Римские полководцы, которые на берегу, и сенат, