- Вы, вы пришли ко мне… - бессвязно заговорил он, - когда знаете, что меня ожидает в будущем каторга за убийство…
- Ты сам хотел этого!..
- Что вы хотите этим сказать?
- Ты думаешь, Егор, я не знаю, что ты невинен.
- Тише, тише… неровен час… услышат…
- Пусть тебя хоть три раза присудят к каторге, но я и Петр знаем, что ты более чем честный человек.
- Петр Иннокентьевич, разве он тоже знает, разве он также, как и вы, догадался, почему я ничего не говорил в свое оправдание?..
- Да!
- Это мне неприятно.
- Я должен был сказать ему всю правду.
- Зачем?
- Затем, чтобы он знал, чем он тебе обязан.
- Напрасно.
- Когда он узнал, что при допросе ты молчишь обо всем случившемся в день, предшествуемый убийству, и в ночь его совершения, он хотел сам ехать к заседателю и сознаться.
- И что же?
- Я удержал его от этого…
- За это вам большое спасибо… Вы мне даете возможность отплатить добром за добро Петру Иннокентьевичу, спасти барышню и исполнить волю покойного барина. А барышня Марья Петровна, чай, огорчены страсть?..
Иннокентий Антипович не успел ответить, как раздался стук в дверь из соседней комнаты - знак, что свидание окончено.
- Я приду к тебе еще не раз… - сказал Гладких и начал отпирать двери.
Егора Никифорова снова увели в камеру. Гладких уехал в город.
XIX
ПРИЕМНАЯ ДОЧЬ
Вскоре после возвращения Иннокентий Антипович Гладких отправился на заимку. Он только что после обеда собрался навестить Арину, как ему доложили, что на кухне ожидает его баба из поселка. Гладких поспешил выйти в кухню.
Баба принесла печальную весть.
Вскоре после того, как Егора отправили в К-скую тюрьму, Арина заболела и слегла в постель. Две соседки поочередно ухаживали за ней, ни на минуту не оставляя ее одну. В прошлую ночь - так рассказывала баба - Арина преждевременно родила девочку, маленькую, как куклу, но здоровую. Родильница пожелала увидеть своего ребенка. Его положили к ней на постель. Тогда больная вдруг горько зарыдала и пришла в страшное волнение. Девочку у ней отняли, а часа через два Арина умерла тихо, точно заснула.
- Таперича у нас не знают, что и делать с девочкой, - продолжала баба. - Все говорят, что лучше бы она совсем не родилась на свет, да и я так смекаю, что большой бы ей был фарт, если бы она скорей отправилась за своей матерью…
- Я сейчас приду сам… - остановил Гладких разболтавшуюся бабу, и последняя, что-то причитывая себе под нос, удалилась.
Иннокентий Антипович отправился к Толстых.
Известие о смерти Арины было для последнего вторым тяжелым ударом.
Не скрыл Гладких и переданных бабою толков жителей поселка о судьбе родившегося и осиротевшего ребенка.
- Когда эта подлая баба желала смерти этой бедной, ни в чем неповинной девочке-сиротке, я едва удержался, чтобы не броситься и не поколотить ее.
- Она смотрит на вещи, как они есть на самом деле, вот и все, - мрачно заметил Толстых. - Но что ты теперь намерен делать, Иннокентий? Ведь хозяин теперь тут ты. Приказывай, решай, действуй… Я заранее согласен на все, что ты придумаешь.
- Так ты предоставляешь мне свободу действий?..
- Конечно.
- И даже от твоего имени?
- Без сомнения.
- Что я решу - ты утвердишь?..
- Заранее… Хочешь письменно?
- Как будто я не верю твоим словам. Впрочем, теперь дело только в том, чтобы найти кормилицу для ребенка - этим пока должны ограничиться заботы о нем; все дальнейшее в будущем…
Гладких тотчас же отправился в поселок. В избе Арины он застал пять или шесть баб. Покойница лежала на столе, головой в передний угол, под образами, закрытая холстом. Слабый свет лампады боролся с тусклым светом потухавшего дня, смотревшего в окна.
