– На Олимпе, как известно, восседают боги. И жизнь их – целая вечность. Неодолимая, неизмеримая, не делящаяся на атомы вечность. Для простого смертного, живущего в Пеларгике или пригороде Афин, ведущего свои дела на агоре́ или пасущего стада свои на склонах Гиметта, вечность – это жизнь, жизнь одного человека, одного поколения. Один день – тоже вечность. Пятьдесят лет – тоже вечность. Ибо после этого наступает то самое царство теней, которое одни признают, а другие отвергают как несуществующее.
– Кто отвергает? – холодно спросил Перикл.
– Люди.
– Какие люди?
– Обыкновенные. Как мы с тобою.
– Ты знаком с ними?
– Точно так же, как и ты.
Перикл возразил:
– Я богохульников не знаю и не желаю знать! Подземная жизнь теней есть нечто единое в сочетании с властью божеств. Без единства этого нет и не может быть порядочного гражданина, который есть основа нравственного и физического существования всего общества.
Агенор сказал:
– Мне точно известно, что есть люди, отвергающие как существование царства теней, так и жизнь самих богов на Олимпе или на высоких небесных сферах.
– К сожалению, есть! – вздохнул Перикл.
Агенор не обратил на это внимания. Он продолжал:
– Хочу вернуться к мысли о вечности. Я сказал, что и один день – вечность. Для кого? – спросишь ты. Я отвечу: для мотылька хотя бы. Который живет день. Который летает с утра до вечера, чтобы исчезнуть навсегда. Для этого мотылька неважно, будет ли на Олимпе вечность или власть божеств ограничится всего-навсего одним-единственным днем. Стало быть, для мотылька один день – целая вечность.
Здесь Перикл перебил собеседника.
– Нет, – сказал он, – я не согласен. Можно ли утверждать, что мир погибнет через день, поскольку погибает сам мотылек?
Молодой человек призадумался.
– Судя по твоим словам, Агенор, один-единственный день власти богов – есть вечность для мотылька. Стало быть, можно заключить, что после мотылька погибнет и мир.
– Почему же? – нетвердо сказал Агенор.
– Это же следует из твоих слов. Подумай-ка.
– Я подумал.
– И что же?
– Мне кажется, что ты просто хочешь подловить меня на слове.
– Коли так – подумай еще раз.
– Я подумал еще раз.
– Не упрямься, Агенор. Твоя мысль ясна: если мотылек живет день, то этот день и есть вечность. По разумению мотылька. Спрашивается: что же следует после одного д н я в е ч н о с т и? Я последние слова произношу с особенным смыслом, Агенор. Отвечу за тебя: после этого дня нет мира, нет солнца, нет земли, нет звезд. Нет и нас с тобой…
– Это почему же? – Молодой человек замотал головой.
– Как почему? Все следует из твоих же слов.
– Нет, не следует!
– В споре не надо упрямиться. Оттого, что ты скажешь дважды "нет", неправда сама собой не превратится в истину.
– Какая же неправда? О чем ты говоришь?
– Насчет вечности.
– Чего же ты допытываешься?
– Агенор, мне в рассуждениях нужна точность. Я не могу слушать только слова, слова, слова, лишенные смысла.
– А Зенона, говорят, ты слушаешь внимательно…
– Откуда тебе это известно?
– Все говорят.
– Зенон забавен. Зенон остроумен в своих доказательствах. Возьми его знаменитую черепаху и Ахиллеса. Я его трижды просил повторить. Согласись: доказательство его остроумно.
– В чем остроумие? Доказывать несуществующее?
– Может быть.
– Зенон глумится над слушателями, которых в душе презирает.
– Не сказал бы.
– Значит, и вправду считаешь, что Ахиллес не догонит черепаху?
– Здесь важнее само рассуждение. И мысль о бесконечно малых величинах, бесконечно делящихся числах.
– А по мне – всё это увертки и ухищрения, долженствующие доказать присутствие мысли там, где ее вовсе нет.
– Да, может быть и такое мнение.
– Оно единственно верное!
– Допустим, Агенор, допустим.
– Я не нуждаюсь в снисходительном тоне! Со мною надо спорить как с равным.
– Что я и делаю. – Перикл вытер пот со лба ярким, по виду вавилонским платком, таким широким и легким.
Этот молодой человек, несомненно, самолюбив и горяч, что, естественно, следует объяснить его молодостью. Но все это для Перикла не имеет решающего значения. Главное – суть разговора, принципы рассуждений, умозаключений. И, разумеется, зрелость мышления, без чего – нельзя ни шагу ступить…
Агенор сказал, правда, запальчиво:
– Ты спрашиваешь, к чему речь о вечности? Я полагал, что это ясно даже слепому.
