Гурлов покосился на него. Чаковнин продолжал дымить трубкой, не обратив внимания на приветствие.
- Или не узнали меня? - повторил Савельев. - Я секретарь князя Каравай-Батынского, Созонт Яковлевич…
Сильно хотелось ему в эту минуту подсесть к ним и предложить расправиться с князем по-своему, - сговориться бы да и покончить с ним!..
Увы! Ему опять не ответили.
Тогда он стал располагаться на другом конце стола; достал из погребца, который принес за ним работник дворника, нож, вилку, тарелки, флягу с вином, стаканы и завернутую в бумагу холодную говядину, курицу и прочую снедь.
- Что же, - усмехнулся он, - пока я на службе был - водили со мной знакомство, а теперь, как прогнали меня, так и знать не хотите?..
- Как прогнали? - встрепенулся Гурлов.
Созонт Яковлевич знал, чем взять его. Он нарочно соврал, что прогнан князем.
- Прогнали меня за вас, Сергей Александрович, за то, что не сумел захватить вас сегодня, - пояснил он весьма естественно. - И вот вы видите теперь человека, лишенного крова…
- Ну, и забодай тебя нечистый! - проворчал себе под нос Чаковнин, запыхтев своей трубкой.
- Винца не прикажете ли? - предложил Савельев, берясь за флягу.
Чаковнин взглянул на Гурлова, и оба они рассмеялись. Савельев налил себе полный стакан, отпил до половины и проговорил:
- Доброе винцо! Вы не думайте, что оно - того же состава, что и погубивший меня сегодня квас…
Такая откровенность поразила даже Александра Ильича, и он, подняв брови, глянул на Созонта Яковлевича.
- Я потому откровенен так, - сейчас же сказал тот, - что все равно терять мне нечего… Говорю вам, что человек я, лишенный крова. - Он принялся разрезать курицу и стал было производить это очень деловито, но вдруг поднял голову. - Напрасно вы изволите ко мне с таким презрением относиться! - воскликнул он. - Может быть, я и достоин его, но, во всяком случае, имею право на снисхождение. Вы думаете, дешево доставалась мне жизнь у князя? Только лютейшему врагу могу пожелать такую. Сколько я унижения перенес, сколько обиды, сколько слез огорчения пролил я втихомолку - знаю я да подушка моя! - Созонт Яковлевич так расчувствовался, что у него навернулись слезы, и он смахнул их. - Я вам прямо скажу, - продолжал он, - что лютейший враг мой, общий с вами, - князь Гурий Львович Каравай-Батынский. И не теперь стал он врагом моим, а всегда я чувствовал к нему омерзение. И вот истинно говорю вам, что ежели вы желаете предпринять что-нибудь серьезное относительно этого деспота, то я всей душой рад помогать вам! - Он проговорил это совершенно искренне и совершенно искренне желал войти в союз с людьми, которых считал врагами князя. - Вы, может, не доверяете мне? - сказал он снова, помолчав. - В таком случае я готов идти на испытание, согласен, чтобы вы испытали меня…
- А, забодай тебя нечистый! - крикнул Чаковнин, вдруг обозлясь. - Да что ты в самом деле, панибратствуешь с нами, что ли? Коли тут заезжий двор, так и всем ход дозволен, так и делай, что тебе тут требуется…
Савельев вдруг стал собирать тарелки и прибор в погребец и, не кончив этого занятия, потому что голос Чаковнина становился все грознее, выскочил из комнаты.
XVIII
Когда он уселся в экипаж, отдав предварительно точные и обстоятельные приказания дворнику, он постарался чистосердечно ответить себе на вопрос: если бы Чаковнин и Гурлов согласились на предложенный им союз и они все трое вернулись бы в Вязники - удержался бы он от соблазна выдать их? И он чистосердечно должен был признаться себе, что соблазн был очень велик.
Приказания, которые дал он, уезжая, заключались в следующем: дворник должен был отправить Гурлова с надежным ямщиком, который, куда бы тот ни велел ему везти себя, должен был непременно доставить его в город к заставе. Сделать это было легко, потому что Гурлов не знал дороги. Кроме того, все вероятия были за то, что сам он велит везти себя в город. На заставе ямщик должен был назвать своего седока, а там уже будут ждать его полицейские чины для того, чтобы взять. Ради того, чтобы обделать это дело, Созонт Яковлевич и поторопился отправиться в город. Не хотели они друзьями с ним стать, так пусть почувствуют, каков он враг.
Дворник получил от Савельева сто рублей - сумму очень большую - на подкуп ямщика и для собственного вознаграждения. В таких случаях, как этот, Савельев не скупился на княжеские деньги.
Гурлов с Чаковниным опять остались одни сидеть у стола.
Напрасно старались они придумать хоть что-нибудь для освобождения Маши. Гурлов, благодаря случаю, избежал насилия и имел возможность выбраться из Вязников. Чаковнин, как было условлено, привез ему его платье, ну, а дальше что? Теперь-то что они будут делать?
- Вы, как ехали сюда, Прохора Саввича видели? - спросил Гурлов.
- Видел! Сказал ему, что мы тут, на заезжем дворе, встретимся сегодня… А все-таки я говорю, что только прямой путь нам и возможен.
Чаковнин настаивал на том, чтобы Гурлов оставался где-нибудь здесь поблизости, а сам он, Чаковнин, поедет к князю и поговорит с ним по-своему. Ему казалось, что он может заставить Гурия Львовича отпустить Машу, употребив в дело опять что-нибудь вроде мозаиковой крышки.
Гурлов возражал. Видимо, этот план вовсе не нравился ему. Но, со своей стороны, он не мог сделать никакого иного предложения, и потому они вертелись все на одном и том же, не приходя ни к чему положительному.
- Да неужели нам нет выхода? - громко проговорил Сергей Александрович.
- ю может быть, и есть! - послышался в дверях знакомый голос.
Гурлов вздрогнул. Чаковнин поднял свечу над головою и пригнулся, чтобы разглядеть, кто вошел. В дверях стоял Прохор Саввич.
- Громко изволите дебаты свои вести! - сказал он, улыбаясь. - Хорошо, что поблизости посторонних нет, а то даже в коридоре слышно…
- Вы каким образом здесь? - удивился и вместе с тем обрадовался Гурлов, вставая ему навстречу.
- С секретарским камердинером в бричке приехал, а теперь, как они проследовали благополучно дальше, остался здесь ради вашей печали.
Чаковнин, видимо, тоже обрадовался появлению старика.
- Садитесь - гостем будете! - проговорил он.
Прохор Саввич положил шляпу и трость и сел к столу.
- Так вы полагаете, государи мои, что выхода нет? - тихо сказал он, и морщины на его бритом выразительном лице разгладились доброю улыбкой.
- По-моему, выход один, - ответил Чаковнин, - я поеду и поговорю с этим князем начистоту, а он пусть подождет, - показал он на Гурлова.
- А ждать-то ему каково? - улыбнулся опять Прохор Саввич. - Вы думаете, усидит он вдалеке от Вязников?
- А отчего же ему и не усидеть?
- А зазнобушка? - спросил Прохор Саввич.
Гурлов смущенно потупился. Прохор Саввич сразу уловил главную причину, по которой не нравился Сергею Александровичу план Чаковнина и о которой ему не хотелось говорить.
- А, вам Александр Ильич рассказал все? - смущенно произнес он.
- Ничего мне Александр Ильич не рассказывал! У меня свои глаза есть, - возразил Прохор Саввич. - Вы думаете, что мне непонятно было, почему вы вдруг из Москвы вслед за ее приездом явились и о ней расспрашивали? Так расспрашивают лишь в том случае, если действительно любят. Я-то знал о ней, только ничего вам не рассказывал, потому что ничего не мог утешительного сообщить. Князь тиранил ее до сих пор.
- Ну, а теперь? - чуть слышно произнес Гурлов.
- А теперь, могу вам сказать, что с этой стороны не тревожьтесь. Гурий Львович хочет лаской ее взять, роскошь пред ней расточает, роскошью одурманить желает. Теперь она отлично обставлена.
- Ну, в этом отношении я Машу знаю, - вздохнул Гурлов, - роскошью ее не возьмешь.
- Ну, и отлично! - согласился Прохор Саввич. - Так вот, видите ли, - обратился он к Чаковнину, - молодцу не усидеть вдали от Вязников, все равно удерет и попадется, как кур в ощип… Надо обдумать дело как следует…
- Забыл я про это - забодай меня нечистый! - проворчал Чаковнин. - Ну, пусть едет в Вязники, а я поговорю с князем.
- А если он и слушать не захочет?
- Меня-то?
- Эх, Александр Ильич! Что один раз возможно, то не всегда повторяться должно. Теперь князь говорить с вами будет, конечно, с опаской. Ну, в крайнем случае, убежит от вас. Хорошо! А ведь та, из-за которой мы стараемся, совсем в его руках. Всякий наш промах на ней отозваться может!..
- Так что же делать? - воскликнул Чаковнин, начавший уже сердиться.
- Послушаться моего совета, - ответил Прохор Саввич.
XIX
Чаковнин, пыхнув большим клубом дыма, проговорил:
- Ежели по вашему совету нужно кому-нибудь два ребра вышибить - так я это сразу, а на фокус-покусы - извините, не мастер.
Он был немножко недоволен, как сочинитель плана, который провалился. Авторское самолюбие его слегка страдало.
- Секретарь Савельев видел вас здесь? - спросил Прохор Саввич.
- Видел.
- Вместе?
- Вместе.
- Нехорошо!
- Ничего нет нехорошего: он прогнан уже, - сказал Чаковнин.
- Это он вам сказал? Да? Ну, так он сказал неправду! Он послан в губернский город, чтобы начать там дело.
Чаковнин, пускавший дым мелкими кольцами, вставил только:
- Забодай его нечистый!..
- Теперь надо сейчас вам ехать в Вязники, - начал Прохор Саввич, - и сказать князю, что вы нарочно, мол, приехали к Гурлову сюда, чтобы узнать, куда он поедет, что утром сегодня вы его укрыли потому, что он не сказал вам, за что его преследуют, а потом, когда узнали, спохватились…
- Словом, наврать с три короба? Ну, что ж, я и навру, пожалуй… С волками жить - по-волчьи выть, видно!.. А вы как?
- А мы завтра утром прибудем оба в Вязники. О нас, конечно, ни слова не говорите.
Чаковнин поднялся со своего места.
- Ехать так ехать. Обставлять князя в дураках, значит. Ну, до свидания!..
Не больше как через десять минут он уехал.
- Отчего вы говорите, что мы завтра в Вязники прибудем, когда можно сейчас отправиться и быть там к ночи? - заговорил Гурлов, которому не хотелось быть вдали от любимой девушки.
Прохор Саввич, понимавший это его нетерпение, опять улыбнулся:
- А как, вы думаете, мы прибудем туда?
- Да очень просто: я опять переоденусь мужиком.
- Ну, а потом что?
Гурлов задумался.
- Потом - я не знаю, - ответил он наконец.
- То-то и оно! Мужиком-то вы явитесь, да как вам остаться там мужиком-то?
- Так как же быть? - спросил Гурлов.
- А вот как быть: я уже заявил в Вязниках, что жду себе помощника по парикмахерской части, которого, мол, выписал из Москвы за собственный кошт и содержать его буду сам, потому что мне одному не управиться… Ну, вот, я приеду завтра с вами, как будто с помощником; наряд и парик, и все, что нужно, у меня с собою для вас.
Гурлов от такого плана в восторг пришел.
- Значит, я с вами жить буду… при театре!.. - захлебнувшись от радостного чувства, произнес он.
Житье при театре могло сулить ему встречу с Машей. По крайней мере, при этих условиях он мог на это надеяться более, чем при всяких других.
- Да, будете жить при театре, - подтвердил Прохор Саввич.
Это было так хорошо, что казалось несбыточным, и Гурлов ужаснулся пришедшему ему на ум сейчас же препятствию.
- А как же паспорт? - робко спросил он. - Ведь надо же хоть какой-нибудь документ, удостоверяющий личность.
- Об этом не тревожьтесь: у Каравай-Батынского свои правила. У него единственное значение во владениях имеет собственный его пропуск через заставу. Ну, а такой пропуск у меня есть для помощника. Значит, в Вязниках вы явитесь не беспаспортным, по их правилам.
- Ну, отлично! - обрадовался Гурлов. - Спасибо вам. Так едем сейчас. Давайте я переоденусь, и едем…
- Не суетись, коза, - все волки наши будут! - усмехнулся Прохор Саввич, продолжая спокойно сидеть у стола. - Ну, как же это так - переоденусь и едем? Тут переодетым увидят вас все на заезжем дворе: и сам дворник, и работники, и ямщики; как вы их молчать заставите? Ах, вы, спешка этакая!.. Уж довольно, что они вас в крестьянском платье видели, а потом так вот, как вы теперь… Нет, знаете, делать - так уж аккуратно. Видите, как по тракту к Вязникам пойдете, так тут первый проселок направо и приведет вас к деревне. Там - третья изба от края - у меня знакомый мужик живет. Лечил я его, так знаю. Сейчас отправлюсь я к нему и попрошусь переночевать, - на заезжем дворе, дескать, мне не по карману - и скажу, что помощник мой тоже придет туда. А вы после меня повремените здесь, да потом потихоньку, так, будто прогуляться пошли, и отправляйтесь. Придете туда в темноте, никто не разглядит, какой вы, а завтра с утра я вас в помощника своего преобразую - вы и выйдете так, и мужику, нашему хозяину, невдомек будет, сядем на его телегу да и явимся в Вязники. А тут на заезжем дворе пусть головы ломают, куда девались вы. Поняли?
XX
Созонт Яковлевич пред отправлением в город послал с заезжего двора князю донесение, в котором написал:
"Доношу Вашему Сиятельству, что оный Гурлов вместе с господином Чаковниным на заезжем дворе обретались и хитрыми улещаниями меня на свою сторону склоняли. А я в моей преданности Вашему Сиятельству все оные улещания их отринул и дерзость их словесно посрамил. К арестованию же Гурлова надежнейшие меры принял, а о господине Чаковнине и таковых его мерзостных поступках Вашему Сиятельству рабски доношу…"
Это донесение, принесенное пешим посланным, пришло в Вязники после возвращения туда Чаковнина, который успел уже, как приехал, повидать князя по важному, как сказал он, делу и переговорить с ним.
Последствием этого разговора было то, что Савельев получил в городе с нарочным от князя на свое донесение следующий ответ:
"А и опять ты - дурак! Господин и кавалер Чаковнин показал себя вполне преданным особе нашей. А тебе, дураку, смотреть за Гурловым, что он в город в пейзанском платье придет, и не токмо принимать меры, а просто взять его и на том быть!.."
Чаковнин исполнил в точности возложенную на него миссию и "обставил в дураках" князя.
В разговоре с ним он случайно упомянул о Труворове, своем сожителе по комнате.
- Какой такой Труворов? - спросил князь.
- Уж какой именно - доподлинно не знаю, - ответил Чаковнин, - а дворянин и помещик, зовут его Никита Игнатьевич.
- Ну, так и есть! - воскликнул князь. - Сын Игнатия Никитича! А мне до сих пор и не скажет никто. Вы знаете, у отца его, Игнатия Никитича, был театр в Москве - не хуже шереметевского. Он должен помнить. Он должен помнить все житье их московское. Старик Труворов широко жил, хорошо. Есть теперь что вспомнить его сыну. Сын-то жить, конечно, так уже не может, потому отец растратил все, но вспомнить ему есть что, право, есть!.. Я хочу непременно показать сыну Игнатия Никитича Труворова свой дом и прочее. Он должен оценить это!..
На другой день князь Гурий Львович, обрадовавшийся, что нашел человека, пред которым можно похвастать своею роскошью, потребовал к себе Труворова и с утра до вечера держал его при себе. Он показывал ему коллекцию тростей и табакерок, дом, парк, оранжереи.
Неповоротливый, толстый Никита Игнатьевич добродушно оглядывал все и говорил только по своей привычке: "Ну, что там!.. Ну, какой там!.." Ни разнообразие и богатство коллекций, ни пышность дома, ни красота парка, ни огромные размеры оранжерей не трогали его.
- Да ведь такого, например, парка у вашего батюшки не могло быть в Москве! - настаивал князь.
- Ну, что там не могло… Ну, какой там парк! - пел по-своему Труворов, и князь чувствовал свое бессилие поразить его.
Но он не сердился на это. Он сознавал, что сын такого барина, каким был покойный старик Труворов, и не должен, в сущности, удивляться ничему. Но это только больше раззадоривало князя, и он хотел добиться своего. Он не знал, что Никита Игнатьевич оставался равнодушным к его сокровищам не потому, что столько уже видел на своем веку, что был чересчур разборчив и требователен, а просто потому, что ему было решительно все равно - никакой ни нужды, ни пользы он в этих сокровищах не видел.
Каравай-Батынский в тот же вечер назначил спектакль.
Своим театром он очень гордился, тратил на него, не жалея, деньги и был уверен, что уж представлением-то он проберет Труворова.
Для того же, чтобы подействовать в этом смысле наверняка, он велел выпустить в первый раз сегодня новую актрису Марью. Она должна была явиться в апофеозе в виде богини судьбы и прочесть приличные случаю стихи, которые велели ей выучить.
Нарочно посланные верховые ездили по окрестностям, чтобы приглашать публику на парадный спектакль в доме князя Гурия Львовича Каравай-Батынского.
Жившие в Вязниках гости уже с утра начали принаряжаться - доставать лучшие кафтаны, чесать парики и натирать маслом лаковые башмаки.
К восьми часам вязниковский двор наполнился рыдванами, распряженными и оставленными тут, потому что в сараях не хватило места. Кроме того, приезжие, которым не досталось комнаты, решили переночевать в экипажах. Флигель был переполнен, и все павильоны в парке были заняты. На спектакль явились и дамы, большинство в старинных робах, вышедших из моды, но необыкновенно добротных. Гости продолжали приезжать и после начала представления.
Театральный зал, с расписным потолком, с бархатной занавесью, с двумя ярусами лож, был освещен множеством масляных ламп, так что в нем было очень светло и жарко. Дамы сидели в ложах. В партере на раскинутых в беспорядке табуретах на золоченых ножках, с бархатными подушками, разместились мужчины.
Князь восседал в большой ложе против сцены. Сзади него стояли камергер и камердинер. Направо от него сидел Чаковнин в своем обычном зеленом мундирном одеянии с красным воротником, а налево - в великолепном нежно-лилового бархата кафтане, шитом гладью золотом, шелками и драгоценными камнями, - Никита Игнатьевич Труворов. На самом князе был дорогой кафтан, но у Труворова работа была тоньше и камни подобраны лучше. Этот кафтан остался у него и сохранился из платья его отца; самому же ему и в голову не пришло бы шить себе такую дорогую одежду.
XXI
Представление уже началось, когда Маша, которая должна была появиться в конце вечера, вошла, затянутая в корсет и одетая в пышное белое платье "помпадур", с башмаками-"стерлядками" на ногах, в особую уборную, отведенную для прически и уборки волос. Уборная была маленькая, так что с трудом можно было повернуться в ней в огромных, торчавших по сторонам фижмах.
Маша, хорошо обученная в Москве, как носить платье и обращаться с ним, бережно и осторожно прижала руками юбку и уселась на табурет пред зеркалом в ожидании, пока придут, чтобы убрать ей голову.
Она слышала, как сзади скрипнула дверь, как вошел кто-то - очевидно, парикмахер - и как защелкнул задвижку, чтобы никто не мог войти извне. Ей хотелось разглядеть в зеркало (повертываться было неудобно), кто вошел и зачем запирает дверь на задвижку, и за плечом своим увидела в зеркале лицо с низким лбом, с рыжим париком, подбородком, спрятанным в жабо, и большими темными очками на носу. Но это был один миг. Лицо изменилось сейчас же, парик исчез, исчезли очки, подбородок высвободился, и Маша узнала знакомые, красивые, любимые черты молодого Гурлова.
- Зачем ты усы сбрил? - вырвалось у нее.