Бориса спас Мишка Шерман. Из леса в Румбуле, где в эти два дня были уничтожены тысячи евреев, где людей сначала раздевали, потом партиями подводили ко рвам и расстреливали из пулеметов, вернулись несколько человек. Один из них рассказал о том, как это происходило.
Многих убили еще по дороге сопровождавшие колонну полицейские, в основном люди из команды Виктора Арайса.
Борис слушал этого человека, не решаясь спросить о своих, но тот сам обратился к нему, разглядев в толпе, сгрудившейся вокруг, свидетелей расправы. Этот человек работал у его отца и знал всю их семью.
– Борис, твоих всех. Я видел, как ваша мама прикрывала младшую Эстер, но от пули не прикроешь. Прости, но лучше тебе знать, чем попусту надеяться.
Он выслушал и даже поблагодарил. Медленно приходило осознание произнесенных этим человеком слов. Мама, нежная, веселая, прекрасная его мама… Он не в силах был представить их – сестер, отца – обнаженными, замерзающими на ледяном ветру, испуганных, отчаявшихся на краю рва, под безразличными взглядами немецких солдат, под дулами их пулеметов. Это невозможно. Вены загудели от напора взбунтовавшейся крови. Он ушел в дальний угол их убежища, встал на колени и стал биться головой о стену. Он даже не плакал, он превратил свой лоб в кровавое месиво, дерево, оклеенное старыми обоями, пропиталось его кровью и, если бы не Шерман и еще двое парней, он убил бы себя. Они не смогли оттащить его с первого раза, он зарычал по-звериному и раскидал их по углам. Но они навалились на него разом все трое, уже понимая, что с ним справиться уговорами не получится. Они связали его ремнями и уложили на пол. К утру у него началась лихорадка, и он не мог выйти на работу, чудом удалось уговорить юденрат оставить его в доме.
Он долго потом ни с кем не разговаривал; все, о чем он тогда думал, все, чего хотел – убивать. Добраться до их глоток, убивать руками, рвать их, видеть, как из их ран течет кровь. Он строил в голове планы один рискованней другого. Выбраться из гетто для него не представляло труда, нужна была цель. И план созрел. Он знал, что квартиру в подъезде, где жила Байба, занимал немецкий офицер, он видел его несколько раз и решил его подкараулить и убить. Эта идея стала мостиком к жизни, в этом был смысл – отомстить. "Отомстить", – он повторял это бесконечно. У него был спрятан под порогом лачуги, в которой они жили, штык от немецкой винтовки, и одним декабрьским вечером он оказался у заветного дома. Темнело рано, улица не была освещена, и ему удалось проникнуть в подъезд незамеченным. Маленькая, в несколько ступеней лестница, вела в подвал, он был заперт, и Борис штыком взломал замок. Оставалось надеяться, что немец этим вечером придет. Он рисковал, конечно, но цена жизни теперь была иная, он и не рассчитывал пережить эту ночь. Волновало только одно– дотянуться до глотки этого в мышиной форме.
Он пришел, когда Борис уже не надеялся его дождаться. Капитан не успел оказать сопротивления, он ничего не видел, в подъезде была кромешная темнота. Борька успел к ней адаптироваться, и его движения были точны, первый же удар снизу в подбородок лишил офицера сознания. Борька утащил его в подвал, зажег приготовленную лучину и привел немца в чувство. Он хотел видеть глаза своего врага, когда штык будет входить в его плоть. Он сидел верхом на неподвижном теле и наблюдал за реакцией приходящего в себя офицера. Залесский держал штык прижатым острием к тому месту на шинели капитана, под которым билось его сердце. Тот открыл глаза, почувствовал проколовшую кожу сталь и тихо произнес:
– Я не СС.
На Борькиной куртке желтела звезда Давида, и немец разглядел ее при свете лучины.
Борька разбирался в знаках различия, он понял, что имел в виду капитан. Армия с презрением относилась к карателям и зачастую не одобряла то, что делали с евреями люди из СС и других специальных команд. Все это промелькнуло в его голове в те секунды, что он смотрел в глаза на побелевшем лице. Тот не делал попыток освободиться и, похоже, приготовился умереть.
