- Со мной, ваше величество.
- И отдадите их мне?
- Если только ваше величество прикажет.
- Хорошо… помните, что я обещал вам прощение, с условием рассказать мне все подробно; итак, говорите не опасаясь.
- Лишь только ваше величество изволили отправиться в армию, - продолжал Монтраверс трепещущим еще голосом, но спокойнее прежнего, - как мне и Гюрнаю приказано было ехать за королем в Кенилворт и отвезти его в Корф, где, однако, он пробыл только несколько дней, и потом был отправлен в Бристоль, а из Бристоля перевезен в Берклей, находящийся в Глочестерском графстве, где стражем его назначен был кастелян того замка, хотя, впрочем, и мы оба находились при нем для исполнения полученных нами предписаний.
- Какого рода были эти предписания? - спросил Эдуард в свою очередь дрожащим голосом.
- Дурным обращением довести пленника до того, чтобы он сам лишил себя жизни.
- Это повеление было письменное? - спросил король.
- Никак нет, ваше величество, словесное.
- Остерегитесь говорить то, чего доказать не можете, Монтраверс!
- Вашему величеству было угодно, чтобы я говорил всю истину…
- Но… от кого… - едва мог выговорить Эдуард, - получили вы это повеление?
- От Робера Мортимера.
- А! - и Эдуард вздохнул свободнее.
- Король переносил все с такой кротостью и терпением, что заставлял нас часто колебаться в исполнении полученных предписаний.
- Бедный страдалец!.. - сказал тихо Эдуард.
- Наконец, получено было известие, что ваше величество должны скоро возвратиться; угнетения наши не могли довести до отчаяния короля; напротив, он покорялся своей участи, переносил все с ангельским терпением; тогда, вероятно, заметив, что невозможно ожидать от этого успеха, мы получили повеление за печатью Эрсфорского епископа…
- По крайней мере, это повеление, я надеюсь, с вами! - вскричал Эдуард.
- Вот оно, ваше величество.
С этими словами Монтраверс подал королю бумагу за печатью епископа; Эдуард развернул ее тихо, дрожащими руками.
- Но как могли вы исполнить повеление епископа, - продолжал Эдуард, - в то время, как король был в отсутствии, а королева правительницей? Разве тогда все, кроме только меня одного, могли царствовать? И все имели право казнить в отсутствие того, кто один мог миловать!..
- Прочтите, ваше величество, - сказал хладнокровно Монтраверс.
Эдуард взглянул на бумагу, на ней заключалось все повеление в одной строке, но эта строка изобличала руку той, которая ее начертала.
- Почерк руки королевы!.. - вскричал с ужасом Эдуард.
- Да, ваше величество, это ее почерк, - продолжал Монтраверс, - они знали, что мне известен почерк руки королевы, потому что я был ее секретарем.
- Но… - сказал Эдуард, стараясь прочесть повеление, - но тут ничего нет, чтобы могло дать вам право на убийство; напротив, я вижу формальное воспрещение: Eduardum occidere nolite timere bonum est; это значит: Эдуарду жить нельзя его умертвить.
- Да, ваше величество, потому что сыновняя любовь ваша предполагает запятую после слова жить; но запятой нет, и поэтому, зная желание правительницы и ее любимца, мы думали, что запятая должна быть после слова нельзя; тогда и выходит следующий смысл: Эдуарду жить нельзя, умертвить его.
- Боже мой! - сказал тихо король, заскрежетав зубами и отирая пот с лица, - получив такое повеление - они преступлением истолковали смысл его; и жизнь короля зависела от одной запятой! Это приговор лицемерных монахов. Праведный Боже! Известно ли тебе то, что делают последователи твои на земле?..
- Что касается нас, ваше величество, то мы знали, что заключало в себе это повеление; и… его исполнили.
- Я хочу непременно знать, как вы его исполнили; по возвращении моем я нашел тело его уже на катафалке; но несмотря на это, я приказал при себе облачить его в королевские одежды и искал на всем теле признаков насильственной смерти, потому что подозревал преступление… но, ничего, решительно ничего, не мог найти. Еще раз повторяю, что я вас прощаю, и поэтому не бойтесь, один я рискую в этом случае умереть от огорчения, слушая такой рассказ!.. Итак, говорите все, я этого хочу, вы видите, я имею довольно присутствия духа, довольно силы… - и при этих словах Эдуард, обратясь к Монтраверсу и стараясь придать лицу своему спокойное выражение, устремил свой взор на убийцу. Он старался повиноваться, но голос его дрожал и слова замирали.
- Избавьте меня от этих подробностей, ваше величество, ради Бога! Возвращаю вам ваше слово, как будто вы ничего не обещали, прикажите казнить меня.
- Я тебе сказал, что я хочу все знать, - сказал Эдуард, - если бы даже нужно было прибегнуть к пытке! Итак, не принуждай меня к этому средству! Потому что я способен теперь на все.
- Если так, то не смотрите на меня, ваше величество; сходство ваше с покойным королем так разительно, что я вижу его восстающим из могилы и требующим мщения.
Эдуард отвернулся и, опустив голову на руки, сказал тихим голосом:
- Теперь говорите.
- 21-го сентября, утром, - продолжал Монтраверс, - мы, по обыкновению, вошли в его комнату, не знаю, по предчувствию ли, или потому, что лица наши обнаруживали наше намерение, король вскричал, увидев нас; потом, бросившись со своей постели, упал на колени и умолял нас не лишать его жизни, не дав как следует приготовиться к переходу в вечность.
- И вы, злодеи, лишили короля того, в чем не отказывают и самому последнему преступнику, - короля!.. Который просил, имея все право приказать вам?.. Но этого не было воспрещено в полученном вами повелении В нем велено было убить тело, но не губить души.
- Духовник все бы открыл, ваше величество, потому что король, вероятно, объявил бы ему, что исповедь его предсмертная, и что мы его убийцы. Из этого видно, что в повелении убить его подразумевалось не допускать к нему духовника.
- О Боже мой! - сказал король тихо, взглянув на небо, - был ли когда-нибудь хоть один сын в свете, который был бы осужден слышать от убийцы отца своего о таких злодеяниях родной своей матери?.. Оканчивайте скорее, потому что мужество и силы мои истощаются!..
- Мы ему не отвечали; но, бросившись на него, схватили его, и пока я его держал, Гюрнай, клянусь, не я, но Гюрнай, бросив ему на лицо подушку, прижал с помощью обращенного стола, и так сильно, что через несколько минут его не стало.
Эдуард вскрикнул и, бросившись к Монтраверсу, остановил на нем ужасный взгляд.
- Дай мне взглянуть на тебя, злодей, чтобы убедиться, что ты точно человек. Клянусь, лицо человека, тело человека, вид человека! О демон, тигр, змея… За что тебе дан образ подобия Божия!..
- Ваше величество, мы были только исполнителями.
- Молчать! - закричал Эдуард, закрывая ему рот рукой, - молчать! Я не хочу знать, чья была эта воля!.. Я обещал тебе прощение, жизнь, я даю ее тебе, исполняю мое обещание. Но знай вперед, одно слово о привязанности королевы к Роберу, малейшее обвинение ее в участии этого ужасного убийства, клянусь моей королевской честью, которую, как ты знаешь, я хранить умею, что новое это преступление будет наказано так, что получишь воздаяние и за прежнее. С этой минуты забудь все, чтобы прошедшее было для тебя не что иное, как лихорадочный бред, исчезающий вместе с жаром. Тот, кто объявляет права свои на трон Франции по материнской линии, должен иметь мать, которую, так и быть, пусть подозревают в слабостях, свойственных женщине, но не в злодеяниях, приличных демону.
