Этот страх так терзал его, когда он по весенней распутице пробирался домой в Рэумарике, что под конец сопровождавший его и ни о чем не подозревающий слуга начал посмеиваться над хозяином, который то и дело слезал с коня по срочной надобности. Взрослый, не первый год женатый мужчина, Симон испытывал такой страх при мысли о свидании с отцом, что у него начался понос…
Но отец не вымолвил ни слова. Только вдруг обмяк, точно под ударом обуха. Симону и теперь еще случалось, засыпая, вспомнить вдруг это мгновение, и сон снимало как рукой. Отец сидел, повесив голову на грудь, и все раскачивался взад и вперед, взад и вперед, а рядом с ним, положив руку на подлокотник почетного сиденья, стоял Гюрд, чуть бледнее обычного, опустив глаза…
– Благодарение богу, что ее нет здесь нынче. Хорошо, что она живет у тебя и Халфрид, – сказал Гюрд, когда они остались вдвоем.
То был единственный случай, когда из слов Гюрда можно было заключить, что он не ставит свою жену превыше всех женщин в мире…
Но Симон видел, как поблек и словно зачах Гюрд с тех пор, как взял в жены Хельгу, дочь Саксе.
В ту пору, как он стал ее женихом, Гюрд тоже не отличался словоохотливостью, но каждый раз после свидания с невестой он расцветал такой ослепительной красотой, что Симон как зачарованный глаз не мог оторвать от брата. Гюрд признался Симону, что и раньше видел Хельгу, но ни разу не говорил с ней и никогда не думал, что ее родичи согласятся выдать за него такую богатую и прекрасную девушку…
В юности Симон испытывал нечто похожее на гордость, любуясь удивительной красотой своего брата. Гюрд Дарре был прекрасен какой-то особой и чарующей прелестью: его наружность точно говорила всем и каждому, что этот изящный, приветливый юноша добр, великодушен и сердце у него мужественное и благородное. А потом он женился на Хельге, дочери Саксе, и… Гюрда Дарре точно подменили…
Гюрд всегда был молчалив, но братья постоянно держались вместе, а Симон умел поговорить за двоих. Он был остер на язык и общителен; на пирушках и охоте, в потехах и состязаниях, для разных шалостей и молодечеств у него всегда была ватага дружков и приятелей, одинаково любезных его сердцу. Брат повсюду следовал за ним – говорил мало, но улыбался своей прекрасной, серьезной улыбкой. Зато в тех редких случаях, когда он открывал рот, все прислушивались к его словам…
Но теперь Гюрд Дарре молчал как могила…
В то лето, когда Симон вернулся домой и объявил отцу, что он и Кристин, дочь Лавранса, по взаимному согласию желали бы расторгнуть бывший между ними сговор, Симон почувствовал, что Гюрд угадал многое из того, что крылось за этим решением. Угадал, что Симон любит свою невесту, что у него были какие-то причины освободить ее от данного ею слова и что из-за этих причин сердце Симона испепеляют гнев и горе. Гюрд осторожно посоветовал отцу примириться со случившимся. Но он ни разу ни словом, ни взглядом не намекнул Симону, что угадал все. И Симону казалось: будь он в силах полюбить брата еще сильнее, чем любил с первых дней своей жизни, он полюбил бы Гюрда теперь за его молчание…
Симон во что бы то ни стало хотел вернуться к себе в усадьбу в веселом и беспечном расположении духа. Дорогой он придумывал дела, чтобы навестить своих друзей, живших в долине: передавал хозяевам деловые поручения и приветы от их общих знакомых, пил, прогоняя хмелем тоску, а потом приятели Симона седлали коней и скакали вместе с ним в соседнюю усадьбу, где жил какой-нибудь их друг и собутыльник. По первому морозцу скакать было легко и привольно…
Последнюю часть пути Симону пришлось проделать в сумерках. Хмель уже сошел с него. Слуги продолжали хохотать и зубоскалить, но хозяин не отзывался больше ни на смех, ни на острые словечки – как видно, устал.
