископом Линкольнским и графом Салисбюри, который, исполняя обет свой, был с завязанным шарфом прекрасной Алиссы глазом. Король шествовал по улицам, украшенным цветами, как в день Вербного Воскресения, окруженный блистательной свитою, невиданной со времен восшествия на трон Фридерика II. Достигнув лошади, Эдуард увидел ожидающие его приготовления. На правом троне сидел Людовик Баварский, в правой его руке был скипетр, а левой он опирался на державу, представляющую мир, и один из немецких рыцарей держал над его головой меч. Эдуард III сошел тотчас с лошади и прошел пешком все пространство, отделявшее его от императора, вошел на ступени трона и остановился на последней, по предварительному согласию посланников, вместо прежнего обыкновения целовать ноги императора, он только ему поклонился и император обнял его. После этого Эдуард сел на приготовленный для него трон, который был несколькими дюймами ниже того, на котором находился Людовик V, что было единственным знаком неравенства и унижения, на которое согласился Эдуард III. После них поместились четыре эрц-герцога, три архиепископа, тридцать семь графов, бесчисленное множество баронов, в шлемах, украшенных баронскми коронами, знаменитых рыцарей с знаменами и их оруженосцами. В это время стража, оберегавшая все примыкающие к площади улицы, оставила свои места и присоединилась к войскам, составлявшим полукруг около возвышения, на котором находились оба трона, оставив свободный путь народу. Окна домов, которые находились на площади, были заняты зрителями - как мужчинами, так и женщинами. Многие из любопытных поместились даже на кровлях. Император с королем Англии находились в центре амфитеатра, составленного из человеческих голов.
Тогда император встал и среди всеобщего безмолвия произнес речь, голосом твердым и громким, так что все могли ее слышать.
"Мы, высочайший и могущественный государь, Людовик V, герцог Баварский, император Германский, по избранию священного собора и утверждению Римского двора, объявляем Филиппа Валуа вероломным и подлым клятвопреступником, по приобретению им, противно заключенному нами с ним договору, замка Крев-Кер в Камбрезии, города Арлеан-Пюсель и многих других наших владений. Посему, по этим поступкам считая его клятвопреступником, лишаем покровительства империи и переносим это покровительство на любезнейшего зятя нашего, Эдуарда III, короля Англии и Франции, и поручаем ему защищать права и выводы наши, которому в знак уполномочия вручаем перед всеми эту императорскую грамоту, скрепленную двойною печатью герба нашей и империи".
С этими словами Людовик V отдал грамоту своему канцлеру, сел, взял в правую руку скипетр, а левую положил опять на державу. Канцлер, развернув грамоту, прочел ее громко и внятно.
Ею представлялось Эдуарду III звание наместника и правителя империи, власть судить именем императора, чеканить золотую и серебряную монету, и повелевалось всем владетелям, зависящим от императора, хранить верность и оказывать повиновение королю Англии. По прочтении грамоты раздались со всех сторон рукоплескания и воинственные крики. Всякий вооруженный воин, начиная с герцога и до последнего оруженосца, ударил в свой щит клинком меча или острием копья, и во время этого всеобщего восторга, возбуждаемого всегда в храбром рыцарстве объявлением войны, все подданные императора, приближаясь по порядку чинов, стали присягать в верности и повиновении Эдуарду III, точно так же, как присягали Людовику V Баварскому, при вступлении его на трон Германии.
По окончании этой церемонии Роберт д’Артуа, верный своей ненависти, отправился в Мон-Гейнау с извещением к графу Гильому, что наставления его исполнены в точности, и что все дело шло с успехом. Что же касается владетелей империи, то они просили у Эдуарда двухнедельной отсрочки, обещая соединиться с ним в городе Малин, находящемся на одинаковом расстоянии от Брюсселя, Ганда, Антверпена и Лувеня; за исключением только герцога Брабандского, который в своем звании независимого владельца, ограничивался обещанием, сделать от себя объявление войны, не лишая себя права привести это обещание в действие тогда, когда он найдет это нужным. Мессиру Генриху, епископу Линкольнскому, поручено было от имени всех союзников объявить войну Филиппу Валуа, посему он отправился во Францию. л Неделю спустя после этого, вестник войны получил аудиенцию от Филиппа Валуа, который принял его в замке Компиен, в присутствии всего двора своего, имея по правую сторону себя герцога Иоанна, своего сына, а по левую мессира Леона Кренгейма, приглашенного им не столько для того, чтобы этим сделать честь благородному рыцарю, но для того, что, угадывая причину посольства епископа Линкольнского, и будучи убежденным, что герцог Брабандский участвует в заговоре против него, желал, чтобы поручитель его присутствовал при этом собрании. Впрочем, отдано повеление, чтобы посланный такого великого короля и могущественного владетеля принят был с уважением, приличным его званию и возложенному на него поручению. Со своей стороны епископ Линкольнский дошел до середины собрания с важностью, приличною достоинству посланника и вместе с тем духовной особы, без унижения и гордости, но со спокойствием и уверенностью и вызвал короля Французского Филиппа.
Во-первых именем Эдуарда III, короля Англии и главы всех владельцев империи.
Во-вторых, именем герцога Гельдрского.
В-третьих, маркиза Жюлие.
В-четвертых, мессира Роберта д’Артуа.
В-пятых, мессира Иоанна Гейнау.
В-шестых, маркграфа Мнении и Востока.
В-седьмых, маркиза Бранденбургского.
В-восьмых, сира Фокемона.
В-девятых, мессира Арнуля Бланкенгейма.
И, наконец, в-десятых, именем мессира Валеранда, архиепископа Кёльнского.
Король Филипп Валуа, выслушав с вниманием длинное исчисление своих неприятелей, и когда оно окончилось, то удивился, что не слыхал между ними имени того, которого он подозревал более всех.
- Не имеете ли вы еще какого-нибудь поручения ко мне от герцога Брабандского? - спросил он.
- Не имею, ваше величество, - отвечал епископ Линкольнский.
- Видите ли, государь, - вскричал с радостью старый рыцарь, - он остался верен данному слову.
- Это хорошо, очень хорошо, мой благородный заложник, - отвечал король, подавая руку своему гостю, - но мы пока еще не кончили войны. Посмотрим, что будет!
Потом, обратясь к посланнику, сказал:
- Господин епископ, прошу вас считать двор наш своим и сколько вам угодно будет пробыть у нас, мы почтем это за честь и удовольствие.
Глава X
Читатели наши должны теперь позволить нам, на некоторое время, оставить твердую землю, где с обеих сторон оканчиваются грозные приготовления к наступательным и оборонительным военным действиям, на которые писатель романов мог бы только бросить взгляд, но дело историка описать со всеми малейшими подробностями. Итак, посмотрим, что происходит за проливом, и обратим внимание на некоторые действующие лица, о которых мы, несмотря на то, что они довольно важны, кажется, забыли, следуя за королем Эдуардом из его Вестминстерского замка, на пивоварню Рювака Якова Дартевеля. Эти лица: королева Филиппа Ганау и прекрасная Алисса Гранфтон, невеста графа Салисбюри, которую мы видели на королевском пиршестве, прерванном так внезапно появлением графа Роберта д’Артуа, за которым последовали все описанные нами обеты.
Лишь только официально стало известно в государстве об отъезде короля, как королева Филиппа, положение здоровья которой предписывало все меры осторожности, - впрочем, по тогдашним нравам, всякое самое невинное развлечение в отсутствии ее супруга, поставлено ей было бы в вину, - удалилась с приближенными ей особами, составлявшими ее двор, в замок Нотингам, находящийся в двадцати милях от Лондона. Где и проводила время в благочестивом чтении, разных рукоделиях и разговорах о рыцарских подвигах с придворными дамами, среди которых постоянной подругой и любимой ее поверенной была Алисса Гранфтон; вопреки природному инстинкту, которым всегда одарены бывают женщины, королева не подозревала в ней своей соперницы.
В один из тех зимних длинных вечеров, когда так приятно сидеть перед пылающим огнем обширного камина, прислушиваясь к вою ветра, гуляющего между зубцов старых башен, и когда старинный знакомец наш Гильом-Монтегю совершал ночной обход свой по стенам крепости, в большой и высокой комнате, в которой были резные дубового дерева карнизы, тяжелые темного цвета занавесы и исполинская кровать, удалившись, чтобы быть свободнее не в словах, но в мыслях, сидели обе подруги, освещенные умирающим светом лампы, недостигавшим до потемнелых от времени карнизов, у тяжелого на искривленных ножках стола, покрытого блестящим ковром, составлявшим свежестью своего шитья резкую противоположность старой материи, которой была обита древняя мебель; обе они сидели, погрузившись в глубокую задумчивость, причина которой, несмотря на различие последствий, была одна и та же: каждая из них думала об исполнении своего обета.
