Со стороны прекрасного пола отличались следующие: Маркиза, французский пудель, кокетливо выступала в шляпе с перьями, в юбочке и шали, открывая и закрывая нежными лапками веер; Ольга, русская гончая, восхитительно танцевала; Гретхен, саксонский гриффон, прогуливалась в соломенной шляпе перед зрителями и моментально указывала самую влюбчивую особу из всех зрительниц, никогда не впадая ни в малейшую ошибку.
Франц, стараясь окончательно завоевать расположение ла Виолетта, умолял его помочь ему.
Тогда тамбурмажор выразил юному тирольцу согласие поручиться за него перед трактирщиком и руководить представлениями четвероногой труппы, но при одном условии: чтобы Франц оставался дирижером оркестра!
Мальчик с признательностью согласился на это условие и повел ла Виолетта в конюшню, где умные животные разразились радостным лаем при виде своего нового директора.
Довольно неожиданная мысль превратиться в импресарио собачьей труппы возникла у ла Виолетта во время рассказа юного тирольца; он вспомнил об одной из своих любимых забав в старые времена, во время службы в первом гренадерском полку.
У полка была собака, знаменитая той ловкостью и отчетливостью, с которой она проделывала различные трюки. Ее звали Мусташ, и это имя стало знаменитым во всей армии и было известно даже самому императору. Воспитателем же этого знаменитого Мусташа был он, ла Виолетт! В то время вся армия рассыпалась в похвалах искусству, с которым он выдрессировал собаку, и теперь ла Виолетт видел, что ему будет нетрудно взять на себя руководство уже выдрессированными собаками.
Кроме того, он решил выучить новым штукам воспитанников Карла Брюннера. Там был Кронпринц, представлявший собой величайшего плута из пуделей. Он переименует его, назовет его Рагуз в честь того негодяя, который погубил Наполеона, сдав союзникам Париж и шестой корпус. Эта маленькая месть улыбалась старому ворчуну.
Решив это, он вспомнил, что ему следовало как можно скорее приобрести какой-нибудь маскарадный костюм, чтобы не огорчить друзей, с которыми он прибыл в Вену для смелого предприятия. А какой костюм мог быть более подходящим, чем одеяние уличного гаера? Ведь это переодевание было хорошо особенно тем, что он выставлял себя открыто напоказ, а последнее обстоятельство, конечно, никак не могло бы вызвать у полицейских подозрение, будто он – заговорщик, явившийся в Австрию с секретным поручением от Наполеона. Конечно, хлопот с полицией не избежать, но все это будет из-за его ремесла дрессировщика животных, а далее дело не пойдет. Карл Брюннер был зарегистрирован, маленький тиролец выхлопотал все разрешения, причем последние были выданы не на имя Карла Брюннера, а прямо антрепренеру собачьей труппы. Ему разрешалось показывать своих животных на улицах Вены, подчиняясь установленным правилам. Это успокоило ла Виолетта: ведь, значит, осмотрев его бумаги как директора собачьей труппы, полицейским придется оставить его в покое.
Кроме того, это переодевание позволит ему бродить в любом месте города, и ему, быть может, будет очень легко подобраться к Шенбрунну и Римскому королю.
Разве не так уже невозможно заинтересовать нескольких слуг упражнениями дрессированных собак и добиться таким образом разрешения дать представление перед сыном Наполеона? Императрица тоже могла явиться туда из любопытства, чтобы полюбоваться трюками, проделываемыми собаками. Тогда уже придется действовать Монтрону и Анрио: пусть тогда они отдадут принесенные письма, пусть убедят императрицу бежать с ними и устроить похищение Римского короля!
Наконец, имелась еще причина, чтобы превратить былого тамбурмажора в директора собачьей труппы. Его страшно заботила возможность сохранить при себе свою палку, так как расстаться с ней было бы для него равносильно ампутации. Между тем мало костюмов и профессий позволило бы сохранить этот жезл тамбурмажора, радость и гордость ла Виолетта, привыкшего выражать им все свои переживания и отражать впечатления, производимые на него поступками, словами и мнениями людей.
Ремесло руководителя труппы дрессированных собак не только терпело, но и требовало употребления палки. Ловкость, с которой он будет маневрировать ею, вызовет у публики только лишний восторг, и это престидижитаторские упражнения с палкой, которые он будет производить время от времени вместе с прыжками и акробатическими штуками собак, доведут до полнейшей иллюзии ею маскарад.
– Гм! А все-таки после того, как я командовал батареей первого гренадерского и украшен орденом собственноручно Наполеоном, несколько странно выдавать себя за уличного скомороха! – пробормотал тамбурмажор с гримасой, примеряя уличный костюм Карла Брюннера, который по его указаниям переделала и надставила жена трактирщика. – Ну, да что там! Когда служишь императору, то всякое ремесло хорошо. А потом ведь сам генерал Анрио не задумываясь переоделся попом! Что же делать! Когда служишь императору, то позорных костюмов не существует.
Он прервал нить своих размышлений, чтобы прикрикнуть на одного из артистов, ставшего уже непочтительным:
– Постой только, Рагуз, ты получишь от меня! – крикнул он, погрозив палкой Кронпринцу, пуделю в придворном костюме, который, разыгравшись, принялся покусывать его sa ноги.
Хотя и с большим трудом, но все-таки в конце концов ла Виолетту удалось надеть мундир посаженного в тюрьму директора собачьей труппы. Затем он направился вместе с Францем и академически образованной сворой по городу, чтобы попасть на место, которое он назначил для свидания с друзьями.
На площади Святого Стефана ла Виолетт отлично разыгрывал взятую им на себя роль и, поддерживаемый Францем, который изо всех сил лупил по барабану и потрясал колокольчиками своей китайской шапочки, собрал пышную жатву медных монет, среди которых попадалось даже серебро. Когда он заметил Монтрона и Анрио, он поспешил заявить, что сейчас будет дан последний номер, так как ему не терпелось поскорее поговорить с товарищами и узнать у них план, который они выработали для удачного выполнения возложенного на них императором поручения.
Закончив представление, ла Виолетт приказал Францу отвести труппу в гостиницу и дал ему часть выручки, а сам направился в мрачную, тесную пивную; он сделал это вполне спокойно: было вполне естественно, если после работы и такого сбора он зашел немножко освежиться.
Анрио благоразумно ушел прочь и, делая вид, будто читает свой молитвенник, принялся прогуливаться взад и вперед перед собором.
Де Монтрон прошел в пивную. Ведь ботаник, особенно в Вене, редко бывает врагом кружки пива. Он уселся около директора собачьей труппы и даже завязал с ним разговор, причем сделал это так естественно, что не мог навлечь на себя никаких подозрений. Все его вопросы и комплименты, сделанные по адресу мохнатых артистов, казались простым любопытством, возникшим после столь блестящего представления. Казалось, что только манипулирование палкой и выходки собак интересовали ученого ботаника, который, чтобы завязать разговор, начал с осмотра палки ла Виолетта, словно видел ее в первый раз.
Они быстро обменялись несколькими словами, причем де Монтрон ввел ла Виолетта в курс того, что они решили вместе с Анрио.
Момент был очень благоприятным. Нейпперг только что отправился в Италию, чтобы сражаться там против Мюрата, благодаря этому Мария Луиза была вне влияния своего обычного советника, а потому и следовало действовать как можно скорее. Искать непосредственного общения с Марией Луизой было бы неблагоразумно; вокруг ее особы было организовано самое строгое наблюдение, потому малейшая неосторожность могла погубить весь задуманный план.
Ла Виолетт вполне одобрил осторожность и сдержанность де Монтрона и согласился, что самым лучшим будет стараться не скомпрометировать себя всем троим сразу и что только одному из них надо попытаться первым пробраться к императрице. Если это удастся, то финальное дело будет проведено ими сообща; если попытка не удастся, то остальные двое все же будут еще иметь некоторый шанс.
Де Монтрон сообщил, что первую попытку сделает Анрио. В качестве аббата Альфиери ему удалось получить рекомендательное письмо к Анатолю де Монтескью, сыну гувернантки Римского короля, который официально прибыл в Вену, и Анрио рассчитывал, что при посредстве этого Монтескью ему удастся вручить Марии Луизе письмо императора и добиться свидания с нею.
Тем временем он, Монтрон, во время этого свидания примется с глубоким вниманием изучать редкие растения Шенбруннского парка, по крайней мере те из них, которые находятся ближе к апартаментам императрицы. Что же касается ла Виолетта, то ему будет легко прогуливаться со своими собаками около дворца и таким образом отвлечь внимание стражи и лакеев.
Если императрица решится последовать за Анрио, ее уведут на лужайку парка, где ее будет ждать карета. Императрицу увезут переодетой; Анрио будет сопровождать ее вплоть до швейцарской границы, где все они съедутся. Что касается де Монтрона, то он смело проберется во дворец, расскажет госпоже де Монтескью о бегстве императрицы и, сообщив ей приказание императора, от его имени велит ей немедленно отвезти царственного ребенка к матери на границу.
Ла Виолетт кивнул головой в знак согласия и потом сердито пробурчал:
– Однако во всем этом деле мне-то особенно и делать нечего, а моим собакам – тем более!