Наконец они приехали домой. Андрес по пятам ходил за отцом, а Ульвхильд кружила вокруг седельного вьюка: уж верно, отец привез для нее какие-нибудь подарки. Арньерд поставила на стол пиво и кушанья, жена уселась рядом с Симоном и, пока он ел, болтала и расспрашивала его о новостях. Когда дети улеглись спать, Симон посадил жену к себе на колени, и стал рассказывать ей обо всех друзьях и родных, передавая от них поклоны.
И про себя он подумал, что стыдно и недостойно мужчине жаловаться на такую долю, какая выпала ему…
На другой день, когда Симон сидел один в горнице Семунда, туда вошла Арньерд, чтобы подать ему поесть. У него мелькнула мысль, что сейчас самое время поговорить с ней сглазу на глаз об искателе ее руки, и он тут же передал дочери свой разговор с хозяевами Эйкена.
"О нет, красотой она не может похвалиться", – думал отец, глядя на стоявшую перед ним девушку. Приземистая, коренастая, с широким и грубым бледным лицом и копной белесоватых волос; сзади они были заплетены в две толстые косы, но спереди свисали на лоб и лезли девушке прямо в глаза; у нее была привычка то и дело отстранять их рукой…
– Как вам будет угодно, отец, – спокойно сказала она, выслушав Симона.
– Я знаю, что ты послушная дочь, Арньерд, но что ты сама думаешь об этом деле?
– Я ничего не думаю, дорогой отец. Как вы решите, так оно и будет.
– Видишь ли, Арньерд… Я мог бы повременить год-другой, чтоб еще ненадолго избавить тебя от всех хлопот и забот, какие выпадают на долю замужней женщины и матери… Но иной раз я думаю: может, ты сама хочешь обзавестись семьей и зажить хозяйкой в собственном доме?..
– Мне некуда спешить, отец, – ответила девушка с легкой улыбкой.
– Если мы просватаем тебя в Эйкен, у тебя по соседству будут твои богатые родичи… Как говорится, одна головня в поле гаснет. – Заметив озорные искорки в глазах Арньерд и ее лукавую улыбку, он поспешно добавил в смущении: – Я имел в виду твоего дядю Гюрда.
– Я знаю, что не мою родственнику Хельгу… – сказала она, и оба рассмеялись.
У Симона потеплело на сердце от благодарности богу, деве Марии и Халфрид, которая посоветовала ему узаконить эту дочь. Стоило им вот так посмеяться наедине, и ему не нужны были никакие другие доказательства его отцовства.
Он встал, стряхнув с ее рукава приставшие к нему крупицы муки.
– Ну, а сам жених? По душе ли тебе сам Грюнде? – спросил он.
– В общем, да. Я видела его мельком, но он мне понравился – да ведь и не всякой молве можно верить. Но вы решайте, как вам угодно, отец.
– Ну, значит, так тому и быть, как я сказал Осмюнду и Грюнде. Придется им подождать, пока ты станешь немного старше, коли они не передумают к тому времени… Но вообще ты знаешь, дитя мое, я не стану приневоливать тебя к замужеству. Тебе самой решать, где твое счастье, коли ты сможешь рассудить об этом собственным разумом. А разумом тебя бог не обидел, моя Арньерд.
Он привлек девушку к себе и поцеловал. Она залилась румянцем, и Симон вспомнил, что давным-давно не целовал свою старшую дочь. Вообще-то он был не из тех мужчин, что стыдятся обнять жену при свете дня или поиграть со своими детьми. Но все это было как бы в шутку, а с Арньерд… И Симон вдруг подумал, что эта его дочь – единственный человек в Формо, с которым ему случается говорить всерьез…
Он подошел к южной стене горницы, отодвинул заслон отдушины и через маленькое отверстие окинул взглядом долину. В воздухе чувствовалось дыхание южного ветра; там, где горные хребты смыкались, закрывая край неба, вставали огромные серые тучи. Но когда солнечный луч пробивался сквозь их толщу, все краски сверкали особенно сочно. Оттепель слизнула безжизненно белую пелену инея, поля стали бурыми, еловый лес – иссиня-черным, а еще выше, где безлесые утесы поросли мхом и лишайником, солнечный свет ложился ослепительными золотисто-желтыми бликами…
Симону чудилось, будто осенний ветер и все это трепетное сияние в воздухе напоены какой-то чудодейственной силой. Если к празднику всех святых прольется настоящий дождь, в ручьях хватит воды, чтобы молоть хлеб по крайней мере до рождества. Тогда он пошлет людей в горы собирать мох. Осень выдалась на редкость сухая, Логен обмелел и тоненькой струйкой бежал меж обнажившихся мелей: желтого гравия и серого камня.