- Клянусь, ваше величество, сохранить эту тайну. Что угодно будет еще приказать мне?
- Будь готов сопровождать меня в замок Рединг, к королеве.
- К королеве!.. матери вашей?
- Да, ты привык служить ей, и она привыкла отдавать тебе приказания. Я нашел тебе при ней новую должность.
- Повинуюсь воле вашего величества.
- Обязанность твоя не будет трудна; она ограничится только тем, что ты не позволишь матери моей переступить порог замка, стражем которого ты будешь.
Сказав это, Эдуард вышел, сделав знак Монтраверсу, чтобы он следовал за ним. В последней зале дворца он нашел ожидающих его Иоанна Гейнау и графа Роберта д’Артуа. Они заметили бледность короля, но увидев, что он шел твердо и сам, без посторонней помощи, сел на лошадь, не решились спросить его о причине страждущего его вида; сели также на лошадей и последовали за ним. Монтраверс и двое стражников ехали на некотором от них расстоянии. В молчании они доехали до Темзы, переправились через нее в Виндзор, и после двухчасового путешествия увидели башни замка Рединг. В одной из комнат этого замка, со времени казни Робера Мортимера, была заключена королева Изабелла французская, вдова Эдуарда II. Два раза в год, в два определенных срока, король посещал ее. Потому она чрезвычайно удивилась, когда дверь в ее комнату отворилась, и она узнала о приезде своего сына в необыкновенное время для его посещений.
Королева, дрожа от страха, приподнялась со своего места и хотела идти навстречу Эдуарду, но силы ей изменили, и она должна была опереться на кресло; в эту минуту вошел король, в сопровождении Иоанна Гейнау и графа Роберта Д’Артуа.
Он медленно подошел к своей матери, которая подала ему руку; но Эдуард, не взяв ее руки, ограничил приветствие только поклоном. Тогда королева, собравшись с силами, заставив себя улыбнуться, спросила его:
- По какому счастливому случаю я вижу любезного моего сына, и в такое время, когда я совершенно не ожидала его?
- По желанию поправить мои ошибки в рассуждении вашего величества, - сказал Эдуард тихим и мрачным голосом, не поднимая взора на королеву, - я подозревал вас в заблуждениях, преступлениях и даже злодеяниях. Общественное мнение обвиняло вас, а по несчастью часто других доказательств и не бывает. Но теперь я совершенно убежден в вашей невинности.
Королева содрогнулась.
- Да, ваше величество, - продолжал Эдуард, - я имею на это неоспоримые доказательства; почему и пригласил с собою преданного вам Иоанна Гейнау и старинного друга вашего графа Роберта д’Артуа, чтобы они были свидетелями прощения, которого я торжественно прошу в несправедливых моих подозрениях против вашего величества.
Королева взглянула со смущением на обоих рыцарей, которые в немом изумлении присутствовали при этой сцене; потом обратила взор к Эдуарду, который, не изменяя положения, тем же голосом продолжал:
- С этой минуты замок Рединг не будет больше темницею, но местопребыванием королевы. Ваше величество будете иметь свой двор, пажей, фрейлин, статс-дам и секретаря; будете пользоваться уважением, должным вдове Эдуарда II и матери Эдуарда III, наконец, тому родству с августейшим покойным королем Карлом Прекрасным, которое дает мне право на престол Франции.
- Не сон ли это, - сказала королева, - могу ли верить этому счастью?
- Нет, ваше величество, это действительность; в доказательство этого вот и кастелян, которому я вручаю охранение особы вашей. Войдите, - сказал Эдуард; Монтраверс показался в дверях. Королева с ужасом вскрикнула, закрыв лицо руками, как будто при виде привидения.
- Что так удивляет ваше величество? - сказал Эдуард, - я думал доставить вам удовольствие, возвратить человека, пользовавшегося вашим доверием; разве он не был пажем, секретарем и поверенным ваших мыслей? Поэтому если бы остались еще какие-то сомнения, то, вероятно, он лучше, нежели кто другой, в состоянии доказать вашу невинность.