Не то, все не то! Он понял, что не сможет нажать на ребристую ручку своего оружия. Страх, стыд за свою нерешительность, позорное, взявшееся непонятно откуда сочувствие к этому длинному фашисту – все смешалось в голове. Он перехватил штык за лезвие и, размахнувшись, ударил немца тяжелой ручкой по голове. Он не знал, убил он его или только оглушил. В голове стучало – это не то, не то, что принесет успокоение. Через час Борька уже был на своей лежанке в гетто.
Он все-таки задремал и не сразу сообразил, чем тряс перед ним взволнованный француз. В здоровой руке он сжимал пакет, под мышкой другой, перевязанной, зажал бутылку темного стекла.
– Рис, – Франсуа весь сиял. – Рис, Борис!
В пакете было с полкило риса, а в бутылке оливковое масло. Он слышал, как француз осторожно шуршал на кухне, но был уверен в бесполезности поисков съестного после того, как тут побывали такие же голодные бродяги. Видимо, во время бомбардировок одна из полок кухонного шкафа упала на нижнюю и прикрыла собой этот пакет, а масло Франсуа нашел среди пустых бутылок в углу кухни. Она была заполнена на треть, видна была ее незаполненная часть, и поэтому ее оставили нетронутой. Это был королевский подарок судьбы, осталось найти воду– и можно было пировать.
– Во дворе вода должна быть, – это включился в разговор Сергей. – Прошлую неделю лило, как из ведра, в какой-нибудь емкости вода осталась.
Француз непонимающе уставился на Бориса. Тот пояснил: "Деревенская смекалка". Сергей успел рассказать, что родом из-под Смоленска: "Деревенский я!" – так он представился.
Действительно, они нашли в жестяной детской ванночке, выброшенной хозяевами, несколько литров дождевой воды. У Сергея нашлась и зажигалка. На кафельном полу в ванной развели костер, соорудив подставку для кастрюли. Через полчаса они ели рисовую кашу, заправленную маслом, а еще у них была фляжка, в которой плескался настоящий французский коньяк. Борис налил в уцелевшие кружки каждому по глоточку, на вопросительные взгляды повеселевших собратьев, молча крепко завинтил крышку – не время. Они были почти счастливы – таким маленьким счастьем, островком счастья, в ежеминутном море неизвестности.
Они не знали, что для двоих из них этой ночью произошли перемены, которые можно было назвать счастьем всепоглощающим. Американская армия входила в Мюнхен, не встречая сопротивления. Поэтому было тихо. Танки остановились на подступах к центру, улицы прочесывали разведчики и пехота.
Остаток ночи провели в разговорах, больше всех говорил Франсуа. Борис переводил Сергею, пока тот не отключился.
Франсуа Бессон – было его полное имя.
– Я артист, артист варьете: песенки, танцы. Я выступал со своей сестрой в Фоли-Бержер – это кабаре в Париже. Я очень далек от всей этой войны, от армии, от оружия, мы легкие люди.
– А за что в лагерь?
– У нас было в труппе несколько евреев, и мы помогли им спрятаться, а потом переправили в Голландию. Кто-то донес, меня взяли, а сестру, слава богу, не тронули. Ее зовут Арлет. Ты приедешь к нам, и я вас познакомлю, она замечательная.
Борис усмехнулся. Куда он приедет, разве кто-то может ему сказать, куда ему нужно приехать, если он сам теперь не знает, где то место на земле, которое его ждет?
Под утро затих и Франсуа.
Давид Немировский – так звали человека, который подошел к нему в ту ночь, когда он вернулся в гетто, сжимая в руке немецкий штык. Давид был старше всех обитателей их пристанища. Его уважали. Немногословный, очень сильный физически, высококвалифицированный механик. Его не трогали даже немцы. Он работал на складах "Люфтганзы" и считался незаменимым специалистом.