Во всем поселке только у хозяев Йорюндгорда и у священника были мельницы на реке. Симон не любил просить у родичей разрешения на помол, тем более что все окрестные жители обращались к ним с этой просьбой, так как отец Эйрик взимал помольную плату. Да и вдобавок прихожане считали, что он тогда слишком хорошо будет знать счет их урожаю, а все знали, как жаден священник, когда дело идет о церковной десятине. А Лавранс всегда позволял соседям безвозмездно молоть на своей мельнице, и Кристин желала, чтобы порядок, заведенный отцом, сохранился и при ней…
Стоило Симону невзначай подумать о ней, как сердце его мучительно стеснилось и заныло…
Был канун праздника святых Симона и Иуды, в этот день он, по обыкновению, ходил к исповеди. Он для того и заперся, когда все работники отправились на гумно молотить, здесь, в горнице Семунда, чтоб очистить душу и провести день в посте и молитве…
Ему не стоило труда припомнить свои грехи. Он ругался, лгал людям, когда они совали нос не в свои дела, застрелил оленя, хотя давно заметил по солнцу, что уже праздник, и охотился в воскресное утро, когда все прихожане слушали обедню…
О том, что произошло во время болезни его сына, он не мог и не смел упоминать. Впервые в жизни ему пришлось утаить грех от своего приходского священника…
Он много раздумывал о случившемся и в душе жестоко страдал. Должно быть, это был смертный грех – ведь он прибегнул к колдовству или по меньшей мере соблазн ил другого человека заняться ворожбой…
Вдобавок он не раскаивался в содеянном, стоило ему подумать, что, не поступи он так, его сын давно бы уже покоился в сырой земле. Но страх и тревога не покидали его – он все время приглядывался к ребенку: не изменился ли он с тех пор. Однако ничего не замечал…
Он знал, как бывает у некоторых птиц и диких животных: стоит человеку притронуться к их яйцам или детенышам, и родители не признают больше своего потомства и отворачиваются от него. Человек, которого господь наделил светом разума, неспособен на такой поступок, скорее наоборот, когда Симону теперь случалось брать Андреса на руки, он не в силах был выпустить его из объятий, настолько он страшился за ребенка. Но иногда он вдруг начинал понимать неразумных некрещеных тварей, которые испытывают отвращение к своим детенышам, которых кто-то трогал.
Ему казалось, что его ребенок был как бы осквернен…
Но он не раскаивался, не желал вернуть случившееся. Он желал бы только, чтобы это свершил кто-нибудь другой, а не Кристин, Нелегко ему и так, что эта чета живет с ним по соседству…
…Вошла Арньерд – спросила, не у него ли какой-то ключ, Рамборг уверяла, что муж взял его у нее и с тех пор не возвращал.
Беспорядок у них в доме все растет, Симон припомнил, что отдал жене ключ еще перед своим отъездом на юг. "Не беда, тогда яего найду", – сказала Арньерд,
Хорошая у нее улыбка – и глаза умные. Да и не такая уж она вовсе дурнушка. И волосы у нее красивые; когда она распускает их по воскресным и праздничным дням, видно, какие они густые и блестящие.
Побочная дочь Эрленда была красавицей… но это не принесло ей ничего, кроме несчастья…
Зато Эрленд прижил эту дочь от прекрасной и знатной дамы. Ему, конечно, и в голову не пришло бы обратить внимание на такую женщину, как мать Арньерд. Он шел себе, играючи, по белу свету, и прекрасные, гордые женщины и девушки вереницей теснились на его пути, предлагая ему свою любовь и благосклонность…
А в единственном грехе Симона – юношеские шалости той поры, когда он служил в свите короля, в счет не идут – в этом грехе могло бы быть чуть побольше блеска, раз уж он решился оскорбить свою добрую и достойную жену. Правда, он никогда не находил ничего привлекательного в этой Юрюнн, он даже не помнит, как могло случиться, что он сошелся с этой служанкой. Он слишком много кутил в ту зиму со своими приятелями, и, когда возвращался поздно ночью в женину усадьбу, Юрюнн поджидала его, чтобы, укладываясь в постель, он по нечаянности не спалил дома…
Славное приключение, что и говорить!..
Тем меньше он заслужил, чтобы дочь его выросла такой доброй девушкой и так радовала его сердце. И вообще не пристало давать волю подобным мыслям, когда готовишься к исповеди.
Когда Симон в сумерках возвращался домой из Румюндгорда, моросил мелкий дождь. Симон сократил себе путь, пройдя полем. Последние блеклые лучи дневного света освещали блеклое мокрое жнивье. У подножия холма близ старой бани поблескивало что-то белое. Симон подошел поближе. Это оказались черепки французского блюда, которое он разбил весной. Дети сделали стол из доски, положенной на два камня, и расставили на нем осколки. Симон хватил по доске топором, и все сооружение рухнуло…
Он тут же раскаялся в своем поступке, но напоминаний о том вечере он не выносил.
Чтобы хоть немного искупить свою вину в сокрытии греха, Симон исповедался отцу Эйрику в своих ночных видениях. Он хотел снять хоть это бремя со своей души. Симон уже собирался уходить, как вдруг понял: ему надо излить кому-нибудь сердце, а этот старый, полуслепой священник был его духовным отцом более двенадцати лет…
Он вернулся и вновь преклонил колена перед стариком.
Священник сидел, не шелохнувшись, пока Симон не кончил своей исповеди. Тогда он заговорил; его некогда мощный голос звучал теперь старчески глухо из вечных сумерек. "Сие не есть грех, – сказал он. – В единоборстве с врагом рода человеческого каждый сын воинствующей церкви измеряет крепость своей веры. Посему господь допускает, чтобы дьявол соблазнял человека всевозможными искушениями. Но доколе христианин не сложил добровольно оружия, не отрекся от своего спасителя и в здравом рассудке, когда дух его бодрствует, не прельстился видениями, какими завлекает его нечистый дух, – дотоле в греховных снах нет греха…"
– Нет! – Симон устыдился звука собственного голоса.
Он никогдане прельщался этими видениями. Они были его мукой, мукой мученической. После этих греховных снов он пробуждался с таким чувством, точно кто-то учинил насилие над ним самим.
Вступив на двор усадьбы, Симон заметил двух чужих лошадей, привязанных к частоколу. Он узнал Эрлендова Сутена и верховую лошадь Кристин. Симон окликнул конюха: почему лошадей не отвели в стойло?
– Потому что гости сказали, что не надобно, – угрюмо ответил слуга.
Этот молодчик нанялся к Симону, когда тот в последний раз гостил в имении брата – до той поры он служил в Дюфрине. Хельга из кожи лезла вон, чтобы у них в усадьбе все было заведено по рыцарскому обычаю. Но если этот болван Сигюрд думает, что он может дерзить хозяину Формо потому только, что тот охотно шутит и балагурит со своими челядинцами и любит, когда слуга не лезет за словом в карман, то пусть дьявол. Проклятие едва не сорвалось у Симона с языка, но он вовремя спохватился: как-никак, он возвращается с исповеди. Придется Йону Долку заняться новичком и научить его, что добрые крестьянские обычаи столь же незыблемы и блюдутся здесь так же свято, как все эти придворные затеи у них в Дюфрине…
Вслух он, однако, довольно кротко спросил, уж не в горе ли у троллей жил раньше Сигюрд, и приказал задать корму лошадям. Но он был очень зол...