- О Боже мой! - сказала Изабелла, - если вы хотите убить меня, то убейте скорее, ваше величество.
- Мне убить вас?.. напротив, я хочу, чтобы вы жили и жили долго; в доказательство этого вот повеление, врученное мною кастеляну Монтраверсу; извольте прочесть.
Королева взяла бумагу с королевской печатью, которую Эдуард подал ей, и прочла тихим голосом: Isabellam occidere nolite, timere bonum est! При последнем слове королева вскрикнула и упала без чувств.
Иоанн Гейнау и Роберт д’Артуа бросились к ней на помощь. Что же касается Эдуарда, то он, обратясь к Монтраверсу и отдавая ему бумагу, сказал:
- Вот вам наставления, на этот раз, кажется, они положительны: Изабелле жить, не нужно ее умерщвлять.
Пойдемте, господа, к рассвету мне нужно быть в Лондоне. Я надеюсь, что вы торжественно объявите всем невинность королевы, моей матери.
После этих слов он вышел с Иоанном Гейнау и Робертом д’Артуа, оставив королеву, которая начала приходить в чувство, с прежним ее секретарем.
Читатели наши, может быть, удивятся тому, что король Эдуард III, в то самое время как получил доказательства злодеяния, жертвою которого был его отец, поступил так великодушно со своей матерью, главной виновницей в этом преступлении; но он действовал, как политик, ему, объявляющему права свои на престол Франции, единственно по родству его матери с покойным королем Карлом Прекрасным, необходимо было, чтобы та, которая передавала ему эти права, была королевой, а не узницей.
Глава III
Два дня спустя после описанных нами происшествий, три посольства выехали из Лондона: первое отправлялось в Валенсией, второе в Льеж, а третье - в Ганд.
Первое находилось под начальством Петра и Гильома Монтегю, графа Салисбюри и Иоанна Гейнау, графа Бомона; оно отправлялось к Гильому Гейнау, тестю короля Эдуарда III.
Второе состояло из епископа Линкольнского Генриха и Гильома Клинтона, графа Гунтингстона и было назначено к Адольфу Ламарку епископу Льежскому.
Эти оба посольства имели в своей свите множество дворян, пажей, служителей и вполне оправдывали свою пышность и могущество того короля, от которого были отправлены; и каждое состояло более чем из пятидесяти особ.
Что касается до третьего, то оно было совершенно противоположно двум первым, которые, казалось, были составлены за счет последнего, потому что оно состояло только из двух господ и двух служителей; и даже эти два господина, по простоте своей одежды, по-видимому, принадлежали к среднему классу общества. Впрочем, это посольство назначено было к пивовару Иакову Дартевелю, - король Англии не хотел, может быть, его оскорбить многочисленным и пышным посольством; как внешне не кажется оно ничтожным, но мы просим снисхождения наших читателей и последуем за ним; и чтобы лучше познакомиться с особами, составлявшими его, взглянем на двух господ, которые в эту минуту выезжают из Лондона.
Один из них большого роста, одет в длинное платье каштанового цвета, поднятый капюшон которого закрывал ему совершенно лицо; платье это, опушенное мехом, имело разрывы по обеим сторонам широких рукавов, по цвету его рукавов видно, что оно прикрывало кафтан зеленого такого сукна, какое вырабатывалось на гальских фабриках и было довольно грубо для того, чтобы знатные дворяне его употребляли, но равномерно было и слишком тонко для простого народа. Кожаные сапоги с острыми носками опирались на простые железные стремена. Что же касается лошади темно-гнедой масти, на которой въехал посланник, то она, может быть, с первого взгляда показалась бы очень обыкновенной; но опытный знаток сейчас заметил бы по ее округленной шее, маленькой головке, тонким ногам, на которых были видны все жилки, что она настоящей нормандской породы, ценимой в то время очень дорого, потому что эта порода соединяла в себе силу и легкость; благородное животное повиновалось и шло шагом единственно потому, что было искусно управляемо всадником, и это было для него, животного, так трудно, что через четверть часа пот лил с него ручьями и всякий раз, как поднимало голову, то отбрасывало куски пены.