– Успокойтесь, мой храбрец, успокойтесь! – поспешил сказать де Монтрон. – У каждого из нас имеется своя роль, и притом каждая из этих ролей первая в той пьесе, которую мы подготавливаем. Вашим собакам тоже придется принять участие в ней. Вам придется отвлечь внимание лакеев, сторожей, посторонних, которые могут вмешаться. Представление ваших артистов соберет их вокруг себя, заставив позабыть о службе. Ваша роль, милый ла Виолетт, важна, поскольку вполне возможно, что похищение Марии Луизы будет замечено ранее того, как вы будете иметь возможность укрыться в безопасном месте. И тогда… вы понимаете?
– Да, меня расстреляют, – спокойно ответил ла Виолетт. – Но раз я уже принял участие в этом деле, раз моя смерть может быть полезной императору… так что же! О, но мне позволят сначала приласкать, сколько влезет, палкой этих австрияков?
– Можете защищаться как умеете.
– В таком случае я совершенно согласен с вами. Ваш план превосходен. Ну, а когда начнем мы представление нашей пьесы? Я вполне овладел порученной мне ролью!
– Завтра. В данный момент постараемся избавиться от шпионства, от неосторожности, способной выдать нас шпионам. Сейчас мы – актеры за кулисами. Давайте повторять свои роли, дожидаясь, пока поднимут занавес. До завтра во дворце Шенбрунна!
И де Монтрон тихонько отошел от ла Виолетта, медленно опорожнил свою кружку и легким, спокойным шагом вышел из харчевни.
V
В те времена в Париже вдоль шоссе д'Антен тянулись пустыри, безлюдные и подозрительные днем, зловещие в ночную пору и служившие притоном для бродяг. На их пустынном просторе одиноко возвышался большой новый дом. В примыкавшем к нему флигеле, в чистенькой, но бедной квартирке, обставленной лишь самой скудной мебелью, сидела однажды вечером за работой молодая девушка и с лихорадочной поспешностью шила при свете чадившей свечи. Иногда она поворачивала голову и с чувством взглядывала на портрет в овальной раме, висевший на стене. То была довольно нежная пастель, изображавшая молодую женщину в изящном бальном туалете и длинном плаще из синего бархата с кисточками из лебяжьего пуха, который драпировал ее фигуру, ниспадая сзади до пола. На белокурых волосах этой дамы была легкая графская диадема. Роскошно одетая красавица походила точь-в-точь на молодую девушку за шитьем.
Докончив работу и видя, что уже поздно, молоденькая швея тщательно сложила рукоделие, вынула из маленького буфета некрашеного дерева кусок хлеба, несколько сухих миндальных орехов и винных ягод (обычная закуска французской бедноты) и принялась ужинать, занимаясь в то же время чтением.
Она развернула и положила перед собой на стол книгу, напечатанную крупным шрифтом. То не был ни любовный роман, ни повесть о рыцарских приключениях; на желтой обложке стояла ярко-красная заманчивая надпись: "Жизнь Наполеона Великого".
Юная читательница была так поглощена описанием побед и завоеваний императора, что не сразу услышала стук в дверь.
После некоторой паузы раздались два новых, более сильных удара. Молодая девушка вздрогнула, встала и спросила.
– Кто там?
– Это я, мадемуазель, я! Пак.
Она пошла открыть дверь.
На пороге показался мужчина лет сорока в длинном темном сюртуке, похожий на отставного военного. Его лицо было печально и строго, но взор, остановившийся на юной работнице, смягчился, превращаясь почти в нежный из сурового и резкого, каким он был обычно.
– Я не слишком побеспокоил вас, мадемуазель Амелия? – спросил вошедший.
– Нет, я почти закончила свою работу. Видите, у меня есть свободное время, я читала.
Пак нагнулся над книгой, перевернул ее и, прочтя заглавие, воскликнул:
– Ах, "Жизнь Наполеона"! Так вы любите великого человека? Он заслуживает этого. Я также восхищаюсь им, хотя он позабыл обо мне. Однако я спас ему если не жизнь, то нечто такое, чем он дорожил почти не меньше жизни, – его корону.
– Как это могло случиться? Ах, вам следовало бы рассказать это приключение, это чудо! Вы знаете, что меня интересует и увлекает все, касающееся императора.
– Я уже заметил в вас это поклонение, можно сказать, любовь к его величеству. Оно удивляло меня тем более, что ваша матушка, как мне известно, была немка.
– Моя мать, портрет которой вы видите перед собой, – возразила Амелия, указывая на пастель, где молодая дама в графской диадеме улыбалась в продолжение двадцати пяти лет в своей овальной раме, – была француженка.
– Неужели? – удивился Пак, видимо заинтересованный. – Сведения, собранные о вас, устанавливали только национальность вашего отца… врага императора!
– Моя мать, – продолжала Амелия, – называлась в девичестве Бланш де Лавелин.
– Я не знал этой фамилии. Мне было известно о ней лишь то, что она вышла замуж за австрийского генерала, графа Нейпперга, который покинул ее в Германии без средств. Она приехала с вами во Францию и здесь, в этом самом доме, старалась поддерживать свое существование, исполняя вышивки и расписывая цветами фарфоровые чашки. Она была почтенная, достойная женщина!
