- Ты опять плачешь, мама!
- Здесь папа! - сквозь слезы сказала Марья Петровна, указывая сыну на крест.
- Папа… папа… - с дрожью в голосе повторил ребенок и вдруг зарыдал.
- Молись… - сказала Марья Петровна.
Лицо ребенка сделалось серьезным, он возвел свои глазки на крест и начал шептать молитву, которой научила его мать. Последняя продолжала тоже молиться, обливаясь слезами.
Луна с тусклого неба, покрытого обрывками снежных туч, выглянула на несколько минут и осветила эту трогательную картину. Самая обстановка этой картины была величественная. С одной стороны Енисей. Лютые морозы уже давно крепко сковали его, нагромоздив на нем глыбы льда в форме разнообразных конусов, параллелограммов, кубов и других фигур - плодов причудливой фантазии великого геометра природы. Вся эта грандиозная сибирская река казалась широкою лентою фантастических кристаллов, покрытых белоснежною пеленою, искрящеюся мириадами блесток при ярком свете северной луны.
С другой - вековечная тайга из елей и сосен, покрытых серебристым инеем, и впереди ее поселок, темным абрисом изб выделявшийся на белоснежной равнине.
Ветер стал усиливаться.
Марья Петровна встала и пошла по дороге снова мимо поселка. Маленького Борю она вела за руку, но он вскоре устал, и она принуждена была снова взять его на руки, хотя ей было очень тяжело нести его. У нее даже блеснула мысль вернуться в поселок - она уже прошла его - и переночевать, но боязнь быть узнанной остановила ее, и она пошла далее.
Она уже сделала более трех верст, как ветер еще более усилился. Начиналась вьюга. Луна ярко светила теперь с почти безоблачного неба, но несмотря на это, далее нескольких шагов рассмотреть ничего было нельзя, так как в воздухе стояла густая серебристая сетка из движущихся мелких искорок.
Марья Петровна с ребенком на руках еле подвигалась вперед: мелкий снег, поднимаемый ветром с земли, слепил ей глаза. Она заплакала, поняв свою, быть может, роковую неосторожность.
Ветер чуть не сбивал ее с ног и силы покидали ее с каждым шагом. Несчастная чувствовала, как дрожал ее ребенок от холода.
Его плач и стоны разрывали ей сердце. Она продолжала идти вперед, окрыляемая уже чувством самосохранения.
Она вышла уже на почтовую дорогу. Вдруг ребенок пронзительно вскрикнул, и на этот крик молодая женщина тоже ответила криком. Она прижала маленькое, холодное личико к своим губам и покрыла его лихорадочными поцелуями.
- Спать, мама! - слабо бормотал ребенок.
Она дико простонала:
- Я - проклятая!
Она сняла с себя большой платок, с шеи шарф и закутала в них озябшего, несмотря на теплую одежду, ребенка. Снег забрался ей за ворот и холодными каплями скользил у ней по спине.
Вдруг она задрожала - в ушах у нее зазвенело, перед глазами замелькали зеленые и красные круги. Страх смерти болезненно сжал ее сердце. Она с трудом вдохнула в себя воздух и затем крикнула, что есть мочи:
- Спасите, спасите!
Стон бушевавшей вьюги заглушил ее голос. Она сделала еще несколько шагов, но колени ее подогнулись. Она уже не плакала, а рыдала:
- Проклятая, проклятая!
Она упала на снег, не выпуская из рук своего заснувшего ребенка. Последний проснулся от падения, высвободил свою головку и, увидав свою мать лежавшею, пронзительно закричал.
Как бы помощью неба на этот крик ребенка вдали послышался колокольчик. По почтовому тракту быстро ехал тарантас, запряженный четверкой лошадей. В тарантасе сидели господин с дамой.
Ребенок продолжал кричать благим матом. Крик был услышан, лошади остановились.
Господин, закутанный в доху, в фуражке с кокардой, вышел из тарантаса и подошел к недвижимо лежавшей с ребенком Марье Петровне.
С помощью ямщика он уложил их обоих в тарантас, перекинувшись несколькими словами с сидевшей в нем дамой, а сам сел на козлы с ямщиком, и четверка снова помчалась стрелой по дороге.
До ближайшей станции оставалось всего верст сорок пять, которые и проехали с небольшим в три часа времени.
По приезде на станцию молодую женщину вынули из тарантаса в бесчувственном состоянии, ребенок же, пригревшись в закрытом экипаже, спал сладким сном.
Замерзшую стали приводить в чувство, растирая снегом и сукном, и она, хотя и пришла в себя, но оказалась так слаба, что только поводила бессмысленно глазами и не говорила ни слова, то и дело впадая в глубокие обмороки.
При поселке, расположенном около станции, оказался ссыльный фельдшер, который, по настоянию приезжих, был приглашен к больной.
Осмотрев ее и пощупав пульс, он покачал головою и объявил, что она едва ли проживет несколько дней.
- Кто она такая? Вы не знаете? - допытывались приезжие у почтосодержателя и его семейных.
- А Бог ее знает… Мало ли их тут бродит, всякой шушеры… - отвечали те.
- Куда же девать ребенка?
- А уж это мы и сами не знаем… Ее-то - умрет, похороним… с мертвой-то просто, а вот с живым и не сообразишь…
- Возьмем его с собой, Jean! - сказала барыня, оказавшаяся красивой брюнеткой, лет тридцати с небольшим.
- Как с собой, ma chere? - воззрился на нее муж - мужчина лет сорока пяти, с полным лицом и красивыми, выхоленными баками и усами, в которых пробивалась седина. Жидкие волосы на голове тоже были с проседью.
- Так, с собой! Детей у нас нет… Может, его сам Бог нам посылает… Ты получил назначение в Петербург, о котором я так горячо молилась… Надо в лице этого сироты отблагодарить Господа…
- Ты ангел, Nadine! - поцеловал муж ее в щеку. - Это хорошая, христианская мысль… Милосердный Бог сторицею вознаградит нас, если мы призрим этого ребенка…
Маленький Боря, между тем, проснулся и с плачем бросился к лежавшей в обмороке матери.
- Мама, мама…
Приезжая барыня взяла его на колени и старалась утешить ласкою и поцелуями.
- Как тебя зовут, милый мальчик?
- Боря…
- Но как же его взять без бумаг… Кто он такой? - соображал господин, ходя взад и вперед по станционной комнате.
Жена смотрителя предложила посмотреть в дорожной сумке, висевшей на ремне через плечо у найденной на дороге молодой женщины. Там действительно оказалось метрическое свидетельство на имя Бориса, незаконнорожденного сына девицы Марии Толстых.
- Толстых! - сказал смотритель. - Уж не дочка ли она нашего богача - золотопромышленника… Нет, этого не может быть… Та, говорили, была красавица, и уже лет пять как пропала без вести.
Проезжие господа дали смотрительнице двадцать пять рублей на уход за больной, взяли с собой ребенка и сели снова в тарантас, в который были запряжены свежие лошади.
Усадив жену и ребенка в коляску, господин отдал смотрителю свою визитную карточку.
- Коли она выходится, отдайте ей эту карточку, в Иркутске будут знать мой петербургский адрес. На карточке было напечатано:
Иван Афанасьевич Звегинцев
Старший советник
иркутского губернского правления
Господин сел в тарантас, захлопнул дверцы, и лошади помчались.
XXIII
НА РАЗОРЕННОМ ГНЕЗДЕ
Вернемся, дорогой читатель, снова к тому моменту начала нашего правдивого повествования, от которого мы отвлекались к тяжелому прошлому высокого дома, тому прошлому, которое промелькнуло в умах обоих встретившихся стариков: Иннокентия Антиповича Гладких и варнака, который был, читатель, конечно, догадался, никто иной, как Егор Никифоров, выдержавший срок назначенной ему каторги и возвращавшийся на свое старое гнездо.
