***
Сомнений не оставалось: арестованные Анна Сергеевна Млынская и ее сын Владимир действительно жена и сын майора Млынского, командира отряда Красной Армии, чекиста. Это доказано документами, подтверждено свидетелями, знающими Млынского.
Зауер и Шмидт были в восторге. Теперь-то Млынский от них не уйдет! Они уж постараются приготовить ему такую хитроумную западню, из которой одна дорожка – в гестапо!
План операции продумывали долго, взвешивая каждую деталь, учитывая возможные неожиданности. В общих чертах он заключался в следующем – на первом этапе, прежде всего, завербовать жену Млынского. Не пойдет на вербовку? Тогда ей скажут, что от ее согласия помогать гестапо будет зависеть жизнь ее сына, которому можно сделать больно, а можно и вообще умертвить. И не сразу, постепенно, и на глазах Анны Сергеевны. Можно намекнуть, что и в отношении самой Млынской придется прибегнуть к физическому насилию. И не только намекнуть, но и дать почувствовать, как это бывает больно.
Женщина есть женщина. А если женщина еще и мать, кроме того, имеет старенькую мать, которая тоже арестована со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями, следует рассчитывать, что Анна Сергеевна обязательно даст согласие, будет делать, что ей прикажут.
Итак, Млынская – агент гестапо. С сыном и матерью ее поселят на окраине города в удобном для круглосуточного наблюдения домике, разумеется, у надежного хозяина, агента. Млынской будет продиктовано письмо ее мужу. Заставят! Содержание письма краткое: она с сыном и матерью проживает нелегально по такому-то адресу – указывается адрес. Из своего города ей пришлось бежать, опасаясь ареста. Но и здесь небезопасно, так как идут аресты коммунистов. Кто-либо может прознать, что она жена чекиста. Трагедию можно предотвратить, если Млынский возьмет их в отряд. Сделать это нужно срочно, так как завтра может быть уже поздно. Гестапо направляет с этим письмом в лес к Млынскому надежного агента. Агент пойдет с легендой, которая будет разработана отдельно. Млынский, узнав, что его семье грозит смертельная опасность, конечно же, рискнет с группой бойцов или партизан пробраться в город, чтобы забрать семью. Расставленные по специальному плану засады на подступах к дому, вокруг него и даже в самом доме – в комнате владельца захватывают Млынского и его товарищей и доставляют в гестапо. Если Млынский связан с городским подпольем и привлечет его представителей, совсем отлично: тогда гестапо заполучит нить, ведущую в подполье.
В случае неудачи предусматривался запасной вариант: в отряд Млынского внедрятся три-четыре опытных агента с заданием убить Млынского и его ближайших помощников.
Отто Кранц одобрил план и разрешил приступить к его выполнению.
Глубокой ночью Анну Сергеевну доставили в гестапо, в кабинет Зауера.
Зауер поднялся из-за стола, вышел навстречу, улыбаясь.
– Надеюсь, мадам простит, что причинил беспокойство, пригласив на дружескую беседу в столь поздний час?
– Сын может проснуться. Увидит, что меня нет, плакать будет. Надеюсь, вы понимаете, что ребенок может даже заболеть, если испугается?
– Ваш покорный слуга тоже имеет детей, но дело прежде всего… Садитесь, пожалуйста. Нет, нет, поближе, в это кресло, удобнее. И я с вашего разрешения сяду…
Зауер тоже сел и продолжал:
– И этой ночью не удалось поспать ни минуты. Знаете, заботы, заботы, заботы. К слову сказать, и о вашей судьбе.
– Значит, вашей заботой надо объяснить то, что гестапо арестовало меня и сына? – не без иронии сказала Анна Сергеевна.
– Все гораздо сложнее, мадам. Вынужденная мера. Сейчас все объясню. Буду с вами предельно откровенен. Надеюсь, что и вы ответите, тем же.
– Скрывать мне нечего: никакого преступления ни я, ни тем более мой сын не совершали.
– Конечно, конечно, хотя у нас с вами разное понятие о преступлении. Но перейдем к делу. Ваш муж Иван Петрович Млынский – коммунист. До войны работал начальником городского отдела НКВД. В начале войны стал начальником Особого отдела дивизии. Но дело не в этом, хотя уже тот факт, что ваш муж коммунист, чекист, – это уже преступление.
– Быть патриотом по-вашему преступление? Странное у вас понятие о патриотизме!
– Не будем говорить о политике. Пусть политикой занимаются другие. Где ваш муж сейчас?
– В начале войны он ушел в Красную Армию. А где сейчас – не знаю.
– Вы говорите неправду. Нам все о нем известно. Сейчас ваш муж партизан!
Анна Сергеевна вздрогнула, с трудом сохранила спокойствие, еле удержалась, чтобы радостно не воскликнуть: "Он жив! Жив мой Иван!"
"Значит, она знает все о муже. Может быть, даже поддерживает с ним связь", – по-своему понял поведение Млынской Зауер.
– Я знаю, вы очень любите сына, мужа, вас волнует их судьба. Правильно я говорю?
– Разумеется, я люблю их. Разумеется, их судьба меня волнует. Это подсказывает здравый смысл.
– Вот и превосходно! Не так уж трудно, оказывается, найти общий язык с умной женщиной. А вы женщина умная и, конечно, понимаете, что судьба вашего мужа…
Гестаповец не спеша закурил, глубоко затянулся, пустил колечки…
– Я сказал бы больше: жизнь вашего мужа, вашего сына, наконец, ваша жизнь находится в ваших же… да, да, в ваших руках.
– Как понять вас? – насторожилась Анна Сергеевна.
– Должен вам откровенно, честно сказать, что отряд вашего мужа фактически уничтожен. Осталась небольшая горстка фанатиков, возглавляемая вашим мужем, но их участь, конечно, также решена: они окружены. Еще день – и все они погибнут. Счет идет даже на часы. Вот почему я вынужден был прервать ваш сладкий сон, мадам. И добавлю, чтобы ничего от вас не таить: дал указание пока не уничтожать этих фанатиков. До результатов разговора с вами.
– Но что вы от меня хотите?
– Благоразумия. Мы гарантируем жизнь вашему мужу и его безрассудным товарищам, если они прекратят бессмысленное сопротивление. Откровенно скажу: беспокоюсь не за них, а за жизнь своих солдат. И так в этой варварской стране их погибло немало. Зачем лишние жертвы, если их можно избежать, правда? А от вас требуется очень и очень немногое: всего-навсего написать мужу несколько строк. Разве мое предложение не свидетельствует о гуманности, мадам?
– Вы говорите о гуманности, а по какому закону гуманности вы бросили в тюрьму меня и моего сына? Или, может быть, у вас в гитлеровской Германии особое понятие о гуманности?..
"Не слишком ли!" – подумал гестаповец.
– По какому праву, спрашиваете? А как с вами иначе поступить, если вы укрываете партизан, а значит, тоже выступаете против великой Германии?
Зауер ударил кулаком по столу.
– Вы забываете, где вы находитесь! Упрямцев здесь не упрашивают, а ломают! Стоит подумать над этим. Здесь нет места для дискуссии. Или вы согласны оказать нам небольшую услугу или… Удивляюсь! Ведь наше предложение больше выгодно вам, нежели нам.
– Не тратьте попусту время. Предателя вы из меня не сделаете. Никогда!
– Не торопитесь. А то ведь потом пожалеть можно! У вас будет два дня на размышление.
Гестаповец нажал на кнопку. А когда на пороге появились два эсэсовца, приказал:
– Уведите арестованную!
Телефонный звонок помешал Зауеру опорожнить стакан водки.
Охрима вызвали в гестапо утром. Охрана провела в кабинет Шмидта.
– Курите. – Шмидт протянул сигареты Охриму. Закурил сам. Глубокая затяжка дымом успокоила Охрима. Шел в гестапо – волновался, не знал ведь, как примут, что скажут.
Шмидт спросил, как идут дела в полиции и даже поинтересовался, как чувствует себя разжалованный Раздоркин.
Неторопливо, обдумывая каждое слово, Охрим рассказывал:
– Кривить душой не стану. Новый начальник старается. Очень даже. В работе себя не щадит и требует того же от подчиненных. Но полицейские нервничают. Проявил себя на задании Клык, глядишь – нет Клыка, партизаны убили. Отличился Тупейко – последовал за Клыком. Давеча Сорока хорошо сработал, и его лишили жизни партизаны.
Шмидт насторожился:
– Вы хотите сказать, что партизаны имеют своего человека в полиции?
– Я, господин Шмидт, не хотел бы утверждать этого. Дело не моего ума. Я говорю, что вижу, а вы уже судите…
– Конечно, конечно. Каждому свое, – поспешил подчеркнуть Шмидт. – Петренко активен, этого у него не отнимешь…
И после паузы:
– А кто подставляет под партизанские пули его лучших людей? Как думаете?
– Думай не думай, а начальнику лучше знать. У Петренко спросить бы вам, господин Шмидт. Я ведь человек маленький.
Не ускользнуло от Охрима, как прищурил чуть-чуть левый глаз Шмидт, как задумался на какое-то мгновение.
– Любопытно, любопытно, – процедил сквозь зубы Шмидт. – Впрочем, Петренко вне подозрений!
– Избави бог, господин Шмидт, разве я о нем…
– Ладно, ладно, Охрим, – прервал гестаповец. – Я желаю послушать твою биографию.
Охрим понимал, что в гестапо всем могут поинтересоваться, поэтому был готов и биографию свою рассказать.
– Она у меня небольшая, – начал он не спеша. – Рос в семье колхозника. За хищение колхозного зерна отсидел три года, а когда вышел на волю, уклонился от призыва в армию. Женат на дочке священника. За работу в полиции награжден медалью. Вот, пожалуй, и все.
– Ты, оказывается, вор, Охрим? – с укоризной бросил Шмидт.
– Да как вам сказать. По суду – вор, а по справедливости нет. Три мешка зерна я ведь не от соседа унес, а из колхозного амбара. Ежели считать, что в колхозе все мы хозяева… были, – поправился Охрим. – Так какой же я вор? Свое брал.
– Хорошая твоя биография, – одобрил Шмидт. – И логики ты не лишен. Мы намерены предложить тебе одно дельце. Согласен помочь?
– Помочь, видит бог, всегда готов. Было бы по силам.
– Пойдешь с нашими поручениями к партизанам?
Охрим вздрогнул.
– Они же меня на первой осине вздернут!
– Струсил!
– Никак нет, господин начальник. Я не из трусливых. Только болтаться на партизанской осине не хотелось бы.
– А на немецкой виселице?
– Вины никакой за собой не чувствую, господин начальник.
– А кто клал взятки в карман?
Охрим перекрестился.
– Перед вами, как на духу. До взяток был слаб дядюшка мой, Раздоркин. Что касаемо меня, то, кроме махорки, в моих карманах ничего нет.
Охрим вывернул карманы брюк. Поднял выпавший кисет с махоркой.
– Вот.
Шмидт рассмеялся. То ли ответ понравился ему, то ли он хорошо знал, что Охрим взяток не брал и даже не раз отчитывал дядюшку.
– Мы знаем, Охрим, что ты человек надежный. Потому и пригласили. Сам понимаешь, речь идет о большом доверии. Придется тебе идти в отряд Млынского с важным заданием. А чтобы партизаны не повесили на осине, придумаем хорошую легенду. О семье позаботимся. Ну как?
Охрим ответил не сразу и без энтузиазма:
– Наше дело солдатское. Ежели гестапо считает, что нужно, значит, оно и нужно. Значит, ответ один: согласен.
– Молодец! Ты – настоящий полицейский! – И Шмидт протянул Охриму чистый лист бумаги, ручку. – Пиши: "Подписка о сотрудничестве с гестапо…"
Через два дня Анну Сергеевну снова привели к Зауеру. Кабинет гестаповца был залит ярким осенним солнцем, слепило глаза. Анна Сергеевна даже зажмурилась, и не заметила, как неслышно, по-кошачьи, подошел Зауер, оскалив в широкой улыбке сверкавшие белизной зубы.
– Погода отличная! – услышала она его вкрадчивый голос. – Познакомьтесь: это мой коллега Курт Шмидт. Он решил оказать вам честь – пришел на нашу беседу.
Анна Сергеевна насторожилась – она уже познала истинную цену гестаповской чести.
– Надеюсь, – продолжал Зауер, – вы имели достаточно времени подумать над нашим предложением?
– Времени было вполне достаточно. Да оно и не требовалось: ваше предложение мне совершенно ясно с самого начала, как вы его высказали, и поэтому я не могу его принять. Не могу.
– Как не можете? – вмешался Шмидт. Его резкий голос словно бил по барабанной перепонке. – Вы не желаете помогать немецкой армии?
– И своей семье, – вставил Зауер.
– Мадам делает большую ошибку, – продолжал Шмидт. – Надеюсь, по-другому оцените просьбу германских властей, если узнаете, что Красная Армия разбита.
– Не-прав-да!
А в глазах слезы, в душе страх. Она знает, наши отступают, немцы рвутся в глубь родины, но это же временно. Придет, должен прийти этому конец, подсказывало сердце.
– Днями падет Москва, – продолжал Шмидт. – Седьмого ноября состоится парад доблестных немецких войск на Красной площади. Об этом распорядился фюрер. Не будет Москвы, не будет России. Надеюсь, вы понимаете это? Итак, выбирайте, с кем вам быть…
Гестаповцы выжидающе смотрели на женщину. Анна Сергеевна молчала. В эти томительные минуты все ее мысли были о Москве. Неужели оставят Москву, сдадут столицу? Тогда что же, конец? Она вздрогнула. Закачала головой, отгоняя страшные думы. Какой конец? Наполеон был в Москве, а Россия осталась, как утес. Выстояла. Нашла в себе силы. Тогда. А теперь? Какие сомнения могут быть…
Анна Сергеевна улыбнулась и неожиданно для себя расплакалась.
Зауер торопливо налил из графина воды в стакан.
– Пейте и успокойтесь. Вы женщина рассудительная. Сотрудничество с нами принесет вам и облегчение и спасение. Ближайшие дни убедят вас в этом. А сейчас важно не терять времени, его не так много и у вас и у нас.
Бу-ух! Бухнуло за окном очень сильно и совсем рядом. За первым взрывом последовали второй, третий, ударили зенитные орудия, и все слилось в сплошной грохот.
Вбежавшему солдату Зауер крикнул:
– Уведите арестованную!
Бросился догонять Шмидта, который, перескакивая через ступени лестницы, бежал вниз в бомбоубежище.
Анна Сергеевна поняла: бомбят наши, и хотя опасность была близка, совсем рядышком, за окном, она радовалась – значит, Красная Армия воюет, бьет немцев. Разве это капитуляция? Разве это конец?..
Допрос Анны Сергеевны гестаповцы возобновили сразу же после отбоя воздушной тревоги.
– Так согласны вы или нет? – раздраженно спросил Зауер. – Неужели вы, здравомыслящая женщина, не понимаете, что наше терпение не бесконечно?
– Вы требуете, чтобы я стала предателем. Но я вам уже сказала: этого никогда не будет. Никогда! Родиной я не торгую.
– Вы еще пожалеете, мадам, но будет уже поздно. Да, поздно! – Повернулся к Шмидту, бросил по-немецки: – Русская свинья, да и только! Еще немного, и я не выдержу, превращу ее сам, своими руками в кровавую котлету!
И выругался так грязно, что Анна Сергеевна, немного понимавшая немецкий язык, покраснела.
– А зачем оскорблять? – спокойно спросила она.
Ругань гестаповца невольно придала ей силы, как бы подтвердила правильность ее поведения. Да и как же иначе она могла вести себя? Не пойдет же она на то, чтобы принять предложение, предать не только мужа, но и его товарищей, родину? Да ведь тот же Володька, если вдруг останется живым, проклянет ее!
– А как же еще с вами разговаривать? – иронически спросил Зауер: – Будь вы нашей союзницей, тогда бы и разговаривали с вами по-другому. Но вы, вы большевичка! Мы выбьем из вас этот советский фанатизм!
– О, я готова ко всему! Вы убили мою мать, и только за то, что она пыталась защитить внука. Вы бросили меня с сыном в тюрьму, и только за то, что мой муж выполняет свой долг перед родиной – воюет с вами с оружием в руках.
Зауер прошелся по комнате, отпил из стакана глоток холодного чая, сел за стол, пытался улыбнуться, заговорил уже тихо.
– Ваш муж – хороший солдат. Это похвально. Да, он выполняет свой долг, но воевать сейчас, когда мы подошли к Москве, и войдем в нее не сегодня-завтра, когда весь мир считает нас победителями, – безумие. Поймите это: безумие, фанатизм. Вы должны, обязаны спасти его, хотя бы ради вашего сына.
Положил заранее приготовленный листок чистой бумаги, карандаш.
– Всего несколько слов, и все, и вы с вашим сыном на свободе. О! Это много значит – свобода! Напишите, что вы переехали в этот город и сейчас проживаете по такому адресу. – Гестаповец положил рядом другой листок с адресом. – Напишите, что серьезно заболел сын, а лекарств нет. Попросите, чтобы как можно скорее проведал вас… Повторяю: мы гарантируем вашему мужу и, если хотите, его товарищам безопасность. В том смысле, что арестовывать не будем…
Анна Сергеевна взяла карандаш, подвинула чистый листок.
– Я убедился, что вы действительно разумная женщина! – обрадовался Шмидт. – Пишите: Дорогой Ваня!.. Так вы называете мужа? Или как вы там к нему обращаетесь?..
Анна Сергеевна мучительно раздумывала: "А что, если в письмо вставить какое-то слово, по которому Иван сразу поймет, что писала она под диктовку гестапо и, конечно, не придет в город?.. Но ведь гестаповцы не дураки, будут требовать писать лишь то, что они продиктуют. А начало письма с обращением они могут использовать!.."
– Может быть, вам удобнее сесть за стол в мое кресло? Пожалуйста. Здесь удобнее, – предложил Зауер.
Анна Сергеевна оттолкнула листок – он упал на пол, бросила карандаш, встала.
– Писать ничего не буду, – сказала она решительно. – И требую, чтобы вы немедленно освободили сына и меня. Слышите? Требую!
– Когда напишете, все недоразумения отпадут сами собой, – заверил Шмидт.
– Да, да, – подтвердил Зауер, поднимая с пола листок и кладя его на стол. Отодвинул кресло. – Садитесь.
– Писать не буду. Я уже вам сказала.
– А мы вам сказали, что, если вы не перестанете упрямиться, пожалеете, но будет уже поздно. И для вас, и для вашего сына, и для вашего мужа.
– Ну, положим, мужа вы не достанете, если задумали таким путем, с моей помощью заставить его сдаться в плен. А вернее, изменить родине. У вас превратное представление о советском человеке, господа. Если я даже напишу письмо, мой Иван не побежит в город, как вы наивно полагаете. Он коммунист и к тому же, как вам уже известно, чекист. Прежде всего для него родина.
– Вы хотите сказать, – заметил Зауер, – что у вас, у советских людей, ничего человеческого в отношениях к жене, к детям нет? Так я вас понял?
– Нет, не так. И, видимо, вам, представителям совсем иного мира, и не понять. Так что прекратим этот бесполезный разговор. Пустая трата времени.
– Значит, решительно отказываетесь? – сказал Зауер, подходя к Анне Сергеевне. – А ну, повторите?
– Отказываюсь. Решительно.
Зауер ударил Млынскую по щеке. Она схватилась за стол, удержалась.
– Шмидт, твоя очередь.
Удар Шмидта свалил Анну Сергеевну на пол.
– Последний раз спрашиваем, – сказал Зауер. – Или вы сейчас же пишете письмо, или мы тоже сейчас же отбираем у вас сына. И еще неизвестно, что мы сделаем с ним. И, пожалуй, на ваших же глазах.
– Вы не сделаете этого!
– О! Мы не только это сделаем! – пригрозил Шмидт. – Ты еще, – он грязно выругался, – и не представляешь себе, что мы еще сделаем, чтобы сломить твое бессмысленное упрямство!
Вызвал надзирателя, приказал:
– Щенка этой бандитки поместить в одиночку. Сейчас же!
– Умоляю! Оставьте сына со мной!
– Исполняйте! – сказал Зауер надзирателю.
Когда Анну Сергеевну втолкнули в камеру, Володьки там уже не было.
– Володька, милый, что же сделали с тобой изверги проклятые! – закричала она и свалилась без чувств.