Обет королевы был ужасен. Она поклялась именем Пресвятой Богородицы и Иисуса Христа, распятого на кресте, разрешиться от бремени непременно во Франции, а ежели она не в состоянии будет исполнить этой клятвы, то лишить жизни себя и новорожденного младенца. В первую минуту, предавшись увлечению, она произнесла с твердостью эту клятву, которая принудила и всех присутствующих последовать ее примеру. Но четыре месяца спустя, после этой кровавой минуты, каждое трепетание младенца в ее чреве напоминало матери безумный обет, данный супругу.
Обет Алисы был, напротив, для нее приятен. Она поклялась, в день возвращения из Франции в Англию графа Салисбюри, отдать ему свою руку и сердце. Половина этой клятвы была бесполезна, потому что сердцем ее давно уже владел он, поэтому она с нетерпением, совершенно противоположным нетерпению королевы, ожидала известия из Фландрии о начале военных действий, и задумчивость ее, хотя не так грустна, но все же была глубока и постоянна. Каждая из них равно ожидала решения своей участи, но одна со страхом, а другая с надеждою. И поэтому королева в мечтах своих бродила под облачным серым небом, по пустынным степям, и встречала на пути своем свежие могилы, тогда как Алисса, напротив, носилась беззаботно по коврам свежей зелени, испещренной чудными цветами, благоухающими ароматами, из которых вьют венки для новобрачных.
В эту минуту пробило девять часов на башне замка. С первым ударом колокола, королева вздрогнула, и с ужасом прислушиваясь, считала последующие.
- Семь лет тому назад, - сказала она дрожащим голосом, - в этот самый день, в этот самый час, и в этой самой комнате, где теперь мрак и тишина, было многочисленное шумное общество.
- Кажется, в ней, - сказала в свою очередь Алисса, прерванная в своих мечтаниях словами королевы, и отвечающая скорее на свои мысли, нежели на речь, достигнувшую ее слуха, - кажется, здесь праздновали бракосочетание вашего величества с королем Эдуардом?
- Да, здесь, - отвечала тихо королева, - но я думала о другом ужасном происшествии, случившемся в этой комнате: я говорю о взятии под стражу Мортимера, любовника королевы Изабеллы.
- Я давно слышала об этом происшествии, - сказала Алисса, вздрогнув и осматриваясь кругом со страхом, - и, признаюсь, с тех пор, как мы находимся в этом замке, мне хотелось узнать подробно, как и где это случилось, но так как теперь его величеству угодно было возвратить королеве Изабелле свободу и почести, которыми она прежде пользовалась, никто и не хотел удовлетворить мое любопытства из опасения или, может быть, по неведению. - Потом, после минутного молчания, спросила Алисса, приблизившись к королеве, - и вы думаете, ваше величество, что оно здесь случилось?
- Я не могу говорить о том, что королю угодно сохранить в тайне, - отвечала она, - и поэтому не знаю, где находится в настоящее время королева Изабелла, - во дворце или в золотой тюрьме, и кем назначен при ней этот ужасный Монтраверс, - секретарем или тюремщиком; и нахожу все решенное королем справедливым. Я его жена и вместе с тем первая подданная. Что сделано, того уже переменить нельзя, как равно и избежать определенного свыше. Поэтому я скажу только тебе, милая Алисса, что случилось в этой самой комнате, и не только сегодняшнего числа, но даже именно в девять часов, как Мортимера взяли под стражу в ту самую минуту, когда он, встав, может быть, с этих самых кресел, на которых сижу я, и отходя от стола, шел ложиться на эту кровать, на которую я, в продолжение всего времени моего здесь пребывания, не легла ни одного раза без того, чтобы мне не представилась вся эта кровавая сцена и все действующие в ней лица в виде привидений. Впрочем, Алисса, иногда стены бывают не так скромны, как люди; и эти, которыми мы окружены, не забыли всего того, чему они были свидетелями, и вот язык, который мне все рассказал, - продолжала королева, показывая на внутренность камина, - вот впадина между резьбою от острия меча. На этом месте упал Дугдал и ежели поднять ковер, находящийся под ногами, то, вероятно, на полу еще видно темное пятно от его крови; потому что борьба была ужасная, и Мортимер защищался как лев.