"Найду ли я на корабле друга подобна Ване?" - подумал Миша с печалью и, вздохнув, снял с гласиса игрушечной фортеции оловянного поручика, чтоб подарить его Ване на добрую о себе память. Затем, поразмыслив немного, поставил поручика обратно, решив, что невелика будет другу радость от такого презента. И взял с полки игрушечный пистоль - один из двух имеющихся у него, но более другого любимый, двуствольный, с настоящими кремневыми замками, от коих при ударе, как только спускались курки, летели самые всамделишные искры; в прошлом году подарил ему пистоль тот же дядя, вернувшись из заграничного морского вояжа.
Засунув пистоль за пояс, Миша вышел во двор. Солнышко уже ушло, и тихий вечер опускался на город.
30
Еще не было темно, но сумрак уже выступал из всех черных щелей, растворяясь в воздухе подобно серому туману. В небе бледными светлячками начинали мерцать, то слабо вспыхивая, то как будто угасая, первые робкие звездочки, и близко к небесному окоему, рядом со шпилем Петропавловского собора, повис узкий светлый серп молодого месяца.
Слышно было, как в конюшне хрупают овсом кони, как скрипит, проезжая по улице, плохо смазанная телега и звенят подковы запряженной в нее лошади.
Миша поглядел на мансарду: в окне папенькиного кабинета вспыхнули огоньки - сначала один, затем другой.
"Шандал зажег папенька, - подумал Миша, - значит, что–то писать станут".
В первом этаже светилось только одно окно - в покое бабушки, все остальные окна были темны: домочадцы берегли свечи, не осмеливаясь жечь их понапрасну, - в доме Голенищева - Кутузова транжирство в чести не было.
Миша глянул вперед, на окна людской, что размещалась во флигельке, отстоявшем от господского дома саженях в пяти - в глубине усадьбы, поближе к конюшне, - и увидел, что оба ее окна темны и распахнуты настежь.
"Вечеряют", - подумал Миша и осторожно толкнул дверь. В единственной горнице флигелька за столом, стоящим вдоль фасадной стены, сидело с полдюжины дворовых людей. На столе остались только жбан с квасом да глиняные кружки, а вся остальная посуда уже была убрана и стояла, ожидая мытья, в стопках на остывающей плите. Люди сидели без света, уютно сумерничая, и светились во всей горнице лишь желто–красные угольки в печи, тихо потрескивая и расточая приятное тепло семейного очага.
Во главе стола, под образом Николы Морского, сидел Аким Прохорыч - единственный среди всех собравшихся вольный человек, обитающий в доме иждивением Лариона Матвеевича. Был он стар, однако же еще крепок и пришел в дом не сам по себе, но по приглашению хозяина, ибо из тридцати лет своей прошлой службы десять лет состоял при Ларионе Матвеевиче денщиком. И когда из–за ран и хворей признан был старый солдат к дальнейшей службе непригодным, капитан взял инвалида к себе, определив прислуживать за барским столом и поставив его за то на полный пансион.
За столом, кроме Акима Прохорыча, была и Мавра и другие дворовые господ Голенищевых - Кутузовых: конюх, скотница, портомоя, кухарка. А дружок его, Ваня, сидел ближе всех к двери.
Как и почти всегда, насупротив отцова денщика устроился за столом еще один приживальщик - крепостной человек Алешка, прозванный за сугубое суеверие и великую набожность Алексеем - Божьим Человеком. Был Алексей в молодости изрядным охотником и не раз ходил в поле вместе с Ларионом Матвеевичем. И зайцев травил, и на лис ставил капканы, и волков брал облавой, а приходилось - и на медведя шел без опаски.
На медвежьей потехе и приключилась с Алексеем беда. Вышел он рядом с барином на "хозяина", а тот оказался матерым стервенником в полторы сажени ростом и, встав на задние лапы, попер бесстрашно на Лариона Матвеевича.
Побелел лицом барин, однако ж господский гонор и прирожденная дворянская спесь, смешанная с офицерскою храбростью, не позволили ему задать стрекача. Лишь попятился его благородие, поднимая мушкет, но, когда нажал на курки, искры от кресал хотя и брызнули, да порох не вспыхнул. Бросил капитан мушкет и оглянулся в растерянности на Алексея. И тот, ни единого мгновения не рассуждая, кинул барину рогатину, а сам остался с ножом. И умный зверюга, будто понимая, что для него рогатина куда хуже и опаснее ножа, обошел, как на придворном куртаге, барина и навалился на Алешку.
Барин, конечно, на помощь холопу подоспел и вогнал рогатину "хозяину" под лопатку, только после той охоты стало у Алексея худо с глазами: не прошло и года, как он ослеп и ни к какой работе более уже не годился.
Пришлось капитану оставить Алексея в приживальщиках.
Только когда Алексей ослеп, то, видать, из–за безделья все чаще стал в церковь ходить, слушать всякие пустопорожние старушечьи байки, а потом перевирать в людской на свой манер.
Когда Миша появился в людской, денщик и слепец, как обычно, спорили.
- Что ж, по–твоему, и собор святых апостолов Петра и Павла тоже не царь заложил? - с обидой и напором говорил Божий Человек, как видно продолжая спор, начатый еще накануне.
- Почему не он? - нехотя отозвался старик. - Может, и он. Соборы закладывать да корабли с верфей спущать - дело царское.
- Ну, спасибо тебе, Аким, - уважил, - съехидничал Божий Человек. - Хоть в этом правоту мою признал, казенная твоя душа. - И, по–видимому возвращаясь к истоку нынешнего спора и желая добиться своего, сказал с еще большей настойчивостью: - И вот когда собор заложили, то и приказал царь из пушки палить. И с тех пор каждый день, ровно в двенадцать часов, в память об этом из пушки и палят.
Старик поморщился. Видно было, что ему страсть как не хотелось еще раз опровергать собеседника, но он, хотя и с явным к тому нежеланием, все же процедил сквозь зубы, досадливо перед тем вздохнув:
- И про пушку, Алешка, опять же набрехали тебе. Из нее палить стали, почитай, лет через десять после того, как государь помер.
Миша внимательно следил за разговором двух бывалых людей. Он вообще более всего любил слушать рассказы солдат, странников, моряков - обо всем, что видели они, что слышали, что знали. Не было для него большего наслаждения, чем узнать что–то новое, дотоле неведомое. Он не просто слушал, но вслушивался, не просто вбирал в себя то, о чем рассказывали, но впитывал, вдумываясь и размышляя, и либо принимал, либо отвергал сообщенные ему сведения, насколько хватало у него ума и сообразительности.
Из прежнего своего опыта общения с Акимом и Алексеем он не раз убеждался, что денщик намного правдивее, а главное, серьезнее и умнее в чем–то ребячливого и легковерного слепца.
И сейчас, услышав про неизвестно когда заведенный обычай палить в полдень из пушки, Миша вспомнил и другую историю, которую поведал ему с Ваней странный человек, повстречавшийся мальчикам возле церкви Трех Святителей, что стояла на 7‑й линии Васильевского острова. Говорил им тот человек, что обычай палить из пушки в полдень появился тогда, когда хоронили царя Петра.
Каждый день учиняли петербуржцы покойному царю Петру Алексеевичу как бы орудийный салют в память и в честь ему, пока стоял его гроб непогребенным в недостроенном еще Петропавловском соборе. А стоял там гроб первого российского императора, сказал странник, целых шесть лет.
История эта долго не давала Мише покоя, и по вечерам, перед тем как заснуть, ему часто мерещился стоящий в пустом темном храме длинный черный гроб государя, который, рассказывали, был выше любого из своих самых рослых солдат.
И, вспомнив все это, Миша спросил денщика:
- А правда, что гроб государя не сразу закопали?
- Правда, - ответил старик. - Колокольню–то в крепости построили прежде церкви, а когда гроб Петра Алексеевича в церковь принесли, то стройка–то еще шла, и потому гроб лет шесть простоял в соборе, а уж потом его опустили в землю. - И, вспомнив о похоронах Петра Алексеевича, добавил: - И умер царь Петр необычно, и хоронили его тоже не так, как всех.
Дворовые люди при этих словах мелко и часто закрестились, а у женщин, заметил Миша, глаза расширились и потемнели от страха.
- Помер Петр Алексеевич, как мне помнится, вскоре после Крещенья. А случилось это с ним оттого, что незадолго перед тем он сильно простыл: перед Новым годом приключилось наводнение и государь со всеми вместе спасал людей. Сам был на шлюпке за рулевого, а матросы сидели у него загребными. И вот, рассказывали, увидел царь, как тонет неподалеку от него солдат. А он, царь–то, горячий был и в опасности безрассудный. Скинул царь с себя епанчу и - бултых в Неву.
Солдата–то спас, а сам так сильно застудился, что как только пришел домой, тут же и слег да после этого и не встал. Да и как ему было от того не помереть, когда шел Петру Алексеевичу шестой десяток, а какая под Новый год в Неве вода - сами знаете.
А когда я пошел на похороны царя, то видел, что его гроб выносили из окна второго яруса, или, как ныне стали говорить, второго етажа, и спускали вниз по мосткам, нарочно для того выстроенным.
- Да будет врать–то тебе, Аким! - взорвался Божий Человек.
Бабы завздыхали, крестясь, с недоверием поглядывая на старого денщика.
Представив себе столь нелепую картину, впервые в правдивости Акима Прохорыча усумнился и Миша…
Объяснение 1,
из которого можно узнать, был ли прав Аким Прохорович, рассказывая вещи столь невероятные…
Император Петр I умер в шестом часу утра, в четверг, 28 января 1725 года. Он скончался в своем кабинете, который и он сам, и его приближенные чаще называли конторкой.
Из окон конторки, располагавшейся в углу второго этажа, видны были с одной стороны - Адмиралтейство, а из окон по фасаду - Нева и стоявшая на другой ее стороне Петропавловская крепость.
В Петербурге знали, что предсмертная болезнь Петра была мучительной: он - в прошлом богатырь и герой многих сражений, - плача, призывал к себе смерть, чая ее как избавление от невыносимых мук, и бормотал в бреду и полузабытьи: "Глядите же, коль жалкое существо есть человек…"
Он не успел завещать престол кому–либо из своих преемников, и говорили, что его последними словами были: "Отдайте все…" Однако кому следовало "отдать все", государь не сказал, и это породило впоследствии множество несчастий. О них будет рассказано дальше.
Сорок дней пролежал царь Петр в гробу, который, еще пустым, с трудом протиснули в узкую дверь конторки, разворачивая и наклоняя во все стороны.
Сорок дней прощался с первым императором России сановный Петербург. А затем, когда стали продумывать церемониал похорон, оказалось, что государева домовина не проходит в дверь и вынести тело августейшего монарха из кабинета просто–напросто невозможно.
По приказу главного распорядителя похорон генерал–фельдцейхмейстера, сенатора и кавалера графа Якова Брюса в дверь было превращено одно из окон комнаты. К окну было пристроено просторное крыльцо, с обеих сторон которого шли к земле широкие лестницы, задрапированные черным сукном. В полдень 10 марта 1725 года три пушечных выстрела известили Санкт - Петербург о начале погребальной церемонии. Мимо выстроившихся вдоль берега Невы полков гроб Петра снесли по лестнице на набережную, провезли к главной пристани, а оттуда по специально сооруженному на льду Невы помосту - в Петропавловскую крепость.
Многое в этой небывалой дотоле процессии представлялось потом глубоко символичным - более тридцати знамен несли за гробом Петра. Первыми же из них были: желтый штандарт российского флота, черное с золотым гербом императорское знамя и белый флаг Петра с изображенной на нем эмблемой - стальным резцом скульптора, вырубающим из камня еще незавершенную статую.
Он оставил после себя флот, созданный под его руководством, гигантскую империю от Балтики до Тихого океана и незавершенное до конца дело превращения своей страны в прекраснейшее создание рук человеческих, над которым еще предстояло беспрестанно трудиться многие столетия.
За восьмеркой покрытых черным бархатом лошадей, везущих гроб, шли члены семьи Петра и два "первейших сенатора".
Но порядок, которому следовали идущие за гробом, для всех участвовавших в церемонии говорил уже не о символике, запечатленной на знаменах, а о реальной расстановке сил при дворе.
Первой шла теперь уже вдовствующая императрица Екатерина Алексеевна. С обеих сторон ее поддерживали "ассистенты": светлейший князь Александр Данилович Меншиков и великий канцлер граф Гаврила Иванович Головкин.
Следом за ними шли дочери Екатерины - семнадцатилетняя Анна и пятнадцатилетняя Елизавета Петровны, затем племянницы Петра - Мекленбургская герцогиня Екатерина Ивановна и царевна Прасковья Ивановна и после них родственники Петра по его матери Наталии Кирилловне Нарышкиной - Мария, Анна, Александр и Иван Нарышкины.
Вместе с ними шел и девятилетний внук покойного - Петр, сын казненного царевича Алексея. Мальчик после смерти отца остался круглым сиротой и брел в этой скорбной процессии рядом со своими двоюродными дедушками и бабушками.
Здесь же шел и жених дочери Петра, Анны, голштинский герцог Карл Фридрих.
Жизни почти всех этих людей оборвутся неожиданно быстро. Не пройдет и трех лет, как скончается сорокатрехлетняя императрица Екатерина I. За несколько дней до смерти она передаст престол Российской империи внуку Петра - Петру II, вот этому вот мальчику, сейчас плетущемуся в хвосте погребальной процессии.
Одиннадцатилетний император сошлет "полудержавного властелина" Меншикова за Полярный круг, в забытый богом Березов, где тот и умрет через два года.
Сам же помазанник не доживет и до пятнадцати лет, сраженный страшным для той эпохи недугом - оспой.
На год раньше Меншикова умрет двадцатилетняя дочь Петра I - Анна, через три года после нее - его племянница Прасковья Ивановна, еще через два года другая племянница - Екатерина.
Долгожителями окажутся лишь "великий канцлер" Головкин и дочь Петра - Елизавета.
Сей печальный мартиролог здесь приведен не просто так: наше повествование рассказывает о событиях года 1754‑го, а события года 1754‑го не могут быть поняты без освещения того, что произошло после смерти Петра I - основателя города и империи.
Впоследствии вы в этом убедитесь.
- Я сроду не врал, - обиделся и денщик. - А говорю то, что сам видел. - И, встав из–за стола, пошел из флигеля вон.
Миша, сидевший рядом с Ваней у самой двери, пошел следом за Акимом Прохоровичем.
- Вань, - позвал Миша, - пойдем с нами!
И мальчики вместе со старым солдатом вышли из людской.
- Нехорошо это, на ночь глядя, всякие страхи пе–реталдычивать, - проговорил Аким Прохорович сердито. - Да и разве о мертвом, Петре Алексеевиче надо вспоминать? Он живой–то гораздо интереснее был. И уж такое о нем рассказывали - заслушаешься.
- А ты скажи, скажи, Аким Прохорыч, - пристал к старику Миша и потянул денщика за рукав.
Старик улыбнулся и пошел к стоявшей неподалеку беседке. Удобно усевшись на скамеечке, и старик и оба мальчика посмотрели друг на друга, и все враз поняли, как хорошо, что ушли из темной и душной людской на вольную волю, под месяц и звезды.
Аким Прохорович поглядел на мальчиков и произнес с улыбкой, предвещавшей, что рассказ его будет и веселым и интересным:
- Не помню, рассказывал ли я, как государь Петр Алексеевич оделся однажды солдатом да и зашел в кабак?
- Нет, нет, не рассказывал, - перебивая один другого, проговорили мальчики и уставились на старика, ожидая от него истории, занятной и увлекательной.
- Ну, ладно. Оделся, значит, государь как–то в солдатский кафтан да и зашел в кабак. Видит - сидит, пригорюнившись, служивый, щеку рукой подпер и едва не плачет. "Что с тобой, братец?" - спрашивает царь. "Друг у меня помер", - отвечает солдат. Пожалел его царь и, хотя редко кому из солдат чарку подносил, на сей раз правило свое переменил и велел целовальнику принести две рюмки.
Выпили царь с солдатом, а как выпили, то захотел солдат отблагодарить своего благодетеля и упросил целовальника дать ему с новым его товарищем еще две рюмки водки. "Только денег у меня нет, - сказал солдат, - а возьми ты у меня за водку мой тесак". Знамо дело - тесак подороже двух рюмок стоит, ну, кабатчик тесак и взял.
Петр Алексеевич и спрашивает у солдата: "Что ж ты наделал, дурья голова? А ну как государев смотр, что тогда?"
Засмеялся солдат - выпил уже и расхрабрился, конечно:
"Эка невидаль - царь! Да разве царя нельзя надуть?"
"Интересно, как это ты меня надуешь?" - подумал Петр Алексеевич и с тем распрощался с солдатом.
На следующее утро приехал он в полк, где служил его вчерашний сотрапезник.
"Выстроить полк!" - приказал государь.
Полк выстроили, и царь, обходя строй, тут же признал солдата.
"Руби голову соседу слева!" - приказал он солдату.
Знал, конечно, что тесака у него нет и приказ его солдат не выполнит.
А у солдата тесак был, да только деревянный. Он его ночью из лучины сделал и вместо настоящего, железного, в ножны вложил.
Что делать? Взмолился солдат: "Ваше императорское величество! За что невинно душа пропадает?" - "Руби, я тебе приказываю!" - повторил государь.
"Выполняю царский приказ! - прокричал солдат. - Только молю царя небесного помочь мне". И взмолился: "Царь небесный, ты выше царя земного! Не дай погибнуть душе невинной, сотвори чудо, преврати железный меч в деревянный!"
И с тем вытащил из ножен лучину.
Мальчики смеялись, крутили головами, радуясь счастливому концу истории и тому, что рассказ старика был столь занятен.
То ли услышав их смех, то ли еще отчего, но вдруг увидели они, что идет к беседке сам Ларион Матвеевич.
- Вот вы где, - сказал отец ворчливо, - а то ищу Михаила, а его нигде нет. Тебя, Аким, ищу - и тебя нигде нет. А вы вон где - в беседке да, оказывается, рядком. - И спросил неожиданно совсем другим тоном: - Хорошо вам вместе–то?
- Видит бог, хорошо, ваше благородие Ларион Матвеевич, - ответил старик.
И Миша эхом откликнулся:
- Хорошо, батюшка.
- Ну–ну, - проговорил Ларион Матвеевич и, как–то загадочно взглянув на сына и старого денщика, проговорил: - Пойдем со мной, Аким.
А Миша, оставшись наедине с Ваней, молча протянул ему любимый свой пистолет.
Ваня взглянул на игрушку равнодушно.
- Бери, - сказал Миша, недоумевая.
- Барская забава, - солидно проговорил Ваня. - Зачем она мне?
- На память обо мне, - сказал Миша, - завтра я уезжаю.
Ваня взял пистолет и стоял, не зная, куда девать игрушку и что с нею делать.
А Миша резко повернулся и быстро побежал к себе, немного обиженный на Ваню за то, что не сумел он оценить его дружеского дара.