– Утром того дня я направился к хозяину непривычно поздно. Эпулон, как правило, просыпался рано, так что Аврора, та, что с перстами пурпурными, всегда заставала его в библиотеке погруженным в изучение какого-нибудь документа, связанного с делами.
– А не могу ли я спросить тебя о характере этих дел? – вставил я.
– Чуть позже отвечу. Сейчас я предпочел бы не прерывать рассказа, потому как не выношу несвоевременных отступлений. Итак, как было сказано, я направлялся в покои хозяина, богача Эпулона, когда увидел идущего мне навстречу первосвященника Анана, который весьма сердитым тоном сообщил: Эпулон призвал его в столь ранний час, и он явился на его зов, но, как выяснилось, напрасно, ибо сколько ни стучал в дверь библиотеки, не получил никакого ответа.
– А не упомянул ли Анан причину столь раннего приглашения?
– Нет, не упомянул. Наверняка речь шла о каком-то деле, касавшемся Храма, которому Эпулон часто приносил щедрые дары. По этой причине, а также из-за личной дружбы, их связывавшей, первосвященник часто посещал наш дом; а так как Анан тоже имел обыкновение вставать рано, чаще всего они с моим хозяином встречались на рассвете, пока на них не обрушились каждодневные хлопоты. Так что необычным тут было лишь поведение Эпулона. Изумленный и слегка встревоженный, я предложил первосвященнику вернуться вместе со мной к библиотеке. Я принялся громко стучать и в конце концов, заподозрив неладное, кликнул двух слуг, и втроем мы сумели справиться с дверью, запертой изнутри. В библиотеке царила темень, потому как ставни тоже были затворены. И тем не менее свет, проникавший в помещение сквозь дверной проем, позволил нам разглядеть бездыханное тело, лежавшее на полу в луже крови. Мы вошли и, приблизившись к нему, убедились, что это хозяин, богач Эпулон. Рядом с трупом валялось орудие убийства – заточенная стамеска, какими обычно пользуются плотники, чтобы делать отверстия в досках. А еще по всему полу были разбросаны стружки.
– Таким образом, нет никаких сомнений, что убийцей был кто-то посторонний, и не надо слишком ломать себе голову, чтобы восстановить ход событий. Некто застал Эпулона в библиотеке одного и убил, а затем удалился, не забыв запереть окно и дверь. Смею предположить, что ключа внутри библиотеки обнаружить не удалось, а раз так, мы имеем дело с удивительным случаем, хотя и нельзя сказать, чтобы неслыханным. Цицерон упоминает подобный, называя его occisus in bibliotheca cum porta conclusa. Загадка, которая кажется неразрешимой.
– Ты хорошо сказал, Помпоний. Едва оправившись от неожиданности, мы обшарили все углы библиотеки в поисках какой-нибудь улики, которая привела бы нас к преступнику, но, сколько ни искали, так и не нашли ключа. Из чего вывели, что убийца запер дверь снаружи и унес ключ с собой.
– Вывод вполне обоснованный, но он не проясняет мотивов преступника, если преступление и вправду было умышленным.
– Вероятно, он запер дверь, чтобы Эпулон, если вдруг оживет, не смог позвать на помощь, а скорее, он действовал бессознательно, ведь любое преступное деяние производит большое смятение в душе того, кто его совершает. И наконец, он мог поступить так, чтобы выиграть время.
– Последний довод выглядит вполне убедительным, но никак не вяжется с характером предполагаемого убийцы, который, как мне сказали, был схвачен на следующий день у себя в мастерской, где он занимался своими обычными делами. Если убийца, как утверждают, Иосиф, то дверь он запер вовсе не ради того, чтобы выиграть время и убежать из города. Либо он поступил так по какой-то иной причине, либо преступление совершил не он, а другой человек. Также не следует отбрасывать и тот вариант, что убийца запер дверь изнутри и покинул библиотеку через окно.
Филипп нанес ароматическое масло на свою золотистую кожу и только потом возразил:
– Окно слишком узко, чтобы в него пролез взрослый человек. Феофраст в своем великом творении упоминает о существовании людей, чей рост не превышает двух футов, но я не склонен отстаивать мысль, что хозяина убил подобный уродец. Кроме того, как я уже сказал, и окно тоже было заперто изнутри.
– Еще одна загадка. Ведь от такой меры виновному было еще меньше проку, чем от запертой двери. Возможно, это сам Эпулон запер окно, прежде чем на него напали.
– По правде говоря, Помпоний, никогда нам не узнать в точности, что там произошло, даже если удастся выслушать рассказ самого преступника. Что касается окна, то Эпулон всегда держал его открытым, отчасти чтобы нежный зефир смягчал жару, отчасти чтобы созерцать тот прекрасный миг, когда Аврора начинает разворачивать свой багряный плащ.
Я повернулся к Иисусу, удивленный его долгим молчанием, и заметил, что из-за сильной жары он сделался бледным, вялым и, казалось, вот-вот лишится сознания. Я извинился перед Филиппом, взял Иисуса на руки и как можно быстрее вынес из кальдариума.
Глава VI
Едва к Иисусу вернулись не только румянец, но и способность соображать, мы снова поспешили в кальдариум, чтобы продолжить беседу с Филиппом, но внутри никого не нашли. Филипп исчез, оставив после себя лишь простыню и губку. Поскольку в кальдариуме имелся только один выход – через предбанник, где мы теперь и находились, я решил, что медово-приторный грек проскользнул за моей спиной, пока я приводил Иисуса в чувство. Убедившись в этом, мы быстро оделись и вышли на улицу, в этот час безлюдную.
– Если бы твой неотесанный братец остался сторожить у дверей, – сетовал я, – сейчас мы знали бы, на самом ли деле Филипп покинул термы, когда и каким образом, а также повел ли он себя в данном случае как добропорядочный юноша или, напротив, как злоумышленник.
– Ты полагаешь, что он провел нас? – спросил Иисус.
– Если разобраться, у него нет ни малейшей причины лгать. Тебя он не знает, а мое ораторское искусство не позволило ему распознать тайный смысл заданных мною вопросов. Но в любом случае ничего нельзя утверждать наверное, потому что греки по природе своей лживы.
– Ты хочешь сказать, что мы ни на шаг не продвинулись вперед?
– Нет, никто не лжет целиком и полностью, и даже если кому такое и удается, всякая ложь содержит частичку правды. Либо нечто обратное правде.
– Этого я не понял, раббони, – сказал Иисус.
– Неважно. Ты сможешь отыскать дорогу отсюда до дома богача Эпулона?
– Дом расположен за чертой города, но я когда-то бывал поблизости и могу тебя проводить.
– Пойдем же туда, не теряя ни минуты. Я хочу изучить место событий. А если по пути нам встретится съестная лавка, купи мне что-либо, иначе из-за слабости я не смогу успешно довести работу до конца.
– В этот час все вокруг закрыто, – ответил Иисус. – Но чуть позже мы заглянем к нам домой, и мать приготовит тебе жаркое. Оно всегда ей удается.
Утешенные призрачной надеждой, мы под палящим солнцем пустились в наш тяжкий путь. На улицах было пустынно, а дома стояли накрепко запертыми; может, их обитатели таким образом спасались от жары, а может, поступали так, чтобы оградить домашний очаг от любых вторжений. Нам пришлось долго шагать по унылому и безрадостному в этот час городу. Назарет – место многолюдное, в нем около десяти тысяч жителей, если мои подсчеты верны, и раскинулся он на значительной площади, потому как все дома там в один этаж. Построены они из беленого кирпича-сырца, вместо окон у них – небольшие проемы. В то же время планировка города не поддается уразумению: улицы узкие, извилистые и проложены самым причудливым образом. Напрасно чужестранец станет искать здесь декуманус и кардо, не говоря уж о форуме, амфитеатре или каком-нибудь ином ориентире либо точке отсчета. Отсутствует здесь, к счастью, и крепостная стена, как в наших городах, поскольку Назарет не представляет никакого стратегического интереса для внешних врагов, а в том, что касается внутренних смут и мятежей, выгоднее, чтобы он не имел защитных сооружений, тогда мы сможем взять его, если понадобится, не прибегая к штурму, и расправиться с восставшими, меж тем как местные власти, солдаты и добропорядочные горожане найдут укрытие в Храме.
Когда мы оставили позади последние городские дома и вышли на пустынную пыльную тропу, бегущую между оливами и обработанными полями, Иисус, до тех пор хранивший молчание, спросил меня:
– Раббони, зачем ты сказал Филиппу, что я твой приемный сын?
– Затем, что при этом условии ты становишься римским гражданином. И к тому же из сословия всадников.
– Но я не хочу быть римским гражданином, – сказал Иисус. – Кроме того, у меня есть отец. И еще один – мнимый. Третьего мне не нужно. Кроме того, говорить неправду значит – гневить Бога.
– Послушай, Иисус, – принялся объяснять я, – иногда, чтобы исполнить некий замысел или справиться с заданием, человеку приходится скрывать свое истинное лицо и использовать фальшивое имя или даже принимать чужой образ. Боги Олимпа, если не ходить далеко за примером, когда им надо дать совет смертным, или упредить их о чем-то, или затеять с ними разговор с любой другой целью, принимают человеческое, а порой и звериное обличье, а то и прикидываются вещью и таким образом добиваются своего, не привлекая лишнего внимания, поскольку желания их не всегда можно назвать беспорочными. О подобных метаморфозах, как мы их называем, один римский поэт сочинил недавно целую книгу. А коль скоро богам дозволено прибегать к подобным уловкам, хотя они вполне могли бы обойтись и без оных, беззащитному еврейскому мальчику тем более должно быть позволено искать защиты у всесильной империи.
Иисус, немного поразмыслив, задал новый вопрос:
– А этот Орфей, о котором в термах упомянул Филипп, он кто такой?
– Человек, спустившийся в царство мертвых, чтобы освободить любимую женщину.
– И это ему удалось?
– Отчасти. Сперва он ее освободил, а затем опять потерял, потому что не были выполнены некие условия… Ладно, хватит о нем, это ведь только легенда. Миф. То есть в конечном счете ложь, но она отнюдь не похожа на нашу с тобой уловку, которую оправдывают нынешние обстоятельства, та ложь бессмысленная, к ней прибегают поэты ради увеселения черни. Философу не подобает обращать на такое внимания. Да и тебе тоже.
Занимая себя разговорами подобного рода, мы дошли до каменной ограды высотой в четыре локтя, окружающей дом богача Эпулона и не дающей разглядеть, что происходит по ту сторону.
– Если кому-то захочется проникнуть в дом, – заметил я, – не обойтись без лестницы.
– Но ведь можно воспользоваться и калиткой, – сказал Иисус.
– Это правда. Пойдем же поищем ее.
Мы двинулись вдоль ограды и шли, пока не увидели калитку из толстых бронзовых прутьев, сквозь которые нетрудно было разглядеть прелестный сад, большой дом из белого мрамора, напоминающий римские виллы, с изящными коринфскими колоннами. Над калиткой висела кипарисовая ветка – знак того, что в этом доме траур. Вокруг не наблюдалось ни одной живой души, и ничто вроде бы не мешало нам воспользоваться калиткой, если не принимать во внимание табличку с надписью на латыни "Cave canem", повторенной на арамейском, халдейском и греческом.
– Видно, собака и впрямь злая, раз сподобилась столь многоязыкого уведомления, – сказал я. – Прежде чем мы дадим о себе знать и встретим, возможно, не самый радушный прием, надо на всякий случай постараться уже сейчас собрать побольше сведений. Давай попробуем взглянуть снаружи на окно библиотеки.
– А как узнать, какое из окон нам нужно, ведь мы не знаем внутреннего расположения комнат? – спросил Иисус.
– Филипп сказал, что ранняя Аврора всегда заставала Эпулона работающим в библиотеке, значит, окно библиотеки выходит на восток.
Мы снова пошли вдоль ограды и наконец очутились там, куда должно, судя по всему, выходить окно, хотя и там высота ограды не позволяла определить, насколько точны мои догадки.
– Залезай ко мне на плечи, – велел я мальчику, – и скажи, что ты видишь.
Иисус так и сделал, но глаза его все равно оставались ниже уровня стены, и тогда он попросил поднять его еще чуть-чуть повыше, а поскольку он очень легкий, я взял его за щиколотки и приподнял настолько, чтобы он мог вскарабкаться на стену. Я спросил, что он видит, и он ответил:
– Погоди. Листья смоковницы загораживают дом. Сейчас я попробую отодвинуть ветку и тогда…
Вдруг я услышал крик, потом шлепок и слабый голосок:
– Будь проклята эта смоковница! Да не будет же впредь от тебя плода вовек!
– О Юпитер! Ты ушибся?
– Несколько царапин да прореха на хитоне. Вытащи меня поскорее отсюда, раббони, пока не прибежала собака.
Я проделал весь путь в обратном направлении и, дойдя до калитки, влез на решетку, уцепившись за прутья, и стал громко кричать, чтобы привлечь внимание кого-нибудь из слуг или же, в крайнем случае, собаки.
Собака так и не появилась, но на вопли мои вышла девушка, фигурой и лицом подобная богине, и, остановившись на безопасном расстоянии, спросила стыдливо и с опаской, кто я такой и почему веду себя так дерзко.
– Не бойся, о прекрасная и румяноланитная дева, – ответил я. – Мое имя Помпоний Флат, я римский гражданин знатного происхождения. И если теперь ты видишь меня оборванным и несчастным, то только потому, что страстное желание познать тайны Природы привело меня в эти земли, далеко от моей милой отчизны и родных мне людей. В погоне за знаниями я попадал в бесчисленные переделки и страдал разными недугами, последний из которых может внезапно дать о себе знать, если только я не перестану вопить и трясти решетку. А теперь, когда ты узнала, кто я такой, ответь на самый неотложный из моих вопросов: где собака?
– Какая собака? – спросила румяноланитная дева. Не слезая с решетки, я указал ей на грозную табличку.
– Сдохла где-то год тому назад. Но почему это тебя так волнует?
– Сперва скажи мне, кто ты такая.
– Я Береника, – ответила дева, станом богине подобная, – дочь покойного Эпулона. И как ты можешь судить по тому, что на мне туника с рукавами, я невинна. А по тому, что я намерена теперь же совершить, узнаешь, что в доме у нас траур.
И сказав это, она разорвала рукава туники, обнажив прелестные руки, а потом высыпала себе на голову горсть пепла. Я слегка удивился и сказал:
– Я не знаю обычаев этой земли и потому не мог сделать должных выводов, глядя на твои одежды и твои поступки, как и узнать, кто ты такая и что с тобой приключилось. И тем не менее расскажи мне обо всем, ведь известно, что людям, на которых свалилась беда, служит утешением беседа о своем горе с незнакомцем.
– Возможно, ты и прав: душа моя и вправду разрывается от печали, но мне нелегко поделиться ею с теми, кто удручен тем же самым горем, ведь беседа с ними лишь усилит не только мои, но и их страдания. Однако мне нелегко открыть сердце оборванцу, висящему на прутьях калитки.
– Судьба не всегда дарит нам право выбирать наперсника, – возразил я.
– В моем случае это особенно верно, – согласилась печальная дева, станом богине равная. – Заботясь о моей добродетели, родители держали меня взаперти с тех самых пор, как глаза мои открылись в мир, и я ничего о нем не знала еще два дня назад, а потом убийство моего почтенного отца явило мне действительность во всей ее жестокости. К счастью, убийцу схватили, и вскоре я смогу присутствовать на его казни. Это будет первый мой выход, и я очень волнуюсь, что нетрудно понять, – заключила она свою речь, потупившись.
– А когда ты видела своего любимого отца в последний раз?
– Когда его тело бальзамировали, поскольку, хотя римские обычаи и начали укореняться повсюду, мы, евреи, как тебе известно, отвергаем обряд сожжения.
– А можешь ли ты описать, как выглядел труп? Какие были на теле раны и повреждения? Или ты заметила порезы, царапины, синяки, укусы и прочие следы насилия? Оставались ли его члены гибкими либо уже успели окоченеть, что свойственно трупам, не преданным земле?
– По правде сказать, беседа наша не принесла мне обещанного тобой облегчения. И тем не менее я отвечу на твои вопросы. Когда я увидела труп моего отца, благочестивые женщины, присланные первосвященником, уже обмыли тело, забальзамировали его при помощи алоэ и завернули в пелены. Мне оставалось добавить кое-какие детали для украшения, прежде чем его положат в чудный узорчатый саркофаг из дерева. Из-за жары с погребением пришлось поспешить. И, раз уж мы вспомнили про жару, мне кажется, что, согласно законам гостеприимства, не подобает держать тебя и дальше под палящим солнцем и чуть ли не верхом на калитке. Сейчас я велю отпереть ее, чтобы мы могли продолжить беседу в более удобной обстановке, в тени садовых деревьев. Я омою тебе ноги и предложу еды и питья.
К великому моему удовольствию, милая дева с застенчивым ликом направилась в дом и вернулась со слугой, который отпер калитку, после чего удалился, оставив нас вдвоем в тенистом и благоуханном саду. Казалось, будто все идет к удачному финалу, когда злой рок внезапно нарушил ход моего расследования.
Глава VII
Я беседовал с печальной лилейнорукой Береникой, когда ее речи были прерваны гневными криками, долетевшими до нас из дома. И тотчас в сад вышел статный и красивый юноша с всклоченными волосами, который тащил за шиворот Иисуса. Удивленная и напутанная Береника, дева румяноланитная, спросила, что это за шум и откуда взялся незнакомый мальчик, на что красивый юноша в сердцах ответил:
– Клянусь Валаамовой ослицей! Я только что поймал этого маленького негодника, когда он пытался проникнуть через окно в библиотеку. Да содрогнутся небеса! Сейчас же прикажу слугам, чтобы они дали ему сто ударов. О проклятье! Я и сам бы наказал его как следует, если бы не был так расстроен всем случившимся! Какая жалость! Ведь мне так нравится хлестать мальчиков, хотя не меньше нравится, чтобы мальчики хлестали меня!
– Этот прекрасный и опечаленный юноша, – пояснила Береника, – мой брат Матфей, которого несказанно удручило убийство нашего благородного отца.