Первое, что он увидел, войдя в горницу, было смеющееся лицо свояка. Свет от пламени свечи на столе падал прямо на Эрленда: он сидел на лавке и шутливо оборонялся от Ульвхильд, которая стояла рядом с ним на коленях и тянулась руками к его лицу, не то играя, не то царапаясь; при этом она хохотала взахлеб…
Эрленд вскочил, пытаясь увернуться от девочки, но она вцепилась в рукав его куртки и повисла на ней, когда он, как всегда изящный и стройный, выступил вперед, приветствуя хозяина дома, Ульвхильд продолжала что-то клянчить, не давая Эрленду и Симону сказать ни слова.
Отец довольно сурово приказал ей выйти в поварню к служанкам. Они как раз кончили накрывать на стол. Девочка заупрямилась, тогда он резко взял ее под руки и силой оторвал от Эрленда.
– На, возьми! – Эрленд вынул изо рта кусочек смолки и сунул его в. рот ребенку. – Возьми его, Ульвхильд, ягодка моя! Мне что-то не верится, свояк, – смеясь, добавил он, глядя вслед девочке, – что эта твоя дочь вырастет такой послушной, как Арньерд.
Симон, не удержавшись, передал Рамборг, как достойно вела себя Арньерд, когда он сообщил ей о брачном предложении. Но он не ожидал, что это станет известно обитателям Йорюндгорда. Это было не похоже на Рамборг – он знал, что она не любит Эрленда. Симона разобрала досада: и оттого, что Рамборг сказала им про Арньерд, и оттого, что он никогда не мог знать наперед, какой прихоти ждать от жены, и что Ульвхильд, такая крошка, души не чает в Эрленде – как, впрочем, вообще все особы женского пола…
Он подошел поздороваться с Кристин: она сидела в углу у печи, держа на коленях Андреса. Мальчик очень привязался к тетке, когда она ухаживала за ним осенью, пока он поправлялся.
Симон понял, что они приехали по какому-то делу. Эрленд не явился бы сюда просто так. Он был нечастым гостем в Формо. Симон должен был признать, что Эрленд очень хорошо держит себя в том щекотливом положении, в каком свояки оказались друг перед другом. Эрленд по возможности избегал Симона, но все же они встречались достаточно часто, чтобы не давать повода к сплетням о вражде между родичами, а встречаясь, держались как добрые друзья; в присутствии Симона Эрленд был молчаливей и сдержанней обычного, но, как всегда, сохранял свою свободную и непринужденную повадку.
Когда со стола убрали кушанья и подали пиво, Эрленд сказал:
– Ты, верно, удивишься, Симон, узнав, какое дело привело нас к тебе. Мы приехали просить тебя и Рамборг быть гостями на свадьбе в Йорюндгорде…
– Ты, как видно, шутишь, свояк. Насколько мне известно, в твоем доме нет молодых людей брачного возраста.
– Это как сказать, свояк. Я говорю об Ульве, сыне Халдора…
Симон хлопнул себя по ляжкам.
– Ну и ну! Теперь я не стану удивляться, если мои яремные волы принесут телят к рождеству.
– Ты напрасно зовешь Ульва яремным волом, – смеясь, возразил Эрленд. – В том-то и беда, что он оказался чересчур резвым…
Симон присвистнул. Эрленд, смеясь, продолжал:
– Я и сам не поверил своим ушам, когда сегодня ко мне в усадьбу явились сыновья Хербранда из Медалхейма и потребовали, чтобы Ульф женился на их сестре.
– Сыновья Хербранда Рембы?.. Так ведь они еще совсем сосунки, да и сестра их, верно, не намного старше, а Ульв…
– Их сестре исполнилось двадцать лет, а Ульву под пятьдесят. Вот каковы дела. – Эрленд сделался серьезным. – Видишь ли, Симон, они отлично понимают, что Ульв – незавидная партия для Яртрюд; но из двух зол все-таки меньшее, коли она станет его законной женой. К тому же Ульв – сын рыцаря и человек состоятельный, ему нет нужды наниматься в услужение в чужую усадьбу. Он живет в Йорюндгорде потому, что не захотел расстаться с нами, своими родичами, и сидеть у себя в Скэуне, в собственной усадьбе, после всего того, что произошло…
Эрленд умолк. В его лице появилось нежное и прекрасное выражение. Потом он заговорил снова: