О нет, ей никогда не придет в голову, что она понесла утрату, отвергнув его любовь, – вот почему он со спокойной совестью может сделать ей это признание. От этого она не станет несчастливей. А он хочет сказать ей об этом, прежде чем умрет, сказать один-единственный раз: "Я любил тебя все эти годы…"
Лихорадка снова усилилась. А левая рука болела и в самом деле.
– Постарайся уснуть, Симон. Быть может, тебе скоро станет лучше, – тихо сказала она.
– Я много спал сегодня ночью… – И он вновь заговорил о своих детях: о троих, в которых он не чаял души, и о четвертом, еще не родившемся. – ляг и отдохни немного, Кристин. Если уж так необходимо, чтобы кто-нибудь бодрствовал у моей постели, пусть Йон посидит рядом со мной.
Наутро, когда она сняла повязку, Симон спокойно взглянул в ее полное отчаяния лицо:
– Что делать, Кристин, моя рука слишком сильно нагноилась и опухла, да к тому же я еще застудил ее, прежде чем ты взялась за мое лечение. Я ведь уже сказал тебе, меня ты исцелить не сумеешь. Не кручинься же об этом, Кристин.
– Ты не должен был пускаться в такой далекий путь, – сказала она тихо.
– Дольше своего века не проживешь, – отвечал Симон, не меняя тона. – Я хотел вернуться домой… Надо было распорядиться… как тут все будет после меня.
Он усмехнулся:
– Все огни в конце концов догорают.
Кристин смотрела на Симона затуманенным слезами взглядом. У него и прежде всегда бывала в запасе какая-нибудь поговорка… Она глядела на его лицо, испещренное красными пятнами. Пухлые щеки и двойной подбородок сразу как-то опали, обвиснув тяжелыми складками. Глаза глядели мутным, лихорадочным взором – потом вдруг прояснились, словно сознание вернулось в них; Симон устремлял на нее твердый, испытующий взгляд, столь свойственный его маленьким, серым, как сталь, проницательным глазам.
Когда в горницу проник дневной свет, Кристин увидела, что у Симона заострился нос, – от него к уголкам рта с двух сторон протянулись белые полосы.
Она отошла к маленькому оконцу и остановилась там, глотая слезы. Толстый слой инея на стекле мерцал, переливаясь золотисто-зелеными искорками. На дворе, как и всю эту неделю, наверное, снова стоял чудесный зимний день.
…Она знала: это – предвестник смерти…
Она вернулась к постели, просунула руку под одеяло – опухоль появилась и на щиколотках, до самых лодыжек.
– Хочешь?.. Хочешь, я пошлю за отцом Эйриком? – тихо спросила она.
– Да, но только к вечеру, – ответил Симон.
Он должен поговорить с ней до того, как исповедуется и получит отпущение. А потом он постарается направить свои мысли по иному пути.
– Чудно, что не кому, как тебе придется обряжать мой труп, – сказал Симон. – Сдается мне что я буду не очень-то красивым покойником.
Кристин подавила рыдание. Отойдя к окну, она снова приготовила ему сонное питье. Но Симон от него отказался:
– Мне не нравится это твое зелье, Кристин, от него в голове какой-то туман.
Однако немного погодя он сам попросил дать ему питье.
– Только не клади в него слишком много того, от чего клонит в сон. Мне надо поговорить с тобой об одном деле.
Он проглотил питье, а потом стал ждать, пока боль немного утихнет, чтобы спокойно и твердо высказать то, что намеревался.
– Хочешь, мы позовем к тебе отца Эйрика: он лучше всех уврачует теперь твои страдания…
– Хорошо, но только позднее. Сначала я хочу кое-что сказать тебе.
Он помолчал. Потом проговорил:
– Передай Эрленду, сыну Никулауса, что я каждый день раскаивался в тех словах, какие сказал ему перед тем, как мы расстались. Низко и недостойно мужчины обошелся я в ту ночь со своим свояком… Поклонись ему от меня и скажи, что я просил у него прощения.
Кристин понурила голову. Симон увидел, как вспыхнуло ее лицо под полотняной повязкой.