Он забрал у Бориса оружие, куда-то унес, потом вернулся и стал говорить:
– То, что ты сегодня ночью остался жив, бегая по городу со штыком, чудо и значит, ты зачем-то нужен богу. Мальчик, твое горе невыносимо, но тут все испытывают такие же ужасные страдания. Мы все потеряли своих близких, мы все хотели бы убить этих немцев, этих полицаев и тех, кто бросил их на наше уничтожение. Но это сегодня невозможно. Сегодня надо попытаться выжить тем, кто остался. Это настоящее дело. Это трудная задача и я хочу, чтобы ты этим занялся. Раз ты все равно бегаешь по городу, так бегай с пользой. Нам нужны деньги и нам нужна еда. Если мы этого не получим, умрут все.
Тот мир, в котором существовало сознание Бориса в эти последние дни, не позволял управлять его физическим телом и лицевыми мышцами в том числе. Иначе окружавшие его люди в элитной палате клиники "Сан-Жорж" в Ницце могли бы заметить на этом неподвижном лице усмешку.
Усмешка – это не улыбка, это не раздирающий рот смех. В улыбке эмоция уходит в движение и в звук у рассмеявшегося человека. Усмешка концентрирует. Ты проникаешь в глубину ощущений и усмешкой ставишь на них печать утверждения.
Давид нашел правильные слова и развернул энергию мальчишки в том направлении, в котором тот оказался лучшим.
Борька умел находить нужных людей, он легко с ними сходился и мог безошибочно определить, кто из них скорее других справится с поставленными задачами. Этот природный дар он включил на полную мощность, отдавшись целиком той работе, которую ему предложил и которую впоследствии контролировал Давид и его сподвижники. Деньги, драгоценности, продукты– этот круговорот нарастал постепенно. В него вовлекались люди на воле: сочувствующие, коммерсанты, полицейские, немцы. Среди последних появились связи, но лезвие ножа, по которому ходил Борис и его команда, с каждым днем становилось острее.
Главным достижением коммуникативного процесса, стал контакт с одним из кураторов аппарата обер-бургомистра Риги Хуго Витрока, которому формально подчинялось гетто и который использовал его как источник рабской рабочей силы, гауптштурмфюрером Дитрихом фон Веттином.
Один из знакомых Мишки Шермана рассказал о том, что в двери его квартиры, в тайнике, спрятаны драгоценности: золотые цепочки, медальоны, кольца. Но все это не стоит и сотой части цены одного перстня с алмазом в 8 карат, из платины, усыпанной камнями меньшего размера. Борис присмотрел одного шуцмана, деревенского парня, не зверствовавшего, как большинство его сослуживцев. С ним удалось договориться об обмене нескольких золотых колечек на хлеб, чай и сахар. Он не подводил, выполняя договоренность, и по-крестьянски серьезно относился к торгу. Спорил о количестве хлеба за цепочку или перстенек без злобы, так, будто торговался на рынке с равным продавцом. Борис рассказал ему о тайнике и поставил условие: если ему удастся проникнуть в квартиру тех, кто поселился в ней в настоящее время, он может забрать все, что там будет, кроме перстня с гравировкой на иврите. И добавил, что это тайник маленький, и если он выполнит договор, то ему расскажут о большом, очень большом. На следующий день перстень был у Бориса. Другого тайника, разумеется, не было. Но шуцман наводку получил. Когда он пришел и рассказал о том, что там, куда его послали во второй раз, ничего нет, Борька устроил ему разнос и обвинил в том, что тот все забрал себе. Будь на месте этого парня упырь покровожадней, все закончилось бы выстрелом в упор, но Борис был уверен в своей психологической позиции и еще не раз давал этому полицаю задания, с которыми тот был в состоянии справляться.