Оба верные хранителя тайны высокого дома хотя, как мы уже сказали, узнали друг друга, но не выдали этого - Гладких от неожиданности, а Егор Никифоров из боязни, что Иннокентий Антипович может объяснить его возвращение в поселок близ высокого дома желанием получить вознаграждение за перенесенное наказание от богача Толстых, место которого он добровольно занял на каторге.
Варнак Егор тихо шел по той самой дороге, где более чем двадцать лет тому назад было совершено приписанное ему преступление, и направлялся к поселку.
Иннокентий Антипович, совершенно ошеломленный этой встречей, тоже медленно возвратился в сопровождении Татьяны Петровны, как звали все не только на заимке, но и в К., молодую девушку, считавшуюся дочерью Толстых; многие даже и не подозревали, что она собственно Татьяна Егоровна - дочь каторжника, как назвал ее Семен Семенович Толстых - двоюродный племянник Петра Иннокентьевича. Первая это не подозревала - она сама.
Мы будем продолжать называть ее по отчеству в честь ее приемного отца.
"Нет, - думал Егор Никифоров, шагая по знакомой дороге, - нет, этого не может быть… Эта прелестная девушка не может быть дочерью Петра Иннокентьевича. Ей двадцать один год, но двадцать лет тому назад Толстых не был женат… Нет, она не его дочь, хотя и называет его своим отцом… Ее крестный отец Иннокентий Антипович! Не ребенок ли это Марьи Петровны? Ее мать, говорит она, умерла при ее рождении, а Марья Петровна пропала около того же времени… Да, это так, это дочь Марьи Петровны!"
Он ускорил шаги.
Впрочем, подойдя к поселку, он вдруг остановился, как бы чего-то испугавшись. Вид родных мест произвел на него гнетущее впечатление - из глаз его полились слезы.
Вскоре, однако, он овладел собою и пошел по улице поселка. Встречавшиеся крестьяне и крестьянки были ему совершенно незнакомы - его также не узнавал никто. Он дошел до конца поселка, где стояла его изба, и остановился, как вкопанный - перед ним были одни развалины.
Растерянно оглядываясь кругом, Егор Никифоров вошел внутрь избы, но там было пусто, пол почти весь сгнил и провалился, одна кирпичная печь возвышалась среди груды мусора.
Егор Никифоров встал на колени, закрыл лицо руками и громко зарыдал.
Через несколько минут он вскочил и вышел со словами:
- Я должен узнать все!
Избы через две он увидал старушку, которая, сидя на завалинке, грелась на солнце.
Это была знакомая нам Фекла - кормилица и крестная мать Татьяны Петровны.
- Не знаешь ли, бабушка, что сталось с одним жившим в этих местах моим приятелем, охотником Егором Никифоровым? - обратился к ней прохожий.
Чулок со спицами выпал из рук старухи.
- Пресвятая Богородица! - воскликнула она. - Как ты назвал его… Егором Никифоровым?.. Спаси нас, Господи! Ты, дедушка, напрасно его ищешь…
- Он умер?
- Может быть…
- Наверно разве никто не знает?..
- Почем мы будем знать, что делается на каторге?.. Твой приятель, старина, убил человека и сослан на каторгу.
- Несчастный!
- Пожалуй, несчастный, да вместе с тем и негодяй… Он подстерег ночью приезжего молодого человека, убил и ограбил… Покойный похоронен у нас, близ кладбища… Теперь здесь все забыли об этом, но я… я помню… к тому же, я была приятельницей с его женой, Ариной.
Глаза Егора заблестели радостью при этом имени.
- А жена его живет все здесь?
- Кто, Арина-то?
- Да.
Старуха печально покачала головой.
- Арина умерла.
Егор пошатнулся и, чтобы не рухнуться на землю, скорее упал, чем сел, рядом со старухой на заваленку. Из груди его вырвался тяжелый стон:
- Умерла, умерла!
Старая крестьянка глядела на него во все глаза, не понимая, что с ним такое случилось, и почему его поразили так ее слова.
- Ты, видно, очень любил Егора и его жену, что тебя так поразила весть о их печальной судьбе? Меня тоже, как я вспомню, и теперь пробирает мороз по коже.