– Ты передашь эти слова твоему супругу? Она чуть заметно кивнула.
Тогда Симон продолжал:
– Если Эрленд не приедет на погребальное пиршество, обещай мне, что ты сама поедешь к нему, чтобы передать ему мои слова.
Кристин молчала, лицо ее полыхало огнем. Ты ведь не откажешься исполнить то, о чем я прошу тебя перед смертью? – спросил Симон, сын Андреса.
– Нет, – прошептала женщина. – Я… я сделаю это…
– Твоим сыновьям худо, Кристин, оттого, что между их отцом и матерью нет согласия, – продолжал Симон. – Не знаю, замечаешь ли ты, как близко к сердцу они это приняли. Гордым юношам нестерпимо, что их родители стали предметом сплетен в поселке.
Кристин ответила тихо и сурово:
– Не я, а Эрленд покинул наших детей. Еще прежде мои сыновья лишились опоры в тех краях, где, по праву рождения, должны были наследовать владения своих предков. И коли ныне им приходится терпеть, что и здесь, в моей родной долине, имена их родителей на устах у всех соседей, не моя в том вина.
Симон лежал молча, потом проговорил:
– Я все это знаю, Кристин… На многое ты вправе роптать… Большое зло причинил Эрленд своей семье. Но не забудь и другое: кабы этот его заговор увенчался успехом, его сыновья жили бы теперь в достатке, а он сам стал бы одним из могущественнейших рыцарей в стране. Того, кто проигрывает в подобном деле, всегда зовут изменником королю, но люди заговорили бы по-иному, окажись победа на стороне Эрленда. В ту пору половина Норвегии мыслила, как Эрленд, что большая убыль стране – иметь общего короля со шведами, и уповала, что сын Кнута Порее сделан из другого теста, чем этот маменькин сынок, принц Магнус, – лишь бы только привезти принца Хокона в Норвегию, пока он еще не вышел из младенческого возраста. В ту пору многие вельможи поддерживали Эрленда и тянули за одну с ним веревку, но едва только заговор открылся, они отпустили веревку и попрятались в щели; так поступили мои собственные братья и многие другие мужи, которые теперь носят звания рыцарей и оруженосцев. Эрленду одному пришлось поплатиться за всех… И тогда твой супруг показал Кристин, что он человек смелый и мужественный' как бы он ни вел себя прежде и после этого… ' Кристин дрожала, как в ознобе.
– Я хочу сказать тебе, Кристин, что если ты по этой причине сказала слова укора своему супругу ты должна попросить у него прощения. Ты можешь это сделать, Кристин: когда-то ты твердо стояла за Эрленда, не хотела слушать ни слова правды о его поведении, хотя он поступил с тобой так… Я никогда бы не поверил, что честный человек, а тем более высокородный господин и учтивый дружинник, способен на такие поступки… Помнишь, где я застал вас однажды в Осло? Это ты могла простить Эрленду и в ту пору и позже…
Кристин ответила едва слышно:
– В ту пору я соединила свою судьбу с его судьбой; что сталось бы со мной, кабы я отступилась от него?
– Погляди на меня, Кристин, – сказал Симон, – ответь мне правду. Коли я тогда потребовал бы от твоего отца, чтобы он сдержал данное мне слово, и согласился бы взять тебя такой, какой ты была… Коли я сказал бы тебе, что ты никогда не услышишь от меня ни единого напоминания о твоем позоре, но что я не освобождаю тебя от клятвы… Как бы ты поступила тогда?
– Не знаю.
Симон сухо засмеялся.
– Если бы мне удалось настоять на своем и сыграть свадьбу с тобой – едва ли бы ты по доброй воле приняла меня в свои объятия, Кристин, красавица моя…
Краска сбежала с ее щек. Она сидела, опустив глаза в землю, и не отвечала. Он снова рассмеялся:
– Едва ли бы ты ласково встретила меня, если бы я лег в твою брачную постель…
– Я, верно, взяла бы с собой в постель нож, – прошептала она хрипло.
