- Я думаю, что он притворяется, - прорычал он, приблизив свое лицо вплотную к моему. - Я думаю, что этого засранца бросили его дружки, когда воровали скот, и теперь он придуривается, чтобы мы решили, будто он жертва кораблекрушения, и отпустили его. По мне, так нужно выбить из него правду, а потом приколотить вверх ногами на главных воротах.
По крайней мере, кое-что из того, что он говорил, я понял. Мое лицо расплылось в ухмылке.
- Засранец, - произнес я.
На мгновение все звуки смолкли. Я выговорил это слово еще раз. У Каффы отвалилась челюсть. Толпа, заполнявшая Большой Зал, взорвалась от хохота. Коналл смотрел на меня исподлобья, пытаясь сообразить, не издеваюсь ли я над ним, с таким напряжением, что его борода встопорщилась. Мне казалось, что он уже готов ударить меня на всякий случай, но Конор улыбнулся и положил руку ему на плечо. Это успокоило Коналла, насколько он вообще мог быть спокоен, будучи по натуре человеком агрессивным, но подозрений его не ослабило.
Каффа вопросительно взглянул на короля, и тот кивнул, выражая свое согласие. Каффа скороговоркой перечислил целый набор клятв. Я знал некоторые из них и повторил их с улыбкой. На всякий случай я использовал несколько хорошо продуманных жестов, давая понять, что знаю, о чем говорит жрец.
Язык, на котором они говорили, был во многом похож на речь одного солдата, с которым я служил в Десятом легионе. В походе одним из развлечений для нас было учить других проклятиям на родном языке. Ритм речи этих людей, а также цвет их кожи и телосложение были такими же, как у человека, которого я когда-то знал.
Конора немало позабавило, что белокурый чужак из моря может общаться только с помощью ругательств. Он дал знак Каффе увести меня, и старик согласно кивнул, но на его лице промелькнуло скрытое недовольство.
Когда мы проходили через внутренний двор, нас догнал молодой мужчина с рыжей бородой, которого звали Оуэн. Он о чем-то заговорил с Каффой. Я предположил, что он хочет помочь Каффе присматривать за мной, и оказался прав. Выяснилось, что Каффа совсем недавно обзавелся молодой женой, интересовавшей его гораздо больше, чем я, так что предложению Оуэна он весьма обрадовался. Каффа поначалу для вида не соглашался, поскольку не любил отказываться от того, что могло впоследствии пригодиться, но все же Оуэн уговорил его и стал моим наставником. Он информировал Каффу о моих успехах каждый раз, когда старик выбирался из супружеской опочивальни. Выслушав краткий доклад, Каффа величественно кивал, показывая, что удовлетворен моими успехами, после чего снова исчезал за дверью. Поскольку делать мне все равно было нечего, я учился у Оуэна языку и старался побольше есть и пить, чтобы поскорее восстановить форму. Это оказалось легко выполнимым.
Мое имя менялось несколько раз, прежде чем мы остановились на окончательном варианте. Похоже, им было трудно произносить "Зигмунд", поэтому я предложил звать меня Дециусом, как меня называли в Риме. Судя по всему, это имя всех устраивало до тех пор, пока однажды во время трапезы Коналл, находившийся в довольно дурном настроении, не заявил, с трудом ворочая языком, что если, мол, этот чужак все равно меняет свое лягушачье имя каждые пять минут, то почему бы ему не выбрать такое имя, которое будет понятно людям, например Лири? К этому моменту я выпил достаточно, чтобы не бояться его оскорбить, и ответил, что Лири действительно прекрасное имя, но если мне когда-нибудь понадобится назвать себя именем недоумка, то я назовусь просто Коналлом. Совершенно очевидно, что я продемонстрировал при этом великолепные успехи в постижении языка.
Все расхохотались. Коналл рассвирепел и полез через стол ко мне, но Оуэну и еще нескольким мужчинам удалось перехватить его и убедить в том, что он неправильно меня понял и всему виной мое отвратительное произношение. Наконец Коналл успокоился, и дело закончилось тем, что мы с ним мирно, бок о бок, заснули за трапезным столом. После той ночи все, в том числе и те, кто раньше называли меня Зигмундом или Дециусом, стали звать меня Лири. Сначала это казалось шуткой, но к тому времени, когда шутка перестала быть смешной, уже никто не помнил, что раньше у меня было какое-то другое имя.
До двенадцати лет я был германцем. Затем Германик взял меня в заложники, и в течение пятнадцати лет я считался римлянином. Теперь я стал ольстерцем, и снова началась другая жизнь. Неудивительно, что Коналл не знал, как меня называть. Я и сам точно не знал.
5
Оуэн давал мне урок географии, впрочем, не открывая для меня ничего нового.
- В Ирландии четыре провинции - Ольстер, Мюнстер, Ленстер и Коннот. - Оуэн на мгновение задумался и добавил: - Есть еще Тара, правда, по площади она гораздо меньше остальных. Собственно, это вообще-то не провинция, но там находится резиденция Верховного короля, поэтому, наверное, о ней тоже важно знать. Красная Ветвь - это воины, охраняющие Ольстер. Они входят в состав Фианны, личной гвардии Верховного короля Ирландии. Ее основатель - Росс Рыжий, женившийся на Маги, - тот самый Росс, который был, вернее, есть Ангусом Огом. Он - бог любви. Я тебе об этом уже говорил? А у римлян есть бог любви? Женщины молятся Ангусу на языке белтейн, то есть они все время ему молятся, но чаще на белтейн. Ты мне говорил как-то, что Аполлон - нет, наверное, Марс - это ваш… нет, что-то я путаю, да?
Я вздохнул. Подобная болтовня могла продолжаться целый день, причем так случалось довольно часто.
С того дня, как меня выбросило на берег, прошло около шести месяцев. Сияло солнце, пели птицы, а я мучился от похмелья, из-за чего любой шорох отдавался в моей бедной голове, как грохот молота Вулкана. Ежедневно Оуэн повсюду водил меня, чтобы все показать и рассказать. Он обращал мое внимание на все достопримечательности внутреннего двора замка, а заодно и на многое из того, о чем вообще не стоило бы упоминать. Он испытывал голод на информацию и жаждал не только ее получать, но и делиться ею, и все время говорил. О Зевс, сколько же он говорил! Я отчаялся истощить этот фонтан красноречия и стал просто прятаться от Оуэна. В конце концов он понял мою стратегию и подкараулил меня, когда я решил вздремнуть часок после обеда.
- Лири?
- Что?
Я сразу почувствовал себя неблагодарной свиньей, но тотчас решил из-за этого не расстраиваться. Через открытую дверь я увидел за спиной Оуэна трех братьев, присутствовавших в Большом Зале во время моей первой встречи с королем, понял, что попался, и, не промолвив ни слова, отступил в угол.
- Мы можем поговорить?
Это уже было достижением. Сегодня Оуэн спрашивал разрешения поговорить. Обычно для того, чтобы он заткнулся, надо было двинуть его кулаком по голове.
- Конечно.
- Я тебя обидел?
- Нет.
- Тогда позволь спросить, почему ты меня избегаешь?
- Нет, я вовсе тебя не избегаю, я просто…
Черт, черт, черт! Лежа на своей постели, я поднял голову, увидел его простодушную физиономию и эти дурацкие рыжие волосы и почувствовал себя последней крысой. Он просто хотел мне помочь.
Мне пришлось выложить правду, но у него хватило такта не рассмеяться. Он сообщил мне, что все говорят то же самое и что я должен извинить его за болтовню и настойчивость, Поскольку это вызвано желанием многое узнать от меня и многое рассказать мне. Я заметил, что он опять это делает, однако сразу же рассмеялся, так как понимал, что у него доброе сердце, а вот я, как закоренелый эгоист, думал только о себе. Он всего лишь хотел помочь, но иногда слишком увлекался из-за своего стремления угодить. Он выразил желание попробовать делать то, что хочу я, а не то, что предлагает он, и я согласился, зная, что очень скоро он снова начнет тарахтеть без умолку, но решил не обращать на это внимания. Я понимал, что у меня не так уж много друзей, чтобы позволить себе так легко ими разбрасываться.
Для того чтобы заткнуть Оуэну рот, я рассказал ему несколько собственных историй: о том, что родился в Германии, о том, как жил там, пока мое племя не отдало меня в заложники после серьезного поражения от императора Германика. Похоже, Германия не очень заинтересовала Оуэна. Возможно, тамошний народ был слишком похож на его собственный. Что его действительно взволновало, так это рассказы о Риме, как о его прошлом, так и о настоящем. Я рассказал ему, как меня забрали на Капри, включив в свиту Тиберия, как я убежал; рассказал о бесчинствах Калигулы и о том, как я зарабатывал на жизнь колесничим на больших играх в Главном цирке. Он слушал меня с вежливым интересом, однако больше всего его заинтересовали истории о великом прошлом Рима. Особенно ему понравился рассказ о переходе Ганнибала через Альпы.
- Слоны?
Я снисходительно улыбнулся.
- Наверное, ты никогда не видел слона, верно?
Судя по выражению лица Оуэна, это его немного смутило.
- Не знаю, наверное, видел, а может, мне просто незнакомо это название. А как он выглядит?
- Большой. Серый. Шкуры больше, чем ему на самом деле нужно. Ах да, еще огромный нос.
- Похоже на Бьюкала.
- Нет, слон выглядит гораздо приятнее.
- Как очень большая свинья?
- Нет, больше похоже на… - Я замолчал, пытаясь подобрать сравнение, но так и не смог найти ничего, что хоть немного походило бы на слона. - Представь себе… давай постепенно, по частям. Представь лошадь размером в десять раз больше обычной.
Оуэн прикрыл глаза и, словно ребенок, скорчил гримасу, демонстрируя работу воображения.
- Так.
- Теперь приделай ей ноги величиной с деревья, сделай ее серой, а шкура пусть у нее свисает с боков складками; затем приделай ей висячий нос, почти касающийся земли, она может им пользоваться, словно рукой.
К этому моменту он уже начал хохотать.
- Ты меня разыгрываешь! - воскликнул Оуэн. - Такого животного не существует! - Он шутливо стукнул меня в плечо. - Но здесь водятся чудесные животные, а сколько удивительных животных здесь жили раньше, а теперь пропали!
Он уже показывал мне пару огромных рогов в трапезной, выглядевших настолько внушительно, что я с трудом мог представить их владельца, и еще там были бивни выше человеческого роста, я предположил, что их привезли в Ольстер на финикийском купеческом корабле.
- Да, у слонов тоже есть бивни. Точно такие, как те, что ты мне показывал.
- Тогда, наверное, здесь когда-то тоже водились слоны! А где Ганнибал взял своих слонов?
- Не знаю, думаю, что в Африке.
- В Африке? Это тоже часть Римской империи?
Я пожал плечами. Я никогда не был силен в географии.
- Скорее всего. Я видел только небольшую, северную часть территории. Там очень жарко, все время. У тамошних людей черная кожа.
Оуэн на минуту задумался, поглаживая косматую бороду.
- Черная кожа? Ты имеешь в виду, что они загорелые? От солнца?
- Наверное.
- И кожа черная как вороново крыло?
- У некоторых. Любые оттенки - от черного до светло-коричневого. Все зависит от того, откуда они родом.
Внезапно ему пришла в голову новая мысль.
- А вороны для тебя священны?
- Нет, они всего лишь птицы. Иногда они предвещают беду, но я не считаю их священными.
Оуэн задумчиво потянул себя за бороду.
- Говоришь, предвещают беду? Тут я согласен. Вороны - это злые духи, - он оглянулся. Поблизости никаких птиц не оказалось. Я видел, что его внимание вновь переключилось на что-то другое. - Расскажи мне еще раз, насколько велика Римская империя. Она больше Ольстера?
- Сколько понадобится времени, чтобы доставить послание с одного конца Ольстера на другой?
- Четыре дня.
- Совсем немного.
- А сколько времени понадобится человеку, чтобы добраться с одного конца Римской империи до другого?
Я высокомерно кивнул, предвкушая реакцию Оуэна на мой ответ.
- Мне известно, что конному гонцу потребуется три месяца, чтобы доставить послание из Рима к самым дальним границам империи.
Оуэн изо всех сил старался не показать, насколько мои слова потрясли его.
- Какой толк в этой империи, если король не в состоянии увидеть ее всю? Какое ему от нее удовольствие?
- Он получает удовольствие, когда все лучшее, что есть в империи, оказывается у него.
Я описал экзотических зверей, сражавшихся и умиравших на арене Колизея, яства, громоздившиеся на римских столах, рабов, которые своим трудом превращали жизнь господ в сплошное удовольствие.
Оуэн шмыгнул носом, хотя насморка у него не было.
- Значит, любой в Римской империи - не римлянин - может быть убит, съеден на арене или превращен римлянами в раба? Я рад, что не имею к этому никакого отношения.
Я не был уверен, что стал победителем в этой дискуссии, но дальнейшие действия Оуэна позволяли предположить, что, по крайней мере, я задел его за живое. Он отвел меня в зал трофеев - в очередной раз. Я считал, что мы и так бывали там более чем достаточно. Однако Оуэн полагал, что, сколько бы я ни узнал о героях Имейн Мачи, этого все равно мало, поэтому пришлось идти. Рвение, с каким он взялся за мое просвещение, было очень трогательным. Разумеется, я знал, что двигавшие им мотивы не были совсем уж бескорыстными. Он был уверен, что в моей голове таится масса интересных рассказов, и вознамерился любыми правдами и неправдами вытащить их оттуда. В Ольстере, у народа, который наделяет слова и истории особой властью, а рассказчика - неприкосновенностью, принято с почетом относиться к человеку, обладающему достаточным запасом былей и небылиц. Я знал, к чему он стремился. Оуэн хотел стать лучшим. Он хотел сочинять песни, которые люди захотят слушать, когда его уже давно не будет на свете. И тогда он не умрет, а будет жить столько, сколько будут петь его песни (я лично считаю, что мертвый - это мертвый, и как только тебя не стало, то уже все равно, но спорить с Оуэном мне не хотелось). Песня будет бессмертной, значит, и он будет бессмертным. А для того, чтобы она стала бессмертной, по его мнению, необходимы две вещи. Нужна была тема, которая никогда не надоест людям, к тому же требовалось хорошо ее подать. Оуэн уже уверовал в свои способности рассказчика, но свою тему, которая станет золотой жилой, еще не нашел. Я знаю, что он считал мое появление знаменательным для себя. Дело в том, что существовало пророчество о прибытии чужака, предвещавшем величайший час Имейн Мачи и ее конец. В отношении себя я сомневался - чужаки появляются гораздо чаще, чем один раз в течение человеческой жизни, - однако вера Оуэна была неколебима. От меня, собственно, ничего больше не требовалось, кроме как разрешать ему проводить со мной время, так что я был вполне доволен сложившейся ситуацией.
