- А все ж, боярин, - ухмыльнулся Евстигней, - нет, видать, у тебя дела любимого, ремесла какого. От дела не убежишь. Только на отчине твой труд и его красоту понять могут.
- Это ты верно сказал, гончар. Завидую тебе. Однако время сейчас такое, что и мое ратное ремесло пригодилось. Лютый ворог на Русь напал.
Между тем в избе все уже проснулись. Александра, прикорнувшая на часок прямо за столом, положив голову на руки, велела убрать сшитые балахоны и ставить на стол остатки вчерашней брашны.
Но вот все шары наконец остыли, и Евстигней постучал по каждому, чтобы проверить по звуку, нет ли в нем какой трещины. Теперь можно было их заполнять. Рыцарь, Афанасий, Митрофан и прибившийся к ним Трефилыч, которому все новое было любопытно, выполнили работу очень быстро, ни капли не проливши. Евстигней затыкал отверстия сырой глиной, а поверх обмазывал еще и смолой.
Ребятишки сползли с полатей на пол и затеяли возню, мешаясь у гостей под ногами и не очень-то обращая внимание на укоризны и подзатыльники старшей сестры. Марфа радушно улыбалась, потчуя гостей, огорчаясь, что нет у нее для них свежеиспеченного хлеба, так как в печи на этот раз краснели и румянились не караваи, а странные невиданные круглые горшки.
Пора было выступать. Штауфенберг надел кожаные с набитыми железными пластинами латы и с помощью Евлампия забрался на своего буланого. Остальные тоже сели на коней, а Евлампий и Митрофан устроились править санями и уже взяли в руки вожжи. Евстигней и Марфа вышли провожать гостей, а вся мелюзга сгрудилась в открытых дверях у ног Ксюши, таращась на всадников, особенно на блестящие латы рыцаря, золотые его шпоры и высокий шелом.
- Смелые ребята растут. Настоящие новгородцы будут, - похвалил их рыцарь.
Марфа зарделась от удовольствия и истово осенила ратников крестным знамением.
- Торопитесь! Уезжайте немедля в Новгород, - повторила на прощание Александра.
У развилки боярышня остановила свой отряд.
- Трефилыч, - подозвала она старого рыбака.
Когда тот подъехал, Александра что-то тихо ему сказала, и он отделился от отряда и поскакал в полуночную сторону. Остальным она объяснила, что путь их лежит к Ильиной горке, что на полдороге к Торжку, и чем быстрее все они туда доберутся, тем лучше, а они с Бирюком и его охотниками поскачут вперед.
Бирюк на громоздкой, но ходкой мышастой кобыле не отставал от Александры, и они быстрой рысью поскакали вперед по льду непрерывно петляющей в этих местах реки. Потом они выбрались на утоптанную дорогу, которая стала медленно и неуклонно поднимать их все выше на валдайские холмы и горки, и поехали рядом. Вдруг Бирюк придержал кобылу, и по его знаку Александра Степановна осадила своего чалого. Бирюк знаками показал ей, что надо укрыться за деревьями. Оба спешились, и Бирюк уверенно и тихо по глубокому еще снегу пошел через лес вперед к обрыву. Александра Степановна ступала следом. У поваленной ракиты перед сплошными зарослями молодого ельника Бирюк остановился, присел и знаком подозвал к себе боярышню.
Сквозь покрытые снегом ветки увидели они внизу диковинных всадников - на низкорослых лошадях с густой шерстью, в круглых железных шлемах, или в белых войлочных калпаках, или в рыжих лисьих малахаях на головах, с кривыми саблями у поясов, с горитами, из которых торчали луки и стрелы на спинах, с круглыми щитами, с копьями, концы древков которых упирались в стремена, а под их ромбовидными остриями развевались конские хвосты. По четыре в ряд скакали желтолицые, узкоглазые всадники. Не слышно было ни говора, ни ржания коней, неподкованные копыта которых почти бесшумно ступали по льду реки. Александра как завороженная смотрела на это жуткое зрелище, боясь пошевелиться. Неожиданно она не столько услышала, сколько почувствовала около себя какое-то движение - это Бирюк бесшумно снял с плеча лук, вложил стрелу и уже натягивал тетиву, целясь в единственного всадника, отличавшегося от других и служившего хорошей мишенью из-за красного корзна, накинутого на плечи. Александра еле успела остановить руку охотника. Видение исчезло так же внезапно, как и появилось. Когда последний верховой скрылся за крутым поворотом реки, Александра перекрестилась.
- Ты хотел поразить воина в красном корзно впереди второй сотни? - спросила она. (Бирюк кивнул.) - Зря. Это же он должен привести отряд поганых к Ильиной горке. Надо торопиться! Таурмены выслали их дозором выведать, что ждет войско Батыя на пути к Новгороду, если они пойдут этой дорогой. Вот и покажем с божьей помощью, что их ожидает. Как деды и прадеды наши учили: "Держите очи долу, а души ввысь".
Глава V
ВЕЧЕ
Степан Твердиславич провел беспокойную ночь. Спал урывками, не спал - забывался короткими полуснами, полудремами.
Тяжело ворочался на широких полатях, так, что скрипели и прогибались толстенные тесаные дубовые доски. Неотвязная мысль о дочери саднила сердце, буравила мозг, не давала покоя. А куще сдавила голову дума о Торжке, обагренном кровью, о нашествии поганых, о судьбе своевольного Господина своего Новгорода и славных новгородцев…
Все время, будто бы и не к месту, всплывали давно знакомые слова: "Как дуб крепок корнями своими, так и Новгород крепок честью и доблестью сынов своих". Однако в глубине души Степан Твердиславич знал, что к месту слова сии; гоня эту мысль от себя, мучился еще больше.
За долгие годы бессменного посадничества Степан Твердиславич привык к тому, что Совет Господы, хоть и дотошно обсудив, соглашался с его предложениями, что вече, хоть и поартачившись да покричав, принимало такое решение, какое он хотел, пусть и с добавками. А тут заело…
Поначалу все шло гладко: не только вече быстро согласилось возводить тверди и засеки на пути орд иноверцев, срочно закупать хлеб и иные обилья по волостям и погостам, но и уже поскакали с вечевыми указами гонцы во все концы земли новгородской, поехали обозы. Когда же речь зашла о том, посылать или не посылать помощь Торжку, вече забурлило, ходуном заходило. Никто в стороне не остался. Первым выскочил желторотый Матвей Горшков - староста Гончарского конца. За что только его выбрали? Ни древнего рода, ни звания. Да, проглядели его бояре! Конечно, ратник он отменный, что говорить, во всех концах его уважают, вот сразу поддержку и получил. Он утверждал, что надо, мол, от иноплеменников этих откупиться, выплатить им дань - десятину во всем, как они всегда требуют: и в людях, и в конях, в белых, вороных, в бурых, рыжих и пегих, да и в князьях, - и божьему гневу не противиться. Мы ведаем, говорил, если не кончить добром с этим племенем, зла не миновать.
"Да, - тяжело вздохнул посадник, - так Господь силу и храбрость у людей отнимает, а недоумение и грозу, и страх, и трепет в души им вкладывает". Пришлось вече напомнить о страшной судьбе князя рязанского Юрия Игоревича и его сына Федора, которого отец послал к ворогам с миром и богатыми дарами, и что из этого вышло. Зверски убили поганые Федора, а тело его бросили на съедение диким зверям и птицам за то, что отказался выдать им на поругание свою красавицу жену Евпраксинью.