– Благодарю вас за этот сочувственный и справедливый отзыв о моей матери. С ее смерти я живу воспоминаниями о ней! – И дочь графа Нейпперга прослезилась.
Сильно растроганный Пак проворчал про себя:
– Ну вот еще: теперь я довел ее до слез! Мне больно, – продолжал он вслух, – что я растревожил ваше горе, точно мне и без того не предстояло сообщить вам довольно неприятные вещи… относительно домохозяина. Видите ли, он приходил опять. Требует уплаты… Мне тяжело мучить вас таким образом, но он – человек несговорчивый; ведь это – его светлость, герцог д'Отранте.
– Значит, министр полиции занимается такими пустяками вместо того, чтобы охранять императора и следить за его врагами! – героическим тоном сказала Амелия.
– Герцог д'Отранте, по примеру своего повелителя, хочет вести много дел зараз. Вдобавок он как будто особенно интересуется этим домом и особенно вашей квартирой.
– Вот как? А не знаете ли вы, что заставляет его отрываться от своих важных и действительно поглощающих обязанностей для того, чтобы посвящать свое внимание таким безделицам, как плата за мою убогую квартиру?
– Я не позволил бы себе выведать помыслы его светлости, – уклончиво ответил Пак, – но дело в том, что герцог опять заходил сюда не далее как сегодня. Он позвал меня и сказал своим насмешливым, кислым голосом: "Пак, когда я нанял вас управлять этим домом, который имел глупость построить на пустыре, в глубине глухого квартала, то думал, что вы будете стараться и радеть о хозяйской пользе"… Когда же я стал возражать, что, кажется, не сижу сложа руки и что хлопот у меня довольно, он перебил мою речь, чтобы напомнить мне о своих благодеяниях. О, герцог д'Отранте не забывает ничего! Вы знаете его?
– Никогда не видела! Я знаю только, что он, к несчастью, пользуется доверием императора, которому изменил уже однажды и, наверно, изменит еще.
– Ш-ш! Не станем пускаться в политику! Вы спрашивали меня сейчас о том, по какому случаю мне удалось оказать услугу великому Наполеону. Так вот, извольте слушать! Было это в тысяча восемьсот двенадцатом году; один генерал, по имени Мале, сидя в тюрьме, затеял довольно диковинный и отчаянно-смелый заговор. Дело шло о том, чтобы распустить молву о гибели императора в России. Известий из этого ужасного похода не было долгое время, и всякие предположения о его плачевном исходе могли показаться правдоподобными. Бежавший из тюрьмы Мале успел уже посадить под стражу министра внутренних дел и министра полиции, которым состоял тогда Савари; он собирался упрятать в тюрьму и генерала-коменданта города Парижа, забрать в руки власть над всем, но был арестован в свою очередь.
– Кем же это?
– Мною. Или почти так… Представьте себе, один мой товарищ-однополчанин по имени ла Виолетт, отставной тамбурмажор, служивший в гренадерском полку, выпросил у меня билет полицейского агента… ведь я в то время занимал должность агента, как уже рассказывал вам. Благодаря этому билету ла Виолетт получил пропуск в здание главного штаба и ему удалось арестовать Мале. Вот каким образом я, так сказать, сохранил императору его корону.
– Он, конечно, наградил вас?
– Да. Прежде всего ла Виолетт предоставил мне всю честь, всю пользу этого ареста. О, я не мог пожаловаться! По донесениям начальства, это мной все было сделано, все угадано, все остановлено и все спасено.
– Как же вы попали в немилость? Как лишились впоследствии своей должности?
– В тот момент, когда Париж был отдан неприятелю, когда Бурбоны вернулись сюда с союзниками, сторонниками старого режима, я оставался на своем посту. Я состоял в распоряжении начальника, лица, которое, с кресла своего предшественника, отдававшего мне раньше свои приказания, должно было отдавать мне их теперь в свою очередь. Итак, я остался в главном управлении сыскной полиции при Людовике Восемнадцатом. Нас было немало таких – преданных приверженцев Наполеона, которые продолжали – конечно, с неохотой – служить Бурбонам и белому знамени! Что же делать, надо чем-нибудь жить! По возвращении Наполеона меня уволили. Я был на дурном счету как роялист! Благодарю покорно! Наконец герцог д'Отранте в память о моих прежних заслугах надумал пристроить меня и дал мне место управляющего домом, который он выстроил тут, в Монбланском квартале. Вот каким образом стал я обязан его светлости и вот почему мне трудно не исполнять хозяйские распоряжения.
– А почему же вы оказываете неповиновение своему благодетелю, человеку, избавившему вас от нищеты, в которую вы попали благодаря незаслуженному увольнению?