– Я вижу, ты знаешь песню о Кнуте из Борга. – Симон насмешливо улыбнулся. – Однако я никогда не слыхал, чтобы подобные дела случались в жизни. А впрочем, господь знает, ты, пожалуй, и поступила бы так!
Немного погодя он заговорил снова.
– Неслыханное дело, чтобы крещеные супруги самовольно расторгали свой брак, как это сделали вы без законной на то причины и без согласия епископа. Стыдитесь, вы попрали всё и пошли наперекор всему для того, чтобы соединиться друг с другом. В ту пору, когда жизнь Эрленда была в опасности, ты думала лишь о его спасении, а он думал не столько о своих семи сыновьях, о своей чести и богатстве, сколько о тебе. Но коль скоро вы можете владеть друг другом спокойно и без помехи, вы не в силах жить в мире и согласии – ведь и в Хюсабю вы только и знали, что бранились и ссорились, я это слышал собственными ушами, Кристин… Говорю тебе: ради сыновей ты должна примириться со своим супругом. Если его вина больше твоей, тем легче тебе протянуть руку Эрленду, сыну Никулауса, – добавил он мягче. – Тебе легче сделать это, чем Эрленду, сыну Никулауса, который прозябает в нищете у себя в Хэуге, – вновь повторил Симон.
– Нет, мне это нелегко, – прошептала она. – Мне кажется, я доказала, что не такая уж я дурная мать… Я все силы положила на моих детей…
– Я знаю, – сказал Симон. И потом спросил: – Помнишь тот день, когда мы встретились с тобой на пути в Нидарос? Ты сидела на траве и кормила грудью Ноккве.
Кристин кивнула.
– Могла ли бы ты сделать тогда для ребенка, которого держала у своей груди, то, что сестра моя сделала для своего сына, – отослать его от себя к тем, кто лучше мог позаботиться о нем?
Кристин покачала головой.
– А попросить его отца забыть те слова, что ты сказала ему в гневе, можешь ты сделать это для него и шестерых его красавцев братьев… Можешь сказать своему мужу, что он должен вернуться в свою усадьбу… в свой родной дом…
– Я исполню то, что ты хочешь, Симон, – прошептала Кристин. – Жестокими словами высказал ты мне все это, – добавила она, помолчав, – Да и прежде ты всегда выговаривал мне суровей, чем кто бы то ни было, кроме священников…
– Зато я обещаю тебе, что сегодня это было в последний раз. – В его голосе прозвучал отзвук былого насмешливого задора. – Не надо, Кристин не плачь же так; но только помни, сестра моя: ты дала слово умирающему. – И опять в его глазах мелькнули озорные искорки. – Ты ведь знаешь Кристин, мне пришлось испытать, что на тебя нельзя слишком полагаться!..
– Не кручинься, дорогая моя, – попросил он немного погодя, услышав ее горькие, отчаянные рыдания. – Верь мне, я помню, какой преданной и верной сестрой ты была нам. Все-таки мы стали под конец добрыми друзьями, моя Кристин…
К вечеру он попросил, чтобы к нему привели священника. Отец Эйрик исповедовал, причастил и соборовал его. Симон простился со слугами и с сыновьями Эрленда – с теми пятерыми, которые были дома: Ноккве Кристин отослала в Крюке; Симон сам попросил привести к нему детей Кристин, чтобы он мог сказать им последнее прости.
Кристин и в эту ночь бодрствовала у постели умирающего. К утру она ненадолго забылась сном. Ее разбудили какие-то странные звуки: Симон тихо, отрывисто стонал. Она была потрясена, услышав их, потрясена тем, что он стонет негромко и жалобно, точно покинутое больное дитя, думая, что никто его не слышит.
Кристин склонилась над ним и много раз подряд поцеловала его в лицо. Она почувствовала тяжелый, мертвенный запах, исходивший уже от его дыхания и от всего его тела. Однако при свете дня она убедилась, что глаза у него по-прежнему ясные и взгляд исполнен воли и сознания.
Кристин понимала, что он испытывал невыразимые мучения, когда Йон и Сигюрд подняли его на простыне, пока она оправляла постель, стараясь сделать ее как можно мягче и удобней. Он уже сутки не принимал пищи, но все время просил пить.
Когда она вновь устроила его в постели, он высказал желание, чтобы она осенила его крестным знамением.
_ Сам я не могу пошевелить уже и левой рукой!
"…Но когда ты осеняешься крестом или осеняешь им предмет, какой хочешь оградить его благодетельной силой, помни, откуда пошло его священное значение, и не забывай, что лишь через муки и смерть спасителя приобрел этот символ славу и силу…" Симон вспомнил, что слышал, как кто-то однажды читал эти слова. У него не было привычки предаваться размышлениям, когда он творил крестное знамение, ставил знак креста на дверях своего дома или другой принадлежащей ему собственности. Смерть застала его врасплох, и он чувствовал, что не готов к тому, чтобы покинуть юдоль земную, – и утешался тем, что хотя бы успел, насколько было возможно, приготовиться к исповеди и получил последнее причастие. Рамборг… Но она еще так молода, быть может она будет счастливей за другим человеком. Его дети… Господь не оставит их своим покровительством, а Гюрд будет разумно и преданно печься об их благополучии. А в остальном надо предаться на волю господа, который судит человека не по его прегрешениям, но по своему неизреченному милосердию…
Среди дня в усадьбу приехали Сигрид, дочь Андреса, и Гейрмюнд из Крюке. Симон потребовал тогда, чтобы Кристин немного отдохнула: она и так слишком долго, не смыкая глаз, ухаживала за ним. "А подле меня вскоре станет тошно находиться", – добавил он, силясь улыбнуться. Тогда у нее вырвалось громкое короткое рыдание; она наклонилась и вновь поцеловала измученное тело, которого уже коснулось тление.
Симон снова затих. Лихорадка и боли мучили его теперь гораздо меньше. Он лежал и думал, что ему уже, видно, недолго ждать избавления.
Он сам удивлялся тому, что повел с Кристин такой разговор. Он собирался сказать ей совсем другое. Но он не мог говорить иначе. И порой он почти досадовал на себя за это.
Однако теперь уже вскорости антонов огонь дойдет и до сердца. Сердце мужчины первым пробуждается в материнской утробе и последним затихает в его смертный час. Теперь оно вскоре затихнет в нем…
К вечеру он впал в забытье. Несколько раз у него вырывались такие страдальческие стоны, что у тех, кто их слышал, сжималось сердце. Но иногда он тихо посмеивался и, как показалось Кристин, повторял собственное имя. Однако Сигрид, которая сидела, склонившись над самой постелью, шепнула ей, что он, должно быть, вспоминает их двоюродного брата, с которым Симона связывала в детстве закадычная дружба.
К полуночи Симон затих и, казалось, забылся сном. Тогда Сигрид уговорила Кристин прилечь на вторую кровать, находившуюся в горнице.
Кристин проснулась от суеты вокруг – был предрассветный час: она поняла, что началась смертная борьба. Симон потерял речь, но по его глазам она прочла, что он все еще узнаёт ее. Потом зрачки его внезапно сверкнули сталью – и закатились. Но и после этого из горла Симона некоторое время вырывался хрип и он еще жил. Священник читал отходную над умирающим, обе женщины сидели у кровати, и все домочадцы столпились в горнице. Наконец незадолго до полудня Симон испустил дух.
На следующий день в Формо прискакал Гюрд Дарре. По дороге он загнал лошадь. Он уже в Брейдине узнал о смерти брата, так что вначале довольно хорошо владел собой. Но когда сестра с рыданием бросилась к нему на шею, он прижал ее к себе и сам расплакался, как ребенок.
Гюрд сообщил, что Рамборг, дочь Лавранса, лежит в Дюфрине с новорожденным сыном. Когда Гэуте, сын Эрленда, явился к ним с вестью о болезни Симона, Рамборг громко крикнула: "Я знаю – Симон умрет!" – и тут же упала на пол в родовых схватках. Ребенок появился на свет на шесть недель раньше срока, но они надеются, что мальчик останется в живых.
В Формо была устроена пышная тризна в честь Симона, сына Андреса, и его похоронили вблизи хоров церкви святого Улава. Жители долины с одобрением отнеслись к тому, что Симон выбрал себе это место упокоения. Древний род владельцев Формо, мужская ветвь которого иссякла со смертью Симона, сына Семунда, пользовался когда-то почетом и властью в округе. Астрид, дочь Симона, вышла замуж за богатого человека, ее сыновья носили звание рыцарей и заседали в королевском совете, но редко наведывались в родные края, где находилось родовое имение их матери. И когда ее внук переехал сюда на постоянное жительство, обитатели поселка увидели в этом как бы залог возрождения древнего рода; они очень скоро перестали относиться к Симону, сыну Андреса, как к пришельцу и искренне скорбели о его безвременной смерти, потому что Симон дожил всего лишь до сорока двух лет.
V
Недели шли за неделями, и Кристин в сердце своем готовилась передать Эрленду последние слова покойного. Она знала, что выполнит свое обещание, но оно было ей в тягость. Меж тем дома множество дел требовало ее присутствия. И она каждый день находила новый предлог для отсрочки.
На троицу в Формо возвратилась Рамборг, дочь Лавранса. Детей она оставила на время в Дюфрине. "Они здоровы", – ответила она на вопрос сестры. Обе девочки неутешно оплакивают отца. Андрес слишком мал, чтобы уразуметь, что произошло. А самый младший, Симон, сын Симона, чувствует себя хорошо, и все надеются, что он выровняется и будет здоровым ребенком.
Рамборг несколько раз приходила в церковь и на могилу мужа, но больше никуда не выезжала из своей усадьбы. Зато Кристин навещала молодую женщину так часто, как только могла. Она теперь очень сожалела, что совсем не знает своей младшей сестры. Та выглядела совершенным ребенком во вдовьих одеждах: юное тело казалось особенно хрупким в тяжелом темно-синем платье; худое, пожелтевшее личико с острым подбородком выглядывало из-под полотняной повязки, поверх которой Рамборг носила черное шерстяное покрывало, ниспадавшее жесткими складками от затылка почти до пят. А из огромных, обведенных темными кругами глаз смотрели черные как уголь расширенные зрачки.
В разгар сенокоса Кристин целую неделю не могла выбрать время навестить сестру. От косцов она узнала, что к Рамборг в Формо приехал гость – Яммельт, сын Халварда. Кристин вспомнила, что слышала это имя от Симона: Яммельту принадлежала очень богатая усадьба, расположенная неподалеку от Дюфрина, и они с Симоном были друзья с детства.
А через неделю, в разгар страды, вдруг зарядили дожди; Кристин тотчас поехала к сестре. Женщины сидели вдвоем в горнице, беседуя о непогоде и сенокосе, как вдруг Рамборг сказала:
– Придется теперь Иону самому управляться полевыми работами – через несколько дней я еду на юг, Кристин.
– Ты, должно быть, стосковалась по детям, бедняжка, – посочувствовала Кристин.
Рамборг встала и прошлась по горнице.
– Сейчас ты услышишь новость, которая тебе удивит, – проговорила она наконец. – Скоро ты и твои сыновья получите приглашение в Дюфрин на празднование обручения. Я дала согласие Яммельту, перед тем как он уехал из Формо, и Гюрд вызвался быть моим посаженым отцом.
Кристин молчала. Младшая остановилась, обратив к сестре бледное лицо и в упор глядя на нее своими темными глазами. Наконец старшая ответила:
– Недолго же ты, я вижу, собираешься вдоветь после Симона. А я-то думала, ты горько оплакиваешь мужа. Впрочем, ты теперь сама себе хозяйка…
Рамборг молчала. Не дождавшись ответа, Кристин спросила:
– Стало быть, Гюрд Дарре знает, что ты так торопишься сызнова выйти замуж?
– Да. – Рамборг вновь стала расхаживать по комнате. – Хельга советует согласиться: Яммельт богат. – Она засмеялась. – Да и сам Гюрд – человек умный, он давно понял, как плохо мы жили с Симоном.