"Не надобно было распылять силы Юрию Игоревичу, - продолжал думать Степан Твердиславич, - не надобно было выходить навстречу ворогу к Воронежу, а срочно создавать укрепления на пути к Рязани, готовиться к длительной осаде, чтобы дать время другим русским князьям собрать войско и прийти на помощь. Хоть и храбро сражались рязанцы и их союзники, да разве могли они победить в открытом поле такую несметную силищу? Потому и продержалась Рязань всего пять дней. Юрий сам погиб и множество людей не уберег от смерти, а дома их от разграбления и огня. Говорят, никого не пощадил Батый: ни княгиню, ни мужчин, ни женщин, ни детей, ни чернецов, ни священников, а монашки и попадьи и добрые жены не избежали поругания перед очами матерей и сестер…
Хитрый Спиридон только скорбно молчал, чего-то выжидая, а я чуть посадничества не лишился!"
Эта мысль окончательно отняла у Степана Твердиславича сон и покой. Ведь уже слышались крики, призывавшие разграбить его двор, а его самого ввергнуть в темницу. Еле смог добиться, чтобы его выслушали. Снова и снова повторял он то, что говорил на Совете Господы да и здесь, на вече. Слушали его хотя и внимательно, но беспокойно. Вече - раскаленное железо на наковальне: как кузнец молотом ударит, то из него и получится. И тут выручил старый друг - тысяцкий Никита Петрилович. Одно только прогудел сквозь дремучую черную бороду: "Истинно так. Не могём посылать". Будто холодной воды брызнул - все зашипело, во всех концах вечевой площади заспорили, кто не услышал, тому передавали из уст в уста.
И вот чаша весов Степана Твердиславича, совсем было уже взлетевшая кверху, стала опускаться, словно на нее положили тяжелую гирю, и обе чаши заколебались опять на одном уровне, стрелка весов заходила то туда, то сюда, так что до позднего вечера не определили решения. Вчера противники Степана Твердиславича и сам кончанский староста Матвей дрогнули, заколебались, но не перешли еще на сторону, где стояли те, кто был согласен с посадником.
Расходились уже в темноте, с тем чтобы завтра собраться снова на вече, но еще долго слышались на площади взволнованные голоса, то там, то здесь загорались лучины или факелы.
В ожидании утра, когда все должно будет решиться, посадник без конца ворочался с боку на бок, и словно в лад ворочались тяжелые мысли у него в голове. "Как найти слова, чтобы убедить новгородцев в своей правоте?" - мучительно думал он.
И вот оно настало, это новое утро, настало в изрядном морозце, в ярких лучах восходящего солнца, в зыбком мареве от прорубей и проталин, в смертном беспокойстве о судьбе Великого города, в тяжком сознании, что придется держать ответ перед совестью и вече, в неотчетливом, но и не проходящем ощущении, что все это только две стороны одной и той же сути.
Степан Твердиславич, покряхтывая, встал с постели, умылся из медного водолея с длинным носиком, медленно облачился с помощью вихрастого отрока. Все движения его в то утро от самого пробуждения были нескорыми, словно все ему прискучило и стало безразличным, однако за этим стояла на самом деле выкованная за ночь твердая, как булат, решимость.
Посадник не торопясь вышел из дома, пешком отправился на Софийскую площадь, подставив седеющие кудри ветру, чтобы обдумать все еще раз на свежую голову, поднялся на вечевую степень и только тут надел меховую шапку, которую нес за ним все тот же вихрастый отрок.
Площадь и прилегающие улицы были уже заполнены народом, большинство бояр уже сидело на своих местах, доносился сдержанный до времени гул голосов. Поздоровавшись с архиепископом Спиридоном и Никитой Петриловичем, которые уже загодя взошли на степень, поклонившись на три стороны, Степан Твердиславич сказал негромко, но отчетливо:
- Слушайте, господа и братья! Слушай, славный Новгород! Время идет. Уже все обговорено, переговорено. Прошу с болью и кручиной великой приговорить - помочи братьям нашим в Торжке не посылать.
Гул на площади усилился, однако всполоха, которого так опасался посадник, не произошло. Но тут, отдуваясь, взошел на вечевую степень известный всему городу родовитый боярин Василий Аввакумович, который, как и многие другие новгородские бояре, владел не только многими землями окрест, но и был богатым купцом. Он прокричал зычным густым басом:
- Братья новгородцы! Есть сила, которая сильнее разума, одначе! Есть совесть! Есть надобность перед Богом ответ держать! Не пошлем помочи нашим братьям, соблазненные посадником, грех великий совершим! Надобно посылать, и немедля!
Слова боярина опять всколыхнули вече. Гул еще более усилился. Стали раздаваться громкие возгласы в его поддержку. Тут на вечевую степень не взбежал - взлетел гончарский староста Матвей, и, помня его вчерашние речи, Степан Твердиславич с опаской посмотрел на него, даже в спине похолодело: ведь новгородцы любили его за живой нрав, острое словцо, открытую душу. От него многое зависело.
Матвей между тем огладил бородку, поправил кожаный опояс на голове и высоким петушиным голоском начал довольно тихо, постепенно приходя все более в раж и выкрикивая отдельные слова:
- Бог, говоришь! Совесть, говоришь! А где она была, твоя совесть, когда мороз погубил урожай жита по всей волости нашей, и ты, мироед, кадь ржи по двадцать гривен продавал, а пшеницу по сорок гривен? Речь твоя в одну сторону кривовата. - Послышались смешки, но Матвей продолжал, еще больше возвысив голос - Тогда только богатые и могли купить, а меньших людей да убогих ты, ты, боярин, на смерть лютую обрек, о помочи им не думал. Тогда владыка Спиридон да посадник Михалков закрома свои открыли для самых немочных и многих от голодной смерти уберегли, когда ты на чужом горе мошну набивал. Разве не так?
Василий Аввакумович попытался что-то возразить, но Матвей только махнул на него рукой:
- Помолчи, боярин! Твои сказки мы уже слышали. Теперь дай мне сказать! Думаешь, мы не знаем, почему ты так о новоторжцах заботишься? Что-то на тебя не похоже. Земли ты около Торжка скупил для своих родичей, да в самом городе твоих складов с обильем всяким не счесть: и жито в них, и воск, и пушной товар. О добре своем ты и печешься, а не о братьях наших! Вот что я скажу.
Толпа заревела:
- Двор его разнести и разграбить!.. Раздеть и голого в снег кинуть!.. Бей лукавого, двоемысленного!..
Матвей с трудом утишил крики. Он заговорил печально и негромко. Все смолкли, жадно вслушиваясь в его слова:
- Нет, братие, правда, видать, на стороне посадника…
Внезапно в неправдоподобной тишине, установившейся на площади, послышался звон оружия, храпение коней, цокот копыт по деревянным мостовым. Все головы оборотились в сторону вновь прибывших, которые подъехали прямо к вечевой степени. Толпа нехотя расступалась, давая дорогу. Это нежданно-негаданно появился на вече вместе со своей малой дружиной сам молодой князь Александр Ярославович. Он снял из уважения к вечу шлем, так что ветер трепал его светлые волосы в крупных завитках. Ему недоставало еще трех месяцев до восемнадцати лет, из которых восемь он прожил в Новгороде на Городище вместе с матерью Федосьей Мстиславовной, дочерью славного торопецкого князя Мстислава Удалого. Отца своего, Ярослава Всеволодовича, видел редко, тот все больше воевал, то вместе с новгородцами, то против них. То они призывали его на княжение, то изгоняли, и ему тайно приходилось бежать из княжеского дворца, что находился поодаль от города, на холме, на той стороне Волхова, около самого Ильмень-озера. Уже более трех лет рослый и смелый юноша воевал вместе с княжеской дружиной, бился на литовских и шведских рубежах, защищая дальние подступы к Новгороду. Он был еще совсем молод - бородка и усы только-только начали пробиваться, не скрывая тонкое лицо, четко очерченный крупный рот.
Осадив коня у вечевой степени, он предстал перед толпой во всем блеске безудержной силы и молодечества.
Этот переяславский князь полюбил Новгород. Здесь скакал он по раскинувшимся вокруг бескрайним лугам, катался на лодке по Волхову и Ильмень-озеру, рыбачил и охотился, молился в пышном соборе Святой Софии или в маленькой и строгой церкви Спаса на Нередице, что возвышалась на холме недалеко от княжеского дворца, чудно расписанная внутри приезжими и новгородскими мастерами во главе со знаменитым Олисеем Гречином. На его подворье в Неревском конце так приятно пахло олифой и расплавленным янтарем, добавляемым в краску его подмастерьями; интересно наблюдать, как из-под кисти этого иконописца появляются чудные лики. Нередко ходили они туда с дочерью посадника Александрой. С детства связывала их нежная дружба, которая по мере их взросления, того и гляди, могла обернуться другим чувством, глубоким и сильным, а может, уже и обернулась…
Совсем молод был князь, но уже имени его трепетали надменные ливонские рыцари и другие враги Новгорода. Вздрогнул при его появлении Степан Твердиславич. Он понимал, что решение не посылать помощь Торжку может вызвать у Александра приступ ярости, и, чем все тогда кончится, никто не может предсказать.
Не слезая с коня, Александр Ярославич поклонился сначала вечевой степени, где стояли епископ, посадник, тысяцкий и другие члены Совета Господы, а потом боярам и народу и сказал звонко и чисто:
- Не кори меня, Господин наш Новгород, что оставил я на время рубежи ливонские и с малой дружиной к тебе прискакал. Пока у нас замирение, большая дружина и полки новгородские одни справятся.
Тысяцкий Никита Петрилович хотел что-то возразить князю, но тот нарочно не смотрел в его сторону и продолжал:
- Прослышал я, что сила несметная, могучая идет на земли наши с полуденной стороны, и прибыл, чтобы сказать: я и мои дружинники готовы сражаться с любым врагом, не щадя живота своего.
- Князь, - недовольно прогудел тысяцкий, - то, что ты большую дружину оставил без воеводства на вражеских рубежах, в том твоя воля, но бросил ты и полки новгородские, а се без воли веча делать не положено. И ты это знаешь!
Ярославич до боли стиснул зубы и откинул корзно, одетое поверх кольчуги и прикрывавшее ножны, но прежде чем он взялся за меч или произнес в ответ хоть одно слово, прозвучал над смолкшей толпой голос посадника. Он сказал сдержанно и даже с какой-то несвойственной ему мягкостью:
- Ты вельми храбр и честен, князь Александр Ярославич, и славный Новгород как сына тебя привечает не первый год. Но молод ты, кровь твоя кипит и ясный ум твой затуманивает.
При этих словах князь опять грозно нахмурился и приподнялся на стременах, но Степан Твердиславич, словно не замечая этого, продолжал:
- Да, страшный невиданный враг движется на нас с полуденной стороны и вступил на земли новгородские, уже бьются с ним воины русские в Торжке, готовимся к битвам и мы здесь…
- В Торжке нет даже князя и княжеской дружины! - вскричал Александр. - На сколько дней он сможет задержать врага без нашей помощи?!
- То один Бог ведает. Новоторжцы - храбрые воины. Но ты сам понимаешь, князь, что если мы оголим или просто ослабим защиту наших западных и полуночных рубежей, то никакое замирение нам не поможет. Зря, что ли, магистр Ливонского ордена Герман Балк говорит, что им нужна наша земля, чтобы заселить ее своими конунгами и холопами, а нас всех уничтожить? А Литва? А шведы? Было многолюдное славное племя пруссов, где оно теперь? Почти всех тевтоны истребили, одно название осталось. Так и с нами может быть. Если кто из них и спас себе жизнь тогда, теперь ходит в одежде кнехтов. Разве не так?
При этих словах посадника один из ближайших к Александру воинов закричал что-то не по-русски и уже успел наполовину вытащить меч, когда князь придержал с силой его руку и строго сказал:
- Не честно говоришь, Михалков. Вот Ракша, стремянный мой, воин изрядный. Он из рода пруссов, а доспех на нем не орденский, а наш, русский.