Вернее, не я, а римская часть меня; остальным моим частям было на это наплевать, хотя их не переставало удивлять то, что ольстерцы так высоко ценили слово. Они практически ничего не записывали, хотя у них существовала довольно сложная система письменности, которую они называли огамом, а поскольку бумаги у них не было, свой огам они выбивали на камне, и то лишь самые важные вещи, такие как имена королей, сведения об их победах и родословные. Таким образом, рассказчики становились историками. Если они совершали ошибку, сознательно или даже злонамеренно, то исправить ее, сверившись с библиотечными записями, как это делали римляне, было нельзя. Я невольно улыбался при мысли о том положении, какое занимали в Риме рассказчики и актеры (где-то пониже бродячих собак, хотя, как правило, чуть выше холеры), и вспоминал об упадке риторики, ораторского искусства, а также мастерства рассказа. В греческих школах все еще обучали искусству красноречия, но туда уже никто не ходил, поскольку деньги говорят на таком языке, который понятен и без всякой науки.
Я подумал о Юлии Цезаре и его книгах, особенно о "Записках о галльской войне". Тиберий всегда говорил, что, несмотря на напыщенность и выпячивание личности автора, эта книга - лучший из когда-либо написанных военных трактатов. Я попытался рассказать о ней Оуэну, но его это не очень заинтересовало.
- Для чего записывать слова, если их можно петь и воплощать в действие? - скептически спросил он. - Какое от этого удовольствие? Это занятие для одного, но не для всех, а удовольствие должно быть общим, разве ты так не считаешь?
Я презрительно фыркнул и ответил:
- Вполне можно ожидать такой реакции от представителя племени, которое тратит целый день на то, чтобы вырезать на камне одно-единственное слово.
Оуэн, оскорбившись, замолчал. Это продолжалось несколько минут. Мы продолжили прогулку по залу трофеев. Вскоре, забыв об обидах, он уже снова размахивал руками с таким видом, словно все вокруг принадлежало лично ему.
- А это меч Великого короля, который никому нельзя трогать, кроме него. А это колесница, подаренная Великому королю королевой Коннота Мейв, которая…
- Да, я уже о ней слышал. Но мне казалось, что она ваш враг?
- Действительно, она - величайший враг Ольстера и никогда не упустит возможности причинить нам вред.
- И в то же время величайший враг Конора посылает ему в подарок колесницу?
На лице Оуэна появилось озадаченное выражение.
- Ну конечно. Вражда возникает и умирает, а потом снова возникает, но уже по другим причинам. Союзы заключаются быстро, но так же быстро и разрываются, а законы гостеприимства вечны. Разве у твоего народа не так?
- Не совсем, - ответил я. - Но, пожалуйста, продолжай.
Он счастливо улыбнулся.
- Это меч Коналла Победоносного, тот самый, с помощью которого он одержал победу над королем Мюнстера Эйном. А это щит, который он отшвырнул в сторону перед началом боя, считая ниже своего достоинства использовать его в схватке с противником более низкого роста. Здесь хватит шлемов на тысячу воинов, копий - на целую армию, стрел - чтобы вооружить сотню лучников для сражения, длящегося пять дней. Здесь есть также щит Конора, деда Великого короля…
Я уже был сыт по горло его бесконечной болтовней о щитах, Шлемах, копьях и мечах, а также отвратительными кучами консервированных мозгов, валявшихся по всем углам. Воякам, Понимаете ли, было недостаточно просто убивать своих врагов. После этого им отрубали головы, которые затем привязывали за волосы к колесницам. А позднее, когда нечем было заняться, срубали верхнюю часть черепа, вытаскивали мозг и клали его в известь. После того как известь пропитывала мягкое месиво, эту кашу вынимали и оставляли сушиться на солнце. В результате получался серый морщинистый камень размером с крестьянский кулак. Его клали в кучу прочих трофеев героя, чтобы показать, какой он свирепый парень. Воины носили их в полотняных мешках на боку и метали друг в друга с помощью пращи, находя удовольствие в том, чтобы использовать одного врага для причинения вреда другому.