– А может быть, я и есть слепой, – сказал Перикл, и легкая усмешка чуть оживила его усталое лицо.
– Ты не слепой! Со слепым я вряд ли решился бы разговаривать. Ты слишком умен, и с тобой нельзя юлить. Поэтому я надеюсь, что ты извинишь меня за слишком заносчивые порою слова.
– Вполне извиняю, – сказал Перикл. – В споре бывает всякое… В данном случае, Агенор, тебе остается признать несостоятельным тезис о вечности в применении к мотыльку.
– Никогда! – воскликнул Агенор, и он поднял вверх сжатые кулаки. – Никогда!
…Солнце стояло в зените, когда морской бой завершился полным разгромом варварской эскадры. Три корабля потоплено, один взят на буксир, остальные спаслись бегством в открытое море. Перикл не пожелал преследовать их, дабы не уклоняться от своего направления в Пантикапей.
Свидетелем этой блистательной битвы был и некий колх по имени Сат, прикомандированный к эскадре царем Колхиды в качестве лоцмана. Сат подивился быстроте и точности исполнения всех приказов наварха. Он сказал так:
– Воистину поражает это мастерство. Наблюдая за сражением, я все время говорил про себя: "Вот-вот случится непредвиденное и хитроумный замысел афинян провалится". Однако сноровка моряков, их великое военное умение потрясли меня. И я сказал себе: "Вот истинные, прирожденные моряки". И это сказал я, родившийся на самом берегу и сызмальства не выходивший из челна.
Это была великая похвала, ибо племя лоцмана Сата почиталось племенем бесстрашных и опытных мореходов.
Море за все время сражения ни разу не шелохнулось. Оно бесстрастно наблюдало, как люди уничтожали плоды своих трудов и истребляли себе подобных.
После битвы Перикл принес жертву Посейдону и продолжал плавание.
Недалеко от города, именуемого Нап, навстречу афинянам вышли корабли колхов, ярко убранные праздничными флагами и зелеными гирляндами.
Перикл сказал Сату, что у греков есть бог Пан. Это бог в козлином обличье, уединяющийся в лесах и наводящий ужас на людей. Он вспомнил об этом боге потому, что если прочесть его имя с конца, то получится Нап.
Сат ответил, что нап по-колхски означает – рука. Это имя можно истолковать в том смысле, что рука царя, рука царства простирается до этих пределов. Что же до бога лесов, то колхи тоже веруют в него и называют Аваа́пша. По злобе своей он не уступает Пану и тоже наводит ужас на людей. В Колхиде множество лесов, и очень многие живут в лесах. Таким образом, этот бог весьма почитаем. Так же, как бог кузни.
– Гефест? – спросил Перикл.
– По-вашему Гефест.
– И он тоже выковал женщину?
Колха развеселил этот вопрос.
– Нет, – сказал он, смеясь, – столь тонкое дело мы не можем доверить кузнецу.
Перикл сказал:
– А наш Гефест сотворил нечто, во что Афина вдохнула душу. Так появилась первая женщина. Звали ее Пандора.
Так разговаривал Перикл с колхом Сатом. Из этого можно заключить, в сколь благодушном расположении пребывал стратег после успешной битвы…
– Я ненавижу всякую тиранию, – сказал Агенор, и глаза его заблестели пуще прежнего.
– Я – тоже.
– Меня трясет при одном упоминании тиранов.
– А ты встречался с ними? Где они, эти тираны?
– Я их вижу каждодневно! Это люди, готовые стать тиранами в любое время. Они только ждут своего часа!
– Ты так думаешь?
– Я убежден в этом.
Перикл сказал:
– Если это так, то очень все это плохо.
– Про то же и говорю, – сказал Агенор, беря со стола маслины, только что принесенные Зопиром. – Я вижу их на агоре́, на Акрополе, вижу в Пеларгике и Ареопаге. И даже в Керамике.
– Как? – подивился Перикл. – Даже на кладбище?
– Да, на кладбище. Но они умерли, не успев сделаться тиранами. И теперь лежат совсем безопасные.
Перикл расхохотался. Против своей воли. Нет, этот Агенор человек любопытный. Очень своеобразный… Значит, тираны есть и на кладбище?
– Только они хорошие, – добавил Агенор.
– Хорошие тираны на кладбище?
– Да! Да!
– Очень хорошие?
– Самые лучшие! Как говорят финикияне, первый сорт!
Перикл смеялся от души. Давно так не смеялся.
– С одной стороны, это смешно, – сказал Агенор, – а с другой – очень и очень грустно. Я спрашиваю: почему люди жаждут власти над себе подобными?
– Так их сотворила природа.
– А может быть, боги?