А перстень послужил для того, чтобы заинтересовать Веттина. Давид рассказал ему об этом немце: не зверь, прагматичный, в прошлом– директор ювелирной фабрики из обедневшего аристократического рода. И Борька сумел найти возможность обратиться к этому офицеру в одно из его посещений гетто, прямо у КПП. В отличие от большинства обитателей этого мрачного места, Залесский выглядел опрятным. Его пиджак был даже в каком-то смысле щегольским. Борис владел безупречным немецким, и когда, уловив момент, (гауптштурмфюрер стоял в одиночестве и курил сигарету), он обратился к офицеру с вопросом: "Не сможет ли господин офицер проконсультировать его в одном важном деле?" – остался жив.
Веттин успокоил взмахом руки сопровождающих его автоматчиков, уже поднявших стволы в направлении Бориса.
– Хороший немецкий, – он начал диалог, как нормальный человек. На самом деле, этот высокородный немец был крайне удивлен. Впервые еврей осмелился не то что приблизиться к нему не по приказу, но и обратиться. Стало интересно, и он подозвал Борьку к себе.
– Господин гауптштурмфюрер! Простите за мой вопрос, но я знаю, что вы разбираетесь в ювелирных изделиях. Не могли бы вы посмотреть на одно из них?
Дитрих улыбнулся:
– Ты смешной, еврей.
Он оглянулся вокруг, не желая чтобы кто-то услышал их разговор. Было понятно, что с мелочью этот парень его беспокоить не решился бы, и жестом указал следовать за ним. В помещении КПП находились двое солдат и фельдфебель.
Он приказал им ждать на улице и уселся за стол.
Борька положил перед ним перстень. Веттин недоверчиво разглядывал камень и потом спросил:
– Это ведь бриллиант? Ты ведь не собираешься меня дурачить?
– Что вы, господин офицер, это бриллиант чистой воды в восемь карат.
Генрих продолжил любоваться перстнем. Через некоторое время он произнес:
– Что ты хочешь?
Борис понимал, что сейчас решается его судьба. Или парабеллум, который лежал в кобуре гауптштурмфюрера, через мгновение оборвет его жизнь, или они договорятся.
– Я хочу получить за этот камень 2000 рейхсмарок, это в 20 раз меньше его стоимости. Но в дальнейшем, все драгоценности, которые мы сможем, – он помялся, ища приемлемый оборот речи, – сможем вспомнить, где мы их оставили, мы принесем вам, за те же 5 процентов их реальной цены.
Эсэсовец понимал, что даже если убить всех обитателей гетто и провести тотальный обыск, то ему не достанется и малой доли того, что сумеют найти шакалы из местной полиции и немцы из охраны, но и то, что сумеют найти, в свою очередь, будет малой долей того, что эти евреи сумели спрятать и что этот парень сможет принести из тайников за пределами гетто. Он с нескрываемым интересом посмотрел на этого отчаянного парнишку.
– Один промах, одно компрометирующее меня движение и ты – мертвец!
Борис выдохнул. Он только теперь почувствовал, как взмок от страшного напряжения, но нашел в себе силы спросить о том, как в будущем он сможет встречаться с господином гауптштурмфюрером.
– С вами свяжутся, деньги получите завтра.
""C вами" – что он имел в виду? Это он меня вами назвал, или он подразумевал целую группу со мной во главе?" – Борька размышлял об этом по дороге к своему бараку.
Он шел, не чувствуя тела. Это был серьезный шаг к выживанию его собственному и многих людей, еще живых, еще населяющих этот лагерь.
Веттин все выполнил с дотошной немецкой аккуратностью. У Бориса появился документ, по которому он получил возможность бывать в городе, с ним общался фельдфебель Ульрих Хеншель, человек Веттина, при этом ни разу в их коротких разговорах этот факт не присутствовал. Имя гауптштурмфюрера не упоминалось ни при каких обстоятельствах.
Никто, кроме Шермана, еще троих ребят, выполнявших чисто физическую работу, и Давида Немировского не знали, откуда появлялись продукты, которые распределялись среди узников в небольшом количестве и нерегулярно, но они спасли жизни не одной сотне голодных, обессиленных людей.
Эту деятельность команда Бориса продолжала и тогда, когда их перевели из гетто в лагерь "Кайзервальд". Но однажды, весной сорок четвертого, ранним утром, перед отправкой на работы, их выстроили на плацу. В ворота въехали три черных легковых автомобиля. Из переднего, люксового "Хорьха", вышел генерал Фридрих Еккельн. Небывалое событие и мрачное предзнаменование! Каждое появление этого человека, как правило, заканчивалось массовыми казнями, спецоперациями, всем, что ухудшало жизнь тех, кого еще не увели к новым могилам. Вслед за ним из машин вышли высокие чины СС и чиновники из аппарата обер-бургомистра Риги. Они следовали на аэродром, но по известной лишь Еккельну причине завернули в "Кайзервальд".
Генерал закурил и о чем-то тихо переговаривался с комендантом лагеря штурмбанфюрером СС Эдуардом Рошманом.
Строй заключенных, как и вся обслуга лагеря, замер в ожидании. И вдруг Рошман, чего прежде невозможно было себе представить, вызвал из строя Бориса, проорав его фамилию через весь плац. Не староста, не помощники коменданта, застывшие по стойке смирно, – сам Рошман. Борис вышел из строя и остановился, повинуясь жесту одного из офицеров. Еккельн подошел к нему и приказал поднять руки. Борис ощутил крепкий запах одеколона и только что выкуренной сигары, исходивший от генерала.
"Вот и все", – сколько раз он произносил про себя эти слова, но проносило, а теперь, похоже, действительно конец. Он видел, как офицер сопровождения, видимо, адъютант генерала, расстегнул кобуру. Еккельн приблизился вплотную и несколько раз провел ладонями по груди Бориса жестом, которым производят обыск. Борька поднял глаза к небу и увидел, что на него смотрит мама. Ее прекрасное лицо было безмятежно, и он улыбнулся. Еккельн отдернул руки и уставился на улыбающегося еврея. Генерал и сам усмехнулся, оценив необычность происходящего.
– Ты что, боишься щекотки?
– Простите, господин генерал, я не должен был позволять себе такое поведение.
Еккельн рассмеялся, и его поддержали застывшие в ожидании офицеры.
Рошман махнул Борису рукой, и тот вернулся в строй. После того как машины покинули лагерь, надзиратели еще долго не решались распустить заключенных, и только когда настало время отправляться на работы, бригадиры развели их по командам.
Кто-то донес о непонятных делах Веттина и встречных потоках ювелирных изделий и рейхсмарок. Еккельн был лично заинтересован в судьбе гауптштурмфюрера. Сложное переплетение карьерных, политических, материальных интересов этих людей коснулось восемнадцатилетнего парня, оказавшегося на перекрестье их судеб.
Борис вернулся в строй. Мишка Шерман похлопал его успокаивающе по плечу. Мишка знал, как близок был его друг к смерти. Вокруг рук Бориса под пиджаком были накручены толстые пачки денег, крепко прихваченные бечевкой. Это их искал Еккельн. Борькина улыбка и мамин лик спасли его и в этот раз.
Глава 3
Мюнхен со страхом и недоумением смотрел в небо обнаженными фундаментами своих разрушенных зданий.
Мимо пустых глазниц его окон уходила предавшая его армия. Уходили те, кто навлек гнев на тысячелетний город. Tе, кто готовил катастрофу в его пивных и на его площадях.
Гнев пронзал небо над великим городом тысячами стальных птиц.
Тонны тротила с воем неслись навстречу черепичным крышам. Взрывая пространство, они разрушали старинные фасады, обрушивая этажи, превращая дома в кирпичную крошку и пыль. Столетиями предки тех, кто сегодня покидал город в серых колоннах под натиском победителей, возводили улицы и кварталы, наполняли их человеческим присутствием. Поколение за поколением наносили на уют своих жилищ патину преемственности. Город был растерян, беззащитен, он протягивал свои разорванные провода к тем, кто заполнял его площади гулом "студебекеров", дымом полевых кухонь, незнакомой речью. Он надеялся на этих людей, он надеялся.