Кафтан Труворова был оценен князем, как знатоком в хороших вещах, но покупал он его, разумеется, не для того, чтобы носить: он, Каравай-Батынский, не носил платья с чужого плеча. Он велел купить кафтан у Труворова, просто чтобы тот не щеголял пред ним в такой хорошей одежде. Ему было важно лишить этой одежды Никиту Игнатьевича, а вовсе не приобрести ее для себя.
Для того чтобы идти к Маше, он надел белый шелковый камзол с бриллиантовыми пуговицами и кафтан простой, тоже шелковый, алого цвета.
Он подтянулся и оправился, облил пахучею водою себе лицо и руки и, блестя перстнями, пошел по коридору в комнату, где под строгим надзором содержалась, в полном довольстве, однако, Маша.
- Ну, здравствуй! - сказал он ей, входя. - Ты вчера порадовала меня. Хорошо, очень хорошо!..
Маша сидела у окна, в то время как вошел князь. На дворе уже спустились густые сумерки. Огня в комнате зажжено не было. Маша поднялась навстречу князю и остановилась.
- Свету! Дайте свету! - приказал князь, возвысив голос. - Потемки для злых людей любы, а мы ничего не хотим предпринимать недоброго.
Горничная внесла две зажженные свечи.
- Ну, ставь на стол и убирайся! - сказал ей князь. Горничная исчезла.
Гурий Львович сел у стола в кресло и, облокотившись на спинку, заговорил, смотря на Машу:
- Чувствуешь ли ты, Марья, что ты - моя крепостная?
Маша потупилась и ничего не ответила.
- Отвечай! - приказал князь.
- Должна чувствовать! - чуть слышно произнесла она.
- Ну, хорошо! Положим, должна… Ну, а видишь, я пришел к тебе и желаю разговаривать попросту… Поди сюда!..
Маша шевельнулась, но не двинулась с места.
- Или не ходи, - спохватился князь, вспомнив, что хотел быть ласковым, - как хочешь, а только сядь… Сядь, говорят тебе, вот сюда, на софу…
Маша прошла мимо него и присела на софу, подалее от князя.
- Ну, вот так, - одобрил он. - Теперь поговорим. Слушай, Марья: если ты захочешь - будешь первая после меня в Вязниках: бери любой экипаж себе, да не один экипаж - сколько хочешь; сколько хочешь, слуг у тебя будет, наряды такие я тебе прямо из Парижа выпишу, что уму помраченье, - настоящие княгини в столице завидовать тебе будут… словом, всякая прихоть твоя исполняться будет. Что захочешь, то делать будешь. Гостям велю руку тебе целовать, слугам прикажу госпожою тебя звать… Словом, будешь ты у меня как сыр в масле кататься. И все это от тебя самой зависит!..
Гурий Львович старался придать своему голосу и ласковость, и добродушие и щурился на Машу, как согретый кот на лежанке.
Девушка осталась безучастной. Речь князя не тронула ее.
- Ну, что же ты молчишь, не ответишь мне? - произнес немного погодя Гурий Львович.
- Я знаю, - тихо проговорила она, - что вы, если захотите, можете как угодно поступать со мной: морить меня и голодом, и холодом, на скотный двор сослать…
- Ну, вот какая злопамятная! - перебил ее князь. - Ну, что ж, что тебя несколько дней плохо кормили? Зато потом-то разве не вознаградили тебя? Ведь лучшие кушанья подавали…
- И лучшие кушанья можете вы мне давать, все это в вашей воле, - сказала Маша, - но одно только - с душой моей ничего не сделать вам. Она свободна; душа-то моя Божья, а не ваша, и никак вам ничего не поделать с нею, то есть решительно вот ничего!..
- Ты говоришь, у тебя Божья душа, и никому ты душой не предана? - спросил князь.
- Это уж мое дело, князь!..
- Твое дело! Видно, я угадал верно, есть зазноба. Все вы, девки, так вот зря готовы на шею повеситься, а не то чтобы выгоду свою соблюсти. Ну, вот тебе мое последнее слово: я с тобою милостив и желаю эту милость испытать до конца! Ты подумай, обсуди хорошенько, я тебе три дня даю на размышление, из них один, завтра, ты будешь опять сидеть на хлебе и воде, послезавтра тебе дадут опять всякие яства, а в третий день - опять на хлеб и воду. Вот ты и выбери, что лучше, и послушай моего совета: то, что я предлагаю тебе, право, для тебя хорошо будет. Другая, не рассуждая, согласилась бы, ну, а ты подумай, рассуди!..
И с этими словами князь вышел из комнаты.
XXX
Едва Каравай-Батынский вышел от Маши, в ее комнату крадучись явилась та самая Дуняша, дочь ткача, что была до сих пор в труппе князя первою актрисой и считалась первою его любимицей. Она подслушивала у дверей разговор князя с Машей и вошла с улыбкой к своей товарке.
- Ай да Маша, - проговорила она, - молодец, твердо стоишь!.. Этим ты его вернее заманишь и будешь тверже держать его…
Эта Дуняша с первого же знакомства не понравилась Маше. Ее разговор, а главное - поведение показались ей противны. Она сторонилась Дуни, но та лезла к ней и вела себя с таким апломбом, что трудно было от нее отделаться.
- Вовсе не желаю я держать его, - ответила Маша с сердцем, - не нужен мне он…
- Что ж? - рассмеялась Дуняша. - Или он прав, и в самом деле у тебя зазноба есть?
- А ты что же, подслушала, что ли, что говорил он тут?
- Разумеется, подслушала. Любопытно мне тоже, как это князь пред московской франтихой рассыпается, не то что пред нами, холопками… Так он прав, значит, что у тебя есть зазноба?
С самого появления Маши в Вязниках Дуняша возненавидела ее, увидев в ней опасную себе соперницу. До сих пор она не знала соперниц, но эта "московская модница", как называла она ее, казалась ей более чем опасною.
Сама Дуняша не была в Москве, не выезжала даже из Вязников и училась у бывшего на службе у князя театрального учителя в деревне. Конечно, манеры у нее в силу этого не могли быть особенно изысканны, да и образование хромало. Кроме того, она чувствовала, что Маша красивее ее. Поэтому она, опасаясь ее, с врожденною женскою хитростью постаралась разузнать подноготную своей конкурентки и знала теперь эту подноготную лучше, чем сам князь и даже его секретарь Созонт Яковлевич.
Она знала от актерика, с которым Созонт Яковлевич разговаривать гнушался, что в Москве ради Маши в театр, где она училась, приезжал молодой человек, дворянин Гурлов. Актерик служил вместе с Машей в Москве и видал там Гурлова. Когда почти одновременно с приездом Маши в Вязники появился там новый камергер, Дуняша узнала, что его фамилия Гурлов, и, показав его актерику, спросила:
- Это - тот самый?
Актерик сказал, что тот самый. Для Дуняши этого было более чем достаточно. Потом произошел известный случай с канделяброй, и сомнений никаких не осталось.
Теперь, разговаривая с Машей, Дуня хитрила, спрашивая ее о зазнобе, будто сама ничего не знала.
- Так есть у тебя зазноба? - повторила она.
- Есть ли, нет ли, не все ли тебе равно? Оставь ты меня в покое!..
- Ишь какая характерная! И не подступись к ней! Ну, матушка, будь покойна, сейчас заговоришь. Ты думаешь, я тебе враг?
- Не думаю, - сказала Маша, - с чего ж тебе быть врагом моим? Я тебе зла не сделала.
- А может, ты мне поперек дороги стоишь?
- И этого не думаю. Ведь я, как сказала князю, так и останусь при своем, пусть он меня одним хлебом кормит или заморские кушанья подает.
- Заморские кушанья! - подхватила Дуняша. - Мне за всю мою службу хоть бы разочек подали того, чем тебя каждый день теперь пичкают. Ради этого я даже поголодать денек-другой согласилась бы… А то вот еще: "Бери, - говорит, - экипаж любой, и гости станут руку целовать тебе, а прислуга госпожою звать"…
Дуняша отдала все бы за такую жизнь. Положим, она и решила во что бы то ни стало добиться этого… И теперь, разговаривая с Машей, она начинала поход, целью которого было заставить князя исполнить все посулы, сделанные им Маше, но лишь для нее самой, Дуни.
- Ничего мне этого не надо! - проговорила Маша.
- Не надо, так и разделим: пусть мне будет все, что он тебе обещал, а тебе пусть достается твой красавчик…
- Какой красавчик?
- А Гурлов, Сергей Александрович, - вдруг произнесла Дуняша, рассчитав, что, как громом, поразит этим Машу.
Расчет оказался правилен: Маша как была, так и осталась с разинутым ртом.
- А ты почем о нем знаешь? - невольно вырвалось у нее.
"Попалась, - мелькнуло у Дуни, - теперь не уйдешь!"
- Знаю и знаю, что он здесь поблизости, - продолжала она, сообразив, что Гурлов, если уж они любят друг друга, не мог оставить Машу и уехать, а должен скрываться где-нибудь тут же.
У Маши глаза загорелись.
- Ты и это знаешь? Что же, ты видела его?
- Может, и видела, может, он поклон тебе через меня передал, - снова солгала Дуняша, видя, что ложь удается ей.
- Поклон? А записки не дал никакой?
- Не дал. "Потом", - говорит.
Как только она сказала о Гурлове, Маша сразу поверила ей, и теперь Дуня показалась ей и милой, и доброй.
- Слушай, Дуня, голубушка, - заговорила она, - пойди к нему сейчас, попроси хоть два словечка написать…
Дальше поддерживать этот разговор Дуня опасалась.
"Пойди к нему сейчас" - значит, он тут, в самых Вязниках, ближе, чем можно было предположить. Это было главное, что хотелось узнать Дуне. Допытываться дальше казалось неосторожным, и Дуня ушла, якобы прямо к Гурлову, чтобы попросить его написать Маше.
XXXI
Чаковнин сидел за завтраком на обычном своем месте, рядом с князем. Гурий Львович завел разговор о духах и косметике, причем заявил, что из старых средств предпочитает для освежения лица холодец, то есть мятную настойку, а что мытье лица сливками никуда не годится. В заключение он добавил, что уж если и помогает что-нибудь для белизны и нежности кожи, так это - земляничные ванны.
- А мне кажется, что если от рождения природа не дала красоты, то ничего не поможет, никакие притирания не будут действительны, - проговорил Чаковнин. - Вот ваша актриса, что, говорят, новая, как, бишь, зовут ее?..
- Маша, - подсказал князь.
- Ну, вот она! Она и без всяких земляничных ванн хороша.
Чаковнин с нарочною целью завел разговор о Маше. Ему хотелось разведать, где она.
- А что? Хороша небось? - спросил князь.
- Хороша! Жаль, что вы ее показываете редко. Такую красавицу грех взаперти держать. Ведь вы ее взаперти держите? - обратился Чаковнин прямо к князю.
- То есть как вам сказать? Конечно, нельзя на волю пускать девку, но, чтобы так уж очень запирать, тоже этого не делаю. Вот теперь, например, она переведена у меня в турецкий павильон, что в парке…
- Какой павильон? - опять спросил князя Чаковнин с полнейшим равнодушием в голосе.
- А разве не знаете? - охотно стал объяснять князь. - Недалеко от дома, с минаретом таким. Я вам показывал, вы еще ковры там хвалили.
- А, знаю! Так это - главный павильон? Да? И что ж, она там живет у вас?
- Да, я перевел ее туда…
После завтрака Чаковнин принялся ходить вокруг турецкого павильона, так будто, гуляя. У дверей на страже стоял гайдук Иван. Чаковнин подошел к нему.
- Ты что ж здесь? Павильон сторожишь?
- Да, павильон сторожу.
- Ну, а мне войти в него можно?
- Не приказано пускать.
- А ты знаешь, в павильоне-то этом есть кто-нибудь?
- Не могим знать…
Чаковнин не настаивал дальше. Он круто повернулся и направился во флигель.
Он уже после завтрака успел послать за помощником парикмахера, который был нужен ему якобы для стрижки волос.
Гурлов почти одновременно вошел с ним во флигель.
- Ну, батюшка мой, - сказал ему Чаковнин, когда они заперлись в комнате, - узнал я все подробности. Сам князь за завтраком рассказал мне. Никита Игнатьевич, мы вам мешать будем? - обратился он к Труворову, улегшемуся на свою постель для сна после завтрака.
Никита Игнатьевич спал и после завтрака, и после обеда. На него нашел теперь период спячки.
- Ну, что там мешать! Ну, какой там! - сонным голосом протянул он.
- Ну, хорошо! Так вот, государь мой, узнал я все подробно. Она находится теперь в турецком павильоне, в парке. Я там пронюхал малость: действительно, у турецкого павильона гайдук стоит и никого в него не пускает.
- Неужели? - произнес Гурлов, вдруг приходя в волнение.
- Что ж, это тревожит вас?
- Да вы знаете, что это за павильон? Нет? Ведь в прошлом году там зарезалась одна вдова, красавица помещица. Она приехала сюда по приглашению, ей отвели этот павильон - там оружие турецкое на коврах висит - она осталась ночевать, а наутро нашли ее мертвой. Она зарезалась кинжалом, со стены снятым.
- Скверная история! Так что ж вы-то испугались? Думаете, что с Машей может подобное приключиться, что место это так действует или просто что страшно ей там будет? Может, вдова-то зарезанная по ночам ходит?
- Ни то, ни другое, Александр Ильич. А дело в том, что вдова-то зарезалась, как говорят, по особому случаю. По слухам, в этот павильон у князя потайной ход сделан, и он явился к ней ночью. Она там одна была - ни кричать ей, ни позвать на помощь - ничего, решительно ничего не слышно. Она была беззащитна от насилия князя и зарезалась…
- Ах, забодай его нечистый! - проговорил Чаковнин. - Никита Игнатьевич, слышите?
Труворов ничего не слыхал. Он спал и всхрапывал, вздрагивая головою.
- Вот этот подземный ход и смущает меня, - сказал Гурлов.
- Думаете, значит, что князь по этому ходу и к ней, к Маше, явиться может?
- Очень просто.
- Ну, этого мы не дадим! - твердо заявил Чаковнин. - Сегодня ночью идем туда; если нужно, дверь выломаем и освободим Машу. Ведь если павильон в стороне, так это и нам на руку.
- Я жизнь готов положить! - сказал Гурлов.
- Зачем? Живы будем. Деньги у нас есть: кафтан Никиты Игнатьевича сам князь купил. Все отлично идет. Я сегодня же поеду, сговорюсь на постоялом дворе. Может, и священника найду…
- Решено, значит?
- Решено!..
XXXII
Созонт Яковлевич сидел с привезенными им судейскими и поил их чаем с медом и наливками. Князь приказал ему спровадить этих судейских, и он старался сделать это дипломатично.
- Ведь вот, - философствовал стряпчий, выпивая рюмку наливки, - кажется, что пустая вещь, можно сказать, - глоток один, а выпьешь - и взыграет душа, как молодая лань…
- А как насчет произволения духа его сиятельства нынче? - спросил другой судейский, накладывая себе меда.
- Не то, чтобы очень, а, впрочем, так себе, вообще, не без того, - ответил Созонт Яковлевич. - Что ж, наливочки?
- Благодарен. Выпиваю. Воображенник большой ваш князь-то, Созонт Яковлевич!..
- Именно воображенник, - поддакнул Савельев, расхохотавшись, - правильно изволили заметить. Воображенник. - И он снова захохотал.
Он смеялся, стараясь казаться равнодушным и веселым хозяином, а сам думал о том, как бы поскорее убрались его гости. У него на сердце скребли кошки.
После разговора с ним князь, изругавший его, еще не призывал к себе. Злоба Созонта Яковлевича вовсе не улеглась, и он смеялся с судейскими о том, что князь "воображенник", а на самом деле в душе звал его в это время аспидом, душегубцем и посылал все известные ему бранные названия.
