– Да было одно тут дельце… Ну, прощай!
Этот короткий поспешный разговор Самаров вспоминал потом не раз и всегда почему-то считал его обидным для себя. Ну да! Ну, само собой разумеется, в такое горячее время лучше быть на передовой фронта. И все-таки напрасно Пеклеванный презрительно кривит губы: Олег Владимирович понимал, что и то дело, которое он выполняет, служит одному – победе; кроме того, по складу своего характера, Самаров никакое, даже самое пустячное, дело не мог исполнить плохо – и в этом была его главная заслуга.
Просыпаясь, он первым делом протягивал руку, чтобы включить радио. С фронта приходили вести о великих событиях, от которых тело сразу наполнялось свежей бодростью, хотелось быстроты, движения. Выскакивая на физзарядку, лейтенант становился впереди строя, и грохающая по камням колонна заспанных матросов выбегала на улицы поселка.
Допивая утренний чай, Самаров уже просматривал газеты, делал из них выписки – готовился к утренней политинформации. И когда в громадном экипажном клубе собирались матросы, он рассказывал им о положении на фронте, в стране, за рубежом.
– Враг, – говорил он, – уже испытал на себе пять ударов нашей армии, невиданных в истории войны по своей собранности и размаху. Освобождение Выборга явилось началом наступательных действий на севере, но когда будет нанесен врагу решающий удар в Заполярье и каким он будет по счету – неизвестно!..
А Мордвинов, который недавно по старой памяти пришел к своему аскольдовскому замполиту, сказал просто:
– Я за себя последнее время не ручаюсь: когда-нибудь сам к егерям в гости пойду. А то смотришь-смотришь, как они перед тобой по окопам бегают, аж злоба берет!
– Плохой ты солдат будешь, – ответил ему Самаров, – если без приказа воевать пойдешь.
– А мне вон ефрейтора дали, – застенчиво проговорил Мордвинов и показал новые погоны. – Предлагают на курсы лейтенантов идти учиться.
Одна рука у него была на перевязи, и Самаров спросил:
– Что-нибудь случилось?
– Это финны, – коротко ответил Мордвинов, потом сел на стул и, обхватив руками свою крупную голову, о чем-то тяжело задумался.
– Ты чего? – спросил Олег Владимирович.
– Да так…
– Может, есть хочешь, у нас обед скоро.
– Нет, спасибо, товарищ лейтенант, я посижу.
– Ну ладно, посиди тогда здесь, а мне на камбуз надо…
Оставив Мордвинова в своем кабинете, он вышел в коридор и зашагал вдоль длинного экипажного корпуса. До обеда кубрики пусты, только больные лежат на нарах, пользуясь роскошным правом не вставать при появлении начальства. А в полдень матросы возвращаются с работ, и камбуз ломится от тесноты.
Если ты настоящий политработник, будь добр проследить, чтобы весь личный состав остался доволен обедом. Это задача не из легких. И лейтенант лично проверяет хлебореза, за которым водились грешки уменьшать порции, ежедневно присутствует при заправке котлов. Если что не так – провинившемуся не поздоровится. На этот счет у Самарова рука безжалостная.
Безжалостна она и к "сачкам" – так зовут лодырей на флоте. Но и тут надо разобраться. Один "сачкует" потому, что болят зубы – попробуй придерись. Другой отлынивает от работы уже третий день, а на поверку оказывается, что у него разорвана обувь. Починить? А где? Значит, организуй, лейтенант Самаров, сапожную мастерскую или сам разувайся.
"Вот бы тебя, дорогой Пеклеванный, хоть один раз ткнуть носом в эти дела, – раздумывал Самаров, возвращаясь с камбуза, – интересно, что бы ты заговорил тогда?.."
Мордвинов сидел в той же позе, в какой его оставил Самаров; при появлении офицера он поднялся со стула, немного постоял и снова сел.
– Чего это ты сегодня такой пасмурный?
– Я?.. Да я всегда такой.
– Плохо быть всегда таким… Ну, рассказывай!.. Как ты в городе очутился, в госпитале был, что ли?
– Нет, на мне все, как на собаке, и без госпиталя быстро заживет. Я насчет курсов приехал, вот и зашел вас навестить…
– Вот оно что, – протянул Самаров, немного удивленно посмотрев на бывшего аскольдовского салогрея. – А я, грешным делом, подумал, что ты это так сказал, просто к слову… Значит, офицером решил быть?
– Офицером не офицером, а курсы решил кончить. Нас для морских десантов будут готовить. Месяца два проучусь, а там, смотришь, и наступление начнется. Вот я в десант и попаду как раз!
– Ну молодец, коли так, – весело сказал Самаров. – Ты за этим, наверное, и пришел ко мне – похвастаться?
– Да нет, товарищ лейтенант, зашел вот…
– Дело есть – говори.
Мордвинов поднял голову, печальными глазами посмотрел на своего бывшего замполита и признался тихо:
– Зашел вот… Тяжело мне, Олег Владимирович… Очень! Даже и не думал никогда, что так тяжело может быть человеку…
Усаживаясь за стол и открывая листок календаря, Самаров спокойно и громко отчеканил:
– Дурак ты!
Мордвинов шагнул вперед, перегнулся через стол:
– Это не разговор… Я к вам, может, как больной к врачу, пришел, а вы…
– А ну, сядь, – жестко приказал лейтенант и повторил с прежним спокойствием: – Дурак ты!.. И притом чего это от тебя водкой несет? Выпил для успокоения душевного?
– Немного, – ответил ефрейтор, усаживаясь на прежнее место.
– Ну и что? Легче стало?
– Да вроде чуть-чуть.
– Вот это и плохо, – сказал Самаров, – что тебе от водки легче становится. Один раз забудешься, второй раз к этому же способу вернешься, а там и пойдет… Конечно, дурак!
– Ладно, – отозвался Мордвинов, – не в этом дело.
– А я знаю, в чем тут дело. – Самаров захлопал ящиками стола, словно что-то отыскивая, и неожиданно в упор спросил: – Ну что?.. Ты все любишь ее?
Мордвинов молча кивнул.
– По-прежнему?
Мордвинов снова кивнул.
– А это, – замполит показал на забинтованную руку матроса, – выходит, смерти искал? Ох, Яков, Яков!.. Пропадешь ты.
– А и плевать, – ответил Мордвинов, – и не такие головы, как моя, пропадают!
– Верно, что не такие, – согласился лейтенант. – Так они зато уж если погибли – значит с пользой… Я, конечно, не знаю, что и как там у тебя произошло, но не советую лезть под пули. Вот, мол, она обо мне услышит!.. Знаю я, о чем ты можешь думать. Глупо все это!.. А уж тем более если офицером собираешься стать. Не только за себя, а и за людей отвечать придется…
– Все это я понимаю, – ответил ефрейтор, – а вот вы меня так и не поймете.
– Ну хорошо, – сказал Самаров, успокаиваясь, – ответь мне, чего ты от нее хочешь? Ну чего?.. Любви?
– Нет, что вы, этого не будет.
– Ну, а представь себе, что вот полюбила тебя. Заканчивается война, она дает согласие на брак… Ты готов к этому?
– Чудноў! – сказал Мордвинов и улыбнулся.
Зазвонил телефон. Сняв трубку и прикрывая ее ладонью, замполит сказал:
– Тогда чего же ты добиваешься? Чего тебе тяжело?..
Мордвинов послушал, как лейтенант разговаривает по телефону, и, словно отвечая на вопрос самому себе, произнес:
– Люблю вот ее, и все…
– Ну и люби, – ответил Самаров, вешая трубку. – А меня вот срочно в политотдел вызывают… Пойдем.
* * *
– Вы направляетесь на Рыбачий, – сказали ему в политотделе, – в морскую бригаду.
– Есть, на Рыбачий, – ответил Самаров.
– В личном столе оформите документы. Смените морскую форму на сухопутную. К трем часам в Мотовский залив уходит наш мотобот, так что вы не опоздайте.
– Есть.
– Ну, добро. Желаю удачи!
– Спасибо…
Пока дело шло об оформлении проездных, пропуска, аттестатов, Самаров сохранял невозмутимое спокойствие. Это спокойствие поколебалось, когда он пришел в баталерку сменить форму. Вместо черных суконных брюк ему достались грубые серые галифе с твердыми, почти негнущимися наколенниками. Китель заменила холодная, показавшаяся влажной гимнастерка. "Ничего, не одному мне, – утешал он себя, пытаясь укрепить на макушке головы пилотку. – Вся страна почти в таком одеянии ходит…"
– А сапоги?
Хозяин баталерки, пожилой, седоусый ефрейтор из нестроевых, которых в частях зовут папашами, бросил к его ногам грубые солдатские ботинки.
– Сапоги завтра будут, – сурово пообещал он. – Сегодня сапог нету. Надевайте эти, а на месте обменяете.
Делать нечего, надел он ботинки. Зашнуровал потуже, чтоб не хлюпали при ходьбе. Стал возиться с обмотками. Крутил их вокруг ног и так и этак, обвязывал шнурками – не получается.
Ефрейтор долго смотрел на его старания, потом подсел к Самарову и ласковым отеческим тоном, каким мать учит непонятливого сына правильно держать ложку, начал поучать; он даже назвал лейтенанта на "ты", очевидно, считая, что имеет право на это благодаря своему преклонному возрасту:
– Ты ее вот крутани, да и сюда. А оборотов, не забудь, надо восемь делать. Я-то уж это дело знаю, третью войну грохаю. Небось морские узлы вяжешь, а такую хреновину не знаешь, как закрутить. Привыкли в клешах ходить, как бабы в юбках, а того не понимаете, что в обмотках солдат во всей красе своей мужской появляется…
"Во всей красе своей мужской" появился Самаров на пристани. Трюм мотобота был рассчитан на десять бочек сельдей, но солдаты рабочего батальона, ехавшие в порт Владимир, забили трюм, как, наверное, не лежала и сельдь в бочках. Лейтенант остался на палубе, и мотобот медленно, как говорят моряки, "зачапал" по заливу; гулко стучала выхлопная труба, извергая едкий перегар выхлопных газов: "чап, чап, чап…".
Увидев, что офицер поднимает воротник шинели и зябко прячет руки в карманы, шкипер мотобота – здоровая грубоватая поморка с мужскими повадками – пригласила его в рубку.
– Эй, служивый, – сиплым голосом позвала она его, – забирайся в мою скворечню, не то ветер, как на плес выйдем, еще не так задует. Простынешь!..
Самаров поблагодарил и, входя в рубку, крепко захлопнул дверь. Шум волн, к которому привыкли уши, вдруг как-то странно стих, и от этого показалось, что чего-то не хватает.
Женщина вывела мотобот на середину фарватера и, поставив штурвал на стопор, стала есть хлеб, круто посыпанный солью.
– Хошь? – простецки, словно они были старые знакомые, спросила она.
– Нет, спасибо!..
– Мы, – разговорилась шкипер, – коренные, здешние. В Коле родились, в Коле и умрем. К морю тож сызмальства приобыкшие… Посмотри, служивый, – неожиданно сказала она, – глянь в иллюминатор: видишь, как море наше чистоту блюдет? Что ни вечер, то каждый раз всю дрянь, что накопится за день, обратно выносит…
По заливу, выносимая отливом, действительно плыла "дрянь": плавник, дохлая рыба, радужные пятна нефти, камбузные отбросы и обрывки каких-то сетей.
И шкипер-колянка закончила с какой-то гордостью:
– Так и мы, мурманчане, никакую дрянь в своем краю не потерпим. Испокон веков иноземца напрочь выметали и сейчас тоже выметем!..
Впереди показался порт Владимир. Колянка вся как-то подобралась, застегнулась; отдавала команды, и голос ее был крепок и раскатист по-морскому. Самаров пожал ее локоть и, покинув рубку, чтобы не мешать, опустился в опустевший трюм.
Скоро движок заработал снова, и мотобот, кудахтая выхлопом, двинулся дальше. Олег Владимирович слез с трапа, лег на днище трюма под открытым люком, в котором виднелись небо с бегущими облаками и белые хлопья чаек, похожие на клочки чьих-то разорванных писем.
Он вспомнил Пеклеванного, раздумывал о мучительной любви Мордвинова, желал найти счастье этой женщине, что вела сейчас мотобот на Рыбачий, и на душе у него, хотя он приближался к фронту, было легко и покойно.
Великая Суоми
После глупой потери Тиронваара лейтенант Суттинен опять запил. На этот раз пил страшно. Иногда, бывая трезвым, прикладывал руку к груди, в которой с перебоями билось ослабевшее от алкоголя сердце, и тоскливо думал: "Надо бросить… да, надо. Нет того здоровья, что было раньше…"
И, жалея себя, плакал.
Но эта мучительная тоска, опостылевшая рота, печальный шум деревьев, крупные жирные лягушки, опостылевшая харя Штумпфа – все это вселяло в него еще большую тоску и какой-то неосознанный страх. Тогда он приказывал себе: "Нет!" А душа просила: "Дай, дай!" – и на столе снова появлялась знакомая всей роте плоская черная фляга.
Офицеры жили в полуразрушенном бараке, стоявшем на берегу лесного ручья. По ночам Суттинен просыпался от шумной возни, которую затевали крысы, отожравшиеся на убойной человечине. Не зажигая огня, лейтенант вынимал пистолет и, яростно бранясь, высаживал в визжащую темноту патрон за патроном. Молчаливый покорный денщик приходил по утрам и, забрав в каждый кулак по нескольку хвостов сразу, выносил из барака громадных лоснящихся крыс…
Однажды, заснув только на рассвете, Суттинен был разбужен громким захлебывающимся смехом обер-лейтенанта. Штумпф сидел на постели и, раскачиваясь и оттопыривая толстый зад, падал лицом в подушку – так ему было смешно…
– Вон… вон, – говорил он, протягивая руку, – ты только посмотри!.. Ха-ха… Ох-ха-ха!..
По тонкой, протянутой под потолком веревке, на которой сушились портянки, перебирался крохотный серый мышонок. Ему было очень трудно идти, он балансировал как мог, отдыхал, снова полз…
– А, гадина! – сказал Суттинен и выстрелил: мышонок расплылся в серо-красном пятне, пришпиленный к стене меткой пулей. – Вот это действительно смешно, – добавил он, заталкивая пистолет под подушку, и захохотал.
– Ну-у-у, – обиженно загудел Штумпф. – У вас, финнов, совсем нет чувства юмора. А как он смешно карабкался, этот мышонок!..
Размахивая полотенцем, расшитым русскими петухами, Суттинен спускался к ручью, когда увидел, что вброд переезжает легкая бричка командира полка. Самолично правя двумя поджарыми тонконогими лошадьми, в бричке, с непокрытой головой, сидел подполковник Кихтиля.
– Каппусивай? – весело осведомился он, натягивая брезентовые вожжи. – Как дела?..
Лейтенант не приветствовал подполковника, даже не подтянулся, – Кихтиля, владевший гранитными разработками, был для него своим человеком; тем более что его каменоломни находились на территории отцовских вырубок "Вяррио".
– Дела? – зевая, переспросил он. – Да как вам сказать, херра эвэрстилуутнанти… Русские в таких случаях говорят только одно слово: ничего!
Кихтиля улыбнулся, ответил по-шведски:
– Боюсь, лейтенант, что дела у русских сейчас лучше, чем "ничего". Ну ладно, вы мойтесь, а я поеду к вам…
Завтракать решили под открытым небом, расстелив на траве походную бумажную скатерть. Несмотря на то что его полк отступал к старой границе, Кихтиля выглядел бодро и свежо; своей опрятной благообразной внешностью он выгодно отличался от офицеров своего полка. Единственное, что было неприятно в подполковнике, так это его зубы: почти квадратные, редко расставленные и необычайно крупные. Казалось, что этими зубами он может перегрызть ствол той старой березы, что росла перед бараком, а уж человеческую глотку – и подавно.
Суттинен долго мялся, не зная, каким образом вытащить проклятую черную флягу, потом не выдержал:
– Вы не откажетесь, херра эвэрстилуутнанти?
Подполковник внимательно прислушался к аппетитному бульканью, но пить не согласился.
– Нет, – сказал он, – у меня что-то с желудком…
Денщик подал отварную рыбу с гарниром из моченой брусники и распаренные в печи лепешки няккилейпя. Подполковник проследил за Суттиненом, и, когда тот стал наливать себе третью стопку, он придержал его за руку.
– По-моему, достаточно, – вежливо, но твердо сказал он. – Я приехал по делу, у меня с вами будет серьезный разговор…
– Антээкси, херра эвэрстилуутнанти, – извинился лейтенант и, завинтив флягу, стал хлебать густую простоквашу.
Для разговора они ушли в лес, подальше от людских глаз, и Суттинен поразился тому, что подполковник безо всякого стеснения стал ругать Рюти и Таннера.
– Два старых идиота, – говорил Кихтиля, закуривая шведскую сигарету. – Я не понимаю, на что они надеются, заключая договор с Риббентропом… Спрашивается: о какой военной активизации нашей Суоми может идти речь, если сами немцы уползают от русских на карачках?.. Поверьте мне, лейтенант, что нас может спасти сейчас только маршал Маннергейм. Он видит гораздо дальше наших министров, и он готов пойти на что угодно, лишь бы Суоми не истекла кровью до конца. Верьте мне!..
Суттинен быстро протрезвел.
– То есть, – спросил он упавшим голосом, – уж не хотите ли вы сказать, что наша Суоми…
– Да, да, лейтенант, – раздраженно перебил его Кихтиля. – Не бойтесь называть вещи своими именами… Война проиграна нами, это бесспорно!
Суттинен вяло опустился на кочку, злые рыдания сдавили горло. Он закрыл лицо руками, но слез не было:
– Суоми… бедная… маленькая… что с ней будет?.. Боже милосердный…