Перикл не отрицал этого: вполне возможно, что и боги, хотя в этом есть явная несправедливость, а боги, как известно, всегда справедливы в делах. В этом их божественность, в этом их величие. Что такое бог? Это феномен, не только многоопытный, и всезнающий, и всевидящий, но и справедливейший. Вследствие того, что в мире, во всей вселенной, властвуют боги, – царит гармония первоздания. И эта красота заката, и блистательность зари, и тишина ночи, украшенной звездами, – все, все, все есть равновесие в атомах и гигантах, управляемое богами. Поэтому не очень-то убедительно приписывать человеческие недостатки изъяну божественной силы, как это делают некоторые философы. Даже Фидий в своих наипрекраснейших творениях даст порою маху в мелочи, скажем, в какой-нибудь складке одежды. Но это только по недосмотру… То же самое можно сказать и о прекрасной работе богов: огрехи бывают и здесь, но опять же – только по недосмотру…
– Как бы то ни было, – сказал Агенор, – кто бы ни создавал тиранов – я ненавижу их всею душой. Тиран, который объявляет себя тираном и плюет на всех, – это одно дело. Гораздо сложнее, когда на словах человек выдает себя за демократа, а на деле оборачивается тираном. Да еще каким!
Перикл побарабанил пальцами по столику и сказал:
– Ты имеешь в виду меня?
Молодой приверженец демократии ничуть не смутился. Он заявил твердо и решительно:
– Да!
Перикл попросил обосновать это тяжкое обвинение со всей убедительностью. Он сказал:
– Можно человека обозвать тираном. Иному это даже доставит удовольствие. Но знай, Агенор, я всю свою жизнь служил демосу, и главной целью моей была демократия… Ты как понимаешь это слово?
– А разве его можно толковать двояко?
– Увы, да!
– Демократия – это власть народа.
– Верно.
– Полная!
– Верно!
– Ничем не ограниченная.
– Верно.
– И никак не оговоренная.
– Верно.
– Значит, я понимаю демократию правильно?
– Да.
– Может, в чем-нибудь ошибаюсь?
– Нет.
Перикл сказал, что к словам Агенора ничего не прибавишь. Что определение демократии – полное. Исчерпывающее. Молодой человек был польщен. Он считал, что спор уже выигран им. Остается только одно: установить, насколько подходит к этому определению сам Перикл. Вернее, подходил. Теперь это уже история, но тем не менее очень важная история. Она пригодится для будущего.
Молодой человек спросил:
– В чем главное отличие тирана от демократа?
– Я попрошу ответить тебя самого. Ты, я вижу, очень сведущ, и знания твои немалые.
Агенор принял и эту снисходительную похвалу как должное.
– Тиран захватывает власть…
– Верно.
– Силой или хитростью…
– Верно.
– Он правит, никого не спрашивая.
– Допустим.
– Не советуясь с народом.
– Верно.
– Вопреки воле народа.
– Да.
– Долго-долго правит.
– Да, бывает и так.
– Тиран правит очень долго, – подчеркнул Агенор.
Он сжал кулаки, поставил их на колени и снова произнес, чеканя слова:
– Он правит долго-долго…
Перикл понял, куда клонит этот молодой и горячий демократ.
– Долго правит, говоришь?
– Да, очень.
– Ну что ж, ты, кажется, вплотную подошел ко мне.
– Да, – ответил самоуверенный Агенор.
…Укрепления на Самосе оказались весьма прочными. Главный город того же названия находится недалеко от берега моря, против оконечности мыса Микале. По поводу этого мыса Перикл сказал изобретателю Артемону:
– Я был совсем еще юношей, когда я вместе с отцом прибыл к этому мысу. Моя мать сказала отцу: "Не отпущу с тобой Перикла. Персы зарубят его своими кривыми и широкими саблями". – "Нет, – возразил отец, – мой сын должен увидеть собственными глазами позор персов. Микале будет их конец". Моя мать сказала, и я это помню очень хорошо: "Никогда не будет конца войнам. Мой Перикл еще наглядится". Агариста, моя мать, плакала. Она причитала: "Не отпущу!" Тогда отец сказал ей: "Вот персы напали на нас. Пошли на нас тучей. Мы говорим: "Не щадите живота своего". И много погибло прекрасных юношей. А мой сын должен сидеть у материнского подола?" Я сказал: "Хочу с отцом!" Я говорил это, плача и прощаясь с матерью…
Перикл показывал рукою, куда, в каком направлении, двигался объединенный спартано-афинский флот, на каком корабле находился спартанский царь Леотихид, где скрытно поджидал врагов перс Мардоний, наместник Ксеркса. Ксантипп, отец Перикла, возглавлял афинских моряков.