В этот момент в дверях появился слуга и доложил Савельеву:
- Вас спрашивают.
- Кто?
- Авдотья Тимофеевна.
- Какая Авдотья Тимофеевна? А, Дуняша-актерка… Скажи, что некогда теперь - слышишь? Чтобы завтра пришла, если нужно что.
- Она говорит, что к спеху.
- Никакого спеха нет! Поди, скажи, что занят я…
Из-за плеч слуги показалась голова Дуняши.
- Созонт Яковлевич, мне очень нужно говорить с вами, - заявила она.
- А и распущена же у вас дворня! - заметил судейский, удивленный смелостью актерки, лезшей так к секретарю.
Это замечание окончательно распалило Савельева.
- Я поговорю с ней, если она хочет, - сказал он, стиснув зубы, поднялся со своего места и, взяв со стены нагайку, вышел в соседнюю комнату, где была Дуня.
- Вот так! Хорошенько ее! - подзадорил стряпчий, который уже опьянел от наливки, вследствие чего душа его "играла" теперь, "как молодая лань".
Савельев, выйдя, захлопнул за собою дверь.
- Тебе что? - накинулся он на Дуню. - Ты слышала, что мне некогда, чего ж лезешь?
- Потому - дело, Созонт Яковлевич!
- Я тебе покажу дело!..
- По вашему приказу Степаныч заперт, выпустите его, - сказала Дуня.
- Что-о?! Степаныч заперт, а тебе какое до этого дело?
- Он мне дядей приходится… старик он… Созонт Яковлевич, выпустите, говорю!..
Савельев так был поражен смелостью "актерки", решившейся вломиться к нему чуть не насильно, чтобы просить за человека, из-за которого он, Созонт, пережил столько скверных минут, что он опустился на стул и проговорил:
- Еще что?
- Больше ничего. Отпустите, прошу. За прежнюю его службу отпустите!.. Мало он служил вам?
- Да ты с ума сошла? - крикнул Созонт Яковлевич. - Я и прежде-то с тобой не ахти церемонился, а теперь, думаешь, буду тары-бары с тобой разводить?
- Отчего ж это так, Созонт Яковлевич?
- Оттого, матушка, что теперь ты-нуль, если арифметику знаешь, а единица - Марья. Да, ты - нуль и не забывайся… Как же! Так я и отпустил этого старого хрыча! - И Созонт Яковлевич вздрогнул, вспомнив ощущение от веревок, которыми связывали его, и от холода страшного погреба.
Степаныч был посажен им в отместку за это.
- Ой, отпустите! - проговорила Дуняша.
- Пошла вон, вон, слышишь! - крикнул снова Созонт Яковлевич и вскочил. - Вон отсюда, тварь ползучая! - И он стал хлестать Дуню нагайкой.
Актриса с плачем выбежала вон.
XXXIII
Над Вязниками спустилась темная осенняя ночь. Надвинулись тени, деревья в саду точно расплылись, слившись с темнотою. На деревне изредка слышалось лаянье собак. Освещенные окна нижнего этажа большого дома, бросавшие красноватые полукружия на росшие возле них кусты, потухли. Только в верхнем этаже, в кабинете князя, еще не тушили огней. Флигель мало-помалу погрузился во мрак. Сторожа с разных концов перестукивались в чугунные доски…
Чаковнин и Труворов вместе с Гурловым сидели у себя в комнате.
Чаковнин сегодня, после того как они утром решили предпринять решительные действия, целый день ездил верхом по окрестностям и привез утешительные сведения: священник нашелся; на постоялом дворе была приготовлена комната; по ту сторону реки к ночи будет ждать тройка. Через реку можно переправиться в лодке. Лодок было много понаделано у Каравай-Батынского на потеху гостям, и стояли они у берега без замков. Словом, все было готово; оставалось только главное: высвободить Машу из павильона.
Гурлов давно уже рвался идти скорее, но Чаковнин удерживал его, говоря, что лучше дать время усадьбе успокоиться и подождать.
- Идемте, идемте, право, пора! - сказал наконец решительно Гурлов и встал. - Александр Ильич, пора!