Иннокентий Антипович истово перекрестился и тихо, чуть слышно, произнес:
- Несчастная Арина, пусть душа твоя утешится ранее, чем покинет землю! Я клянусь тебе, что никогда не оставлю твоего ребенка и буду любить его, как своего родного. Где же ребенок? - обратился он к бабам.
Одна из них отвечала:
- Нельзя же было его оставить здесь, я его отнесла к Фекле, которая только что отнимает от груди своего младшенького.
- Хорошо, - заметил Гладких, - жителям поселка не надо будет заботиться об этой сироте, ее берет себе в качестве приемной дочери Петр Иннокентьевич.
- Мы ранее думали, что это так случится, так как Петр Иннокентьевич был всегда добр к Арине и к Егору! Конечно, не бросит же он ребенка на горькое сиротство! Это, верно, пожелала барышня Марья Петровна, которая хотела быть у Арины крестной матерью! - затараторири бабы.
Иннокентий Антипович отправился разыскивать Феклу, жившую через несколько изб. Он знал ее, как и всех жителей поселка, и нашел ее с малюткой на руках.
Со слезами на глазах стал он рассматривать девочку.
- Уж такая она нежная да субтильная, - затараторила Фекла. - Ножки и ручки тоненькие-претоненькие! Хорошенькие, голубые глазки… Она будет белокурая - в мать… С какою жадностью она сосет грудь, видимо, норовит отъесться - войти в тельце… Что-то с ней будет, бедняжкой?
- Не хочешь ли ты оставить ее у себя? - спросил Гладких.
- В питомках?
- Да, но не навсегда, только на год, много на два…
- Я готова оставить ребенка у себя, - степенно отвечала Фекла. - Мы с мужем хотя и не богаты, и у нас у самих трое ребят, но бросить и чужого ребенка несогласны. Отказываться принять малютку - грех, я же так любила Арину, и в память о покойной готова поставить ее дочь на ноги.
- Что касается вознаграждения, то Петр Иннокентьевич не допустит, чтобы ты воспитывала малютку даром. Ты будешь ее кормилицей - это решено; но она не должна быть тебе и мужу в тягость. Ты будешь получать за нее ежемесячно по десять рублей.
- Десять рублей в месяц! - воскликнула, растерявшись от радости, Фекла. - Да ведь это в год целый капитал!
- Петр Иннокентьевич так решил.
- Значит, этот ребенок принес к нам в дом довольство…
- И слава Богу, - сказал Гладких, и вынув из кармана десятирублевку, подал ее Фекле.
- Вот за первый месяц.
В это время вошел муж Феклы, Антон Акимов. Жена передала ему в коротких словах о случившемся.
- Мы и даром взяли бы бедную сиротку, - сказал он просто. - А коли Бог фарт посылает - надо благодарить Его.
Антон перекрестился.
- Но девочку надо будет окрестить, Иннокентий Антипович, - обратилась к Гладких Фекла.
- Да, это мы сделаем завтра, после похорон ее матери.
- А как вы ее назовете?
- Не знаю… Об этом я еще подумаю.
На другой день похоронили Арину, а затем окрестили и ее дочь. Крестным отцом был Гладких, а крестною матерью - Фекла.
Девочку назвали Татьяной. Это имя дал ей Иннокентий Антипович, в честь своей покойной матери.
После крестин Гладких приказал наглухо заколотить избу Егора Никифорова. Дверь запер большим висячим замком, и ключ от него взял к себе.
Обо всем этом он, по возвращении домой, доложил подробно Петру Иннокентьевичу Толстых. Тот одобрил все его действия.
Маленькая Таня прожила у своей кормилицы до двух лет. За ее здоровьем неустанно наблюдал Иннокентий Антипович.
По достижению двух лет девочку взяли в высокий дом. К ней приставили няньку, приезжую из России, которую Гладких разыскал в К.
Прислуге дома, под страхом быть тотчас же выгнаной, было запрещено говорить девочке об Егоре Никифорове и о покойной Арине.
Таня звала Гладких "крестным", а Петра Иннокентьевича ее научили звать "папой". Старику это нравилось. Он, впрочем, ни в чем не перечил Иннокентию Антиповичу.
Уже более года он жил мучимый совестью, подавленный раскаянием, ничем не интересующийся.
Управление всеми своими делами он всецело передал в руки Гладких и не вмешивался ни во что.
Впрочем, случилось то, что предвидел Иннокентий Антипович. Толстых вскоре страстно привязался к ребенку того человека, который все еще продолжал томиться в к-ской тюрьме в ожидании суда и каторги.
Так как Толстых почти никогда не выходил из дому, то малютка была всегда у него на глазах.
Он часто брал ее на колени и лихорадочно целовал, причем каждый раз, вероятно, вспоминал об Егоре Никифорове, а, быть может, и о своей несчастной дочери.
Иннокентий Антипович за это время несколько раз посетил к-ую тюрьму и виделся с Егором Никифоровым.
Он сообщил ему о рождении дочери, но умолчал о смерти Арины. Он сказал ему только, что она все хворает, а потому и не может приехать навестить его.
- Ближний ли свет тащиться, да ее ко мне и не допустят; вы тоже, чай, серебряным али золотым ключом ко мне дверь отпираете.
Егор был покойнее прежнего. Он свыкся со своим положением и не видел, как летели месяц за месяцем. В тюрьме время, говорят, идет очень быстро.
Только в беседах с Иннокентием Антипович он вспоминал о своем деле и объяснил причину, почему он ничего не говорил и не скажет в свою защиту.
- Я дал себя арестовать, - говорил он, - я дам себя осудить только потому, вы правы, что я сам этого хочу. Мне оправдаться, доказать, что я не виновен, было бы очень легко. Стоило сказать заседателю только всю правду. Но я поклялся бедному умирающему, и, кроме того, я не хотел, чтобы осудили настоящего виновника… Я некоторое время колебался, но потом вид изрезанного трупа несчастного меня подкрепил… Я старался напомнить себе, что сделал для меня Петр Иннокентьевич, и это утвердило меня в мысли спасти его. Я, быть может, не устоял бы, если бы, когда меня пришли арестовать, Арина первая не заподозрила меня в совершении убийства… Это меня поразило, и я решился бесповоротно принять на себя вину, тогда же, во время ареста в моей избе, хотя потом, повторяю, несколько раз колебался… Теперь все кончено - я решился и пойду на каторгу, не страшна она мне… Арина, я чувствую это, до сих пор считает меня убийцей - Бог с ней… Вы говорите - она хворает, она просто постаралась забыть меня…
- Ты ошибаешься, Егор, Арина все время думает о тебе и не перестает плакать, но повторяю, она совсем больна, после родов… - утешал его Гладких.
- Бедная Арина, - переменил тон Егор. - Если бы еще она была одна, а то с ребенком, как она проживет, как сумеет поставить на ноги мою бедную девочку.
- Об этом не заботься, - заявил Иннокентий Антипович. - Твой ребенок и твоя жена ни в чем не будут нуждаться, для этого я живу на свете…
- Спасибо вам, вы успокоили меня, - произнес Егор со слезами на глазах.
Гладких тоже прослезился.
- Одно мне больно, - начал Егор Никифоров после некоторой паузы. - Когда моя дорогая девочка, которую я, быть может, никогда не увижу, но которую всю мою жизнь буду горячо любить, подрастет, ей скажут: "Твой отец сослан на каторгу". Как больно будет ей это услыхать. Не правда ли, Иннокентий Антипович, что тогда вы, вы скажете ей… ну… хоть всю правду.
- Егор, - торжественно начал Гладких, - когда она вырастет настолько, что будет в состоянии сохранить тайну, я скажу ей всю правду, клянусь тебе в этом…
- Я, быть может, не доживу до этого времени, но, по крайней мере, моя дочь при воспоминании о своем отце не будет проклинать его. Еще один вопрос… Как поживает барышня, Марья Петровна? Она, чай, совершенно убита всем тем, что произошло…
Гладких смутился.
- Она вернулась из Томска… и затем снова уехала туда, ей тяжело было оставаться в высоком доме.
- Экая жалось, а мне бы надо ее повидать перед судом и отправкой… мне бы надо кое-что передать ей.
- Письма, которые ты взял в избе, где жил покойный?
- Да!
- Ты сжег их?
- Да!
- Не можешь ли ты доверить мне, что ты должен сказать Марье Петровне.
- Нет, я поклялся не говорить никому, кроме нее. Видно судьба, чтобы эта тайна ушла со мною на каторгу, - сказал Егор. - Не оставляйте Арины и Тани… - переменил он разговор.
- Буть покоен… Я буду заботиться о них всю мою жизнь… - отвечал Иннокентий Антипович.
XX
ЧЕРЕЗ ПЯТЬ ЛЕТ
Прошло пять лет.
После многих хлопот в К. со стороны Иннокентия Антиповича с целью ускорить дело Егора Никифорова, состоялось, наконец, решение, которым он присужден был к пятнадцатилетней каторге, а через год после этого был отправлен в Забайкальскую область… Нечего говорить, что Петру Иннокентьевичу все это встало в дорогую копеечку.
От денег, щедрою рукою рассыпаемых от лица своего хозяина Иннокентием Антиповичем, отказался только один участвующий в этом деле человек - сам обвиненный Егор Никифоров. Он ушел в каторгу с другим сокровищем - чистою совестью.
Среди хорошего ухода росла маленькая Таня, как цветок в руках хорошего садовника. Когда ей минуло пять лет, она всех приводила в восторг своими остроумными ответами и вдумчивыми вопросами, своею веселостью и грацией, хотя физически была очень слаба и нежна.
Петр Иннокентьевич и Иннокентий Антипович, и все домашние обращались с ней, по народному выражению, как с сырым яйцом. Толстых положительно не мог без нее существовать, а Гладких не чаял души в своей крестнице, хотя это не мешало ему с грустью вспоминать о точно в воду канувшей Марье Петровне. О ней не было в течении этих пяти лет ни слуху, ни духу. Что случилось с ней? Быть может, бедная девушка с горя и отчаяния, под гнетом нужды и лишений, лишила себя жизни?
Эти вопросы часто смущали ум Гладких, и он по целым часам ходил порой в глубокой задумчивости, опустив вниз свою поседевшую голову.
В высоком доме имя исчезнувшей барышни не упоминалось. Прислуга как-то инстинктивно не решалась произнести его.
Что касается Петра Иннокентьевича, то вопрос: забыл ли он свою дочь или же раскаивался, что выгнал ее из дома - не мог решить даже такой близкий к нему человек как Гладких.
В первое время исчезновение барышни из высокого дома, конечно, породило много толков в окрестности и даже в К. Впрочем, об этом говорили осторожно, так как Петр Иннокентьевич Толстых был все-таки "сильным человеком", а глаза тех, которые имели законное основание посмотреть на это дело серьезно, были засыпаны золотым песочком.
Годы шли - все забылось и сгладилось, даже воспоминание о преступлении на заимке Толстых.
На дворе стоял декабрь месяц, был страшный мороз. Зима в этот год была лютая и страшная, что не редкость в Сибири. В числе привезенных из К. на имя Иннокентия Антиповича Гладких писем одно обратило на себя его внимание. Почерк, которым написан был адрес, заставил задрожать старика - он узнал почерк Марьи Петровны.
Дрожащими руками разорвал он конверт и прочел следующие строки:
"Мой милый Иннокентий Антипович!
Я в К., в гостинице Разборова. Если вы по прежнему питаете ко мне чувство дружбы, то приезжайте. Спросите только Веру Андреевну Смельскую и вам покажут.
Марья Толстых".
Гладких прижал это письмо к своим губам, и слезы градом полились из его глаз.
Через час он уже мчался по дороге в К.
Старик Разборов, успевший-таки довольно солидно поживиться в деле Егора Никифорова, отремонтировавший на деньги Толстых свою гостиницу и расширивший свою галантерейную лавочку, находившуюся в том же доме, умер еще ранее ссылки Егора, и наследство получил его племянник, живший с малолетства в Москве в приказчиках у одного купца, торговавшего в белокаменной тоже галантерейным товаром.
Наследник прибыл в К. и стал продолжать дело своего покойного дяди.
Старик Разборов был большой оригинал, и о нем в К. долго уже после его смерти ходили рассказы. Он имел большую склонность к иностранным словам, не особенно понимая их значение и невозможно их выговаривая, отчего происходили с ним положительные анекдоты.
Сильным конкурентом покойному по торговле был к-ский богач - монополист Гладилин.
Когда старика Разборова спрашивали, как идут его дела, он печально отвечал:
- Где же мне канканировать с Гладилиным - он оптик.
В переводе на обыкновенный язык это означало: "Где же мне конкурировать с Гладилиным - он оптовый торговец".
Еще забавнее был случай в гостиной губернаторши, где Разборов по должности попечителя приюта находился после завтрака в один из табельных дней.
Губернаторша была страстная любительница собак, и целый десяток маленьких собачек разной породы окружал ее превосходительство.
- Не доведет до добра, ваше превосходительство, вас этот пессимиз! - вдруг выпалил Разборов.
- Что!? - уставилась на него губернаторша.
- Пессимизм… - не смущаясь, повторил он, - то есть любовь ко псам, ваше превосходительство.
Присутствующие разразились гомерическим хохотом.
Таков был покойник, оставивший по себе веселую память.
Иннокентий Антипович, знавший всю прислугу гостиницы, не переменившуюся и при новом хозяине, тотчас же был проведен в номер, занимаемый госпожою Смельской. На стук в дверь послышался слабый голос "войдите", и Гладких, отворив дверь, переступил порог комнаты.
С дивана быстро вскочила молодая женщина, и не успел вошедший прийти в себя, бросилась на шею к своему старому другу - это была Мария.
Тяжелая первая сцена свидания после многолетней разлуки, наконец, миновала. Гладких усадил Марью Петровну на диван и только тогда успел пристально посмотреть на нее.
Она страшно переменилась. Недаром никто в городе не узнал "дочь первого богача" - "сибирскую красавицу", которой гордилось к-ское общество. От этой красоты не осталось и следа. Она исхудала, глаза ввалились, и даже несколько морщин появилось на лбу.
- Бедная моя, бедная, - начал Гладких со слезами в голосе. - Вы ли это? Как могли вы оставлять меня так долго без всякого известия, неужели вы усомнились в вашем верном друге.
- О нет, нет, никогда!
- Почему же вы не уведомили меня, где вы и что с вами?
- Я на это не решалась.
- Это отчего? Но, впрочем, оставим этот разговор… Теперь вы здесь, и я знаю, что мне делать…
- Что вы этим хотите сказать?
- Что хочу я этим сказать? Только то, что я вас возьму с собою домой.
- Никогда! - воскликнула Марья Петровна. В ее голосе послышался ужас.
- Вы боитесь, что вас нехорошо примут! Если вы придете со мной, ваш отец примет вас с распростертыми объятиями. Он не осмелится поступить иначе.
- Но разве вы забыли, что произошло пять лет тому назад - я не забыла этого! Я не могу забыть, что мой отец - его убийца, что он меня проклял, что он разбил мое счастье и обрек меня на нищету и позор… Я буду нести свой крест до конца… Если бы он даже простил меня, то я бы не приняла его прощения, я бы теперь сама отказалась от него…
- Опомнитесь, Марья Петровна! Что вы говорите?