Другой спутник не имел ни в чем сходства со своим товарищем; был малого роста, худощав, с светло-русыми волосами, неопределенного цвета глазами, выражающими насмешливую хитрость, столь часто встречаемую у людей низкого происхождения, по каким-либо обстоятельствам возвысившихся из звания, в которых родились, но не достигнувших той аристократической величавости, которую они стараются приобрести, показывая вид, что ее презирают. Волосы его, желтоватого цвета, были острижены не так, как у дворян, но и не так, как у простолюдинов; по летам казалось, что у него должна была быть борода, но по редким ее волосам нельзя было заключить, хотел ли он ее иметь длинною, или почитал излишним брить, потому что она была почти неприметна. Одежда его состояла из кафтана толстого старого сукна с откинутым капюшоном; суконной, такого же цвета, шапки, и больших с тупыми носками сапог, зашнурованных вроде сандалий на изгибе ноги. Что же касается его лошади, то она была кобыла, все достоинства ее заключались только в кротости, и это доказывало, что всадник был низкого происхождения, потому что в то время всякий дворянин почел бы для себя унижением - иметь такую верховую лошадь.
Проехав шагов сто от городских ворот, первый из спутников откинул капюшон, закрывавший ему лицо все время, пока они ехали по улицам Лондона; и тогда можно было заметить, что он был прекрасный молодой человек, лет двадцати пяти, с темными волосами, голубыми глазами и немного рыжеватой бородою, на голове у него надета была маленькая черная бархатная шапочка с едва приметною опушью, отчего и имела вид скуфьи; и хотя он точно не был старее определенных нами ему лет, но лишился уже свежести лица, свойственной юности, и на челе его образовались морщины, доказывающие, что не одна тяжкая дума заставила его склонять свою голову; но теперь он походил на узника, которому возвращена свобода; казалось, все заботы, все серьезные дела были им в эту минуту забыты, и он с откровенным и веселым видом поровнялся со своим товарищем.
Однако, в продолжение нескольких минут ехав рядом, ни один из них не начал говорить; казалось, они взаимно рассматривают друг друга.
- Клянусь Святым Георгием!., товарищ, - сказал молодой человек, первым прерывая молчание, - когда нужно ехать вместе, и так далеко, как нам с вами, то я думаю, не худо познакомиться для избежания скуки и приобретения дружбы; вероятно, вам приятно бы было, отправляясь из Ганда в Лондон, иметь такого спутника, который бы мог во время дороги познакомить вас с обычаями той столицы, куда вы ехали в качестве посланника, назвать вам вельмож, имеющих влияние при дворе, предупредить насчет недостатков и склонностей монарха. Что я бы охотно для вас сделал, если бы судьба соединила нас в то время так, как теперь; почему я, в свою очередь, прошу вас исполнить мою просьбу, сказать мне ваше имя и звание.
- С условием, что и вы после будете отвечать мне на эти же вопросы, - сказал с недоверчивым видом человек в серой шапке.
- Охотно, потому что доверенность должна быть взаимной.
- Итак, меня зовут Жерар Дени; я начальник ткачей в городе Ганде, и хотя горжусь моим званием, но принужден часто оставлять челнок для того, чтобы помогать Жакемару в делах управления, которые во Франции идут не хуже, чем в других местах; потому что, хотя начальники и выбраны из среды народа, но зато они и знают, что именно нужно для этого народа, а это не безделица. Ну, теперь ваша очередь, говорите, я сказал все, что вы хотели знать.