Стоя на берегу моря, на виду укреплений Самоса, Перикл вспоминал прошедшее. "Мне пошел пятьдесят третий, – говорил Перикл, – и седина в висках. А тогда я был юношей и мне казалось, что я – бессмертен, как боги. Вовсе не думалось о смерти". Перед глазами его маячила слава в образе крылатой Афины, и трофеи снились во сне. Так было в то время, когда объединенный греческий флот наносил удары ежечасно, ежемгновенно, и мыс Микале стал местом греческой славы и концом могущества Персии на Эгейском море и в Греции. А почему это произошло? Потому, что греки соединили свои руки и стали бок о бок.
– Я был на самом носу, – вспоминал Перикл, – чтобы видеть воочию то, что происходит. Я сжимал в руках копье, и на мне были доспехи, как у тяжеловооруженного. Отец сказал мне: "Вот оружие твое. Пользуйся им разумно, не рискуй головой ради удальства. Береги себя, но так, чтобы не показаться трусом, ибо трусость есть чувство звериное. Зверь трусит потому, что ничего не смыслит в жизни, ни цели не знает своей, ни любви к отечеству и бранной славе. Поэтому и трусит зверь. Но человек не должен бояться смерти, если он разумен и в состоянии соразмерять свои силы, чтобы не погибнуть даром. Чтобы люди не могли сказать: "Вот погиб он, ибо не мог ни предвидеть худшего, ни добиться преимущества в битве". Так говорил мне мой отец Ксантипп, будучи навархом в сражении у мыса Микале. Я помню эти слова, – заключил Перикл, – и они звучат в моих ушах и сейчас.
…Обследовав укрепления Самоса, вечером стратег собрал совет.
Яркая луна сияла в небе, и золотой путь от нее вел к мысу Микале. Прорицатель Лампон предсказал удачу в этом самосском походе. И оракул был дан вдохновляющий. И золотой дуть к Микале вселял уверенность. Начальники кораблей, собравшиеся на совет, тоже обратили внимание на этот путь. Они сказали: "Не напоминает ли этот водяной путь о победе над персами? И не есть ли это доброе предзнаменование?"
Перикл отдавал должное всем знакам, предсказывавшим удачу. Он принес обильную жертву Афине и Посейдону. Но этого для него было мало. Он полагал, что должная выучка воинов принесет не меньше пользы, чем жертвы и усердные молитвы, что, только сочетая молитвы с маневрами, можно облегчить себе путь к победе.
Собирая совет, Перикл рассчитывал предпринять нечто, что долженствовало значительно уменьшить человеческие жертвы. Он справедливо полагал, что путь к победе" усеянный трупами собственных воинов, не есть истинная победа. Высокие стены, хитроумные оборонительные приспособления самосцев не обещали быстрой и легкой удачи. Поэтому Перикл приказал войску расположиться удобным лагерем, рассчитанным на долговременную осаду Самоса. Ему нужна была только победа. Все разговоры, которые предваряли этот поход в Афинах, служили предостережением. Враги Перикла усиленно распускали слух о том, что война с цветущим Самосом нужна только Аспазии. Что Аспазия решила отомстить самосцам, ведшим войну против Милета – родины Аспазии. На самом ли деле Перикл угождал Аспазии? На этот вопрос можно ответить верно только в том случае, если знаешь мнение Перикла. А он сказал так:
– Разве может одна женщина, будь она и божественной красоты и мудрости, или один мужчина, будь он и семи пядей во лбу, повести на битву целое государство только ради своей прихоти? Человек, который в своем уме, решается на войну только по зрелом размышлении, становясь выше прихотей и своеволия. И только в этом случае он может добиться победы.
Из этих терпеливых слов можно заключить, что Перикл никогда бы не поставил под угрозу жизнь своего войска только ради того, что этого желает Аспазия. Но враги его твердили свое, и им нельзя было заткнуть рот. Особенно комическим актерам. Эти давали полную волю своей фантазии и своему злословию…
Речь Перикла, обращенная к совету на Самосе, была краткой и ясной. Стратег спрашивал: какие необходимо предпринять меры, чтобы сокрушить Самос, понеся наименьшее количество жертв? Это первое. И второе: как добиться победы, с тем чтобы сократить осаду до возможных пределов?
Задав вопросы, Перикл просил не отвечать на них нынче вечером, но, обдумав все, явиться через два дня на совет.
На том и было решено.
Расходясь, начальники слышали, как звенят колокольчиками стражи на самосских стенах, давая знать о себе, о бдении непрерывном или о передаче дежурства другому воину. И ночной порою, при свете луны, стены Самоса казались еще более внушительными, чем днем.
…Перикл сказал Артемону:
– Ты видишь эти стены?
– Я осмотрел их внимательно.
– А я измерил на глаз: пятьдесят локтей в высоту.
– Да, – согласился Артемон, – а местами, пожалуй, выше.