- А давно умерла жена Егора? - с дрожью в голосе спросил старик.
- Этот негодяй убил и ее…
Старик вскочил, но затем опомнился и сел опять.
- Арина умерла недолго спустя после ареста мужа, - продолжала старуха. - Я была около нее до самой ее смерти.
- Так ты, бабушка, была у ней, когда она умирала?
- Она умерла почти у меня на руках.
Старик начал шептать как бы молитву, а затем нерешительно спросил:
- Арина не была в то время в тягости?
- Конечно, была…
- Ребенок, значит, родился мертвенький?
- Ничуть не бывало… Он себе живет прекрасно… Она родила благополучно дня за два до своей смерти, и мне его отдали на грудь, я его и выкормила…
- И этот ребенок… этот ребенок… жив? - воскликнул старик и, закрыв лицо руками, зарыдал, как ребенок.
Старуха снова посмотрела на него с нескрываемым удивлением.
- Однако, ты, старина, мягкосердый!..
Старик овладел собой.
- Я уже говорил тебе, бабушка, что я был большой приятель с Егором, кроме того, у меня тоже была жена и дети, и я потерял их… Я плачу, взгрустнувшись по ним… - снова заметил он.
- Бедняга!.. - прошептала Фекла.
- Значит, у Егора остался сын? - задал вопрос старик, отирая слезы рукавом своего озяма.
- Нет, дочь…
- Дочь… Несчастная, верно, на нее у вас все косо смотрят… Дочь убийцы…
- Ошибаешься… ее любят по всей окрестности…
- Это справедливо! Видно, на свете еще много добрых людей… Но все-таки, бабушка, она не может быть счастлива…
- Почему это?
- Она должна страдать, зная, что она дочь каторжника…
- Да она не знает об этом… Едва ли ей знакомо даже имя Егора Никифорова.
- Как, ей не сказали даже кто ее отец?
- Ни кто ее мать… Ей ничего не сказали.
- Отчего же?
- Чтобы она не страдала…
- А… понимаю…
- И она никогда не узнает этого… Никто не осмелится произнести ни одного слова, которое вызвало бы у ней хоть одну слезу…
- Кто же ее так оберегает?
- Люди, которые побогаче нас с тобою, старина!
- Она живет здесь в поселке?
- Нет, до двух лет она жила у меня, а затем ее увезли отсюда.
- Куда!
- Зачем тебе это знать, старина? Ведь не пойдешь же ты туда, где она живет… Дочь Егора и Арины теперь благородная барышня…
- Барышня… - растерянно повторил старик.
- Да, барышня, выросла и живет в холе и богатстве…
Прохожий с наслаждением слушал старуху - ее слова казались ему небесной музыкой.
- Великий Боже!.. Наконец мне послано утешение за все мои страдания! - прошептал Егор Никофоров.
Он встал и поклонился старухе.
- Один последний вопрос - как ее зовут?
- Ее зовут Татьяной.
- Татьяной!.. - воскликнул он и провел рукою по лбу… - О, не удивляйся, бабушка, если я опять заплачу… У меня тоже была дочь, которую звали Татьяной.
- Ничего, ничего, старина, как поплачешь - легче делается…
- Прощенья просим…
- А как тебя зовут?..
- Меня… Иваном…
Егор Никифоров пошел снова по улице поселка, вышел за него и направился к половинке.
Ни Харитон Спиридонович Безымянных, тоже уже очень состарившийся, ни кухарка прииска Алена Матвеева не узнали в зашедшем варнаке убийцу Ильяшевича. Последняя дала ему поесть, не расспрашивая, как было в обычае на половинке, кто он и откуда.
Егор Никофоров расплатился на половинке частью денег, данных ему Татьяною Петровной.
С половинки он направился в тайгу, которую знал вдоль и поперек, и забрался в самую чащу. Он сел там под раскидистой елью и снова заплакал.
"Значит, это я видел свою дочь… Я говорил с ней… Я слышал ее чудный голос! - думал он. - И этот ангел мой ребенок, ребенок Арины… Иннокентий Антипович сдержал свое слово, он не покинул сироту… Он заставил Петра Иннокентьевича сделаться ей приемным отцом… Они скрыли от нее имена ее родителей, они окутали тайной ее рождение… Это доброе дело… Я не могу ей открыться… Это значило бы сказать ей: твой отец Егор Никифоров - убийца, каторжник, твой отец - я. Нет, лучше умереть, чем причинить ей такое горе… Умереть… но ведь Егор Никифоров и так умер… Остался нищий Иван…"
Он тяжело вздохнул.
"Я поселюсь здесь поблизости… Я буду видеть ее… У меня всегда будет перед глазами крыша высокого дома, под которой живет моя дочь… Я устрою себе землянку здесь, в лесу…"
XXIV
ОБНОВЛЯЮЩАЯСЯ СИБИРЬ
Время, к которому относится наш рассказ, было для всей Сибири временем переходным. Обновленное, хотя и не новое, как в остальной России, судопроизводство внесло некоторый свет в мрак дореформенных порядков, царивших в этой "стране золота" почти вплоть до последнего времени; осуществлявшийся уже проект сибирской железной дороги должен был связать это классическое "золотое дно" с центральной Россией, и страна, при одном имени которой казначеи и кассиры последней формации ощущали трепет сердец, должна была перестать быть страной изгнания, а, напротив, своими природными богатствами наводнить центральную Россию.
Таковы радужные мечты "реформаторов Сибири". Осуществятся ли они - это вопрос недалекого будущего.
Старожилы Сибири качают весьма красноречиво своими седыми головами, слушая россказни о затеях и планах кабинетных петербургских реформаторов далекой и почти неведомой окраины.
Современное состояние края подтверждает эти сомнения старожилов и знатоков Сибири, так как прозвище "золотого дна" и представление о неисчислимых богатствах края остались со времен Ермака Тимофеевича и, переходя из уст в уста, от поколения к поколению, удержались в представлении современников лишь по давности - никто из говоривших о Сибири громкие хвалебные речи не потрудился проверить, что сделали с этим "золотым дном", с этими "богатствами" жизнь и хищнические инстинкты людей, а, между тем, эти два, всегда идущие рука об руку фактора, за время от момента присоединения этого, почти безлюдного, края России до наших дней сделали очень многое. Золотое дно оказалось почти исчерпанным, а "неисчислимые богатства" давно отошли в область преданий.
Не так думали, конечно, приезжающие "навозники", как зло и метко окрестили исконные сибиряки лиц, приезжающих "из России". Они ехали, конечно, с надеждой найти это "золотое дно" и "неисчислимые богатства", запустить в них властную руку и не одной пригоршней черпать из них личное благосостояние, а когда убедились, что "дно" стало очень мелко и богатства можно перечислить по пальцам, то, конечно, тщательно скрывали это от непосвященных, стараясь захватить хотя ничтожные остатки, которых на их век, по их эгоистическому рассуждению, хватит. Такова в коротких словах печальная история расхищения Сибири…
Борис Иванович Сабиров, гражданский инженер, молодой человек лет двадцати двух, красивый шатен, с выразительным лицом, один из первых прибыл за "бугры", то есть за Уральские горы, на разведку сибирской железнодорожной линии. Сабирову это было, впрочем, нетрудно, так как он только что недавно, по окончании курса, был назначен на какое-то место при екатеринбургско-тюменской железной дороге, этой "паровой черепахе", как называют ее местные остряки, и уже оттуда командирован далее в Восточную Сибирь.
На дворе стояли первые числа сентября 188… года.
Сабиров задумчиво сидел на одной из скамеек средней аллеи городского сада в К.
Густой сад был прекрасно распланирован и украшен вычурными беседками - он составлял наследие города от одного, уже давно оставившего свой пост начальника губернии. В этом же саду помещалось обширное одноэтажное деревянное здание, окруженное кругом простой галлереей, куда на летние месяцы перемещалось местное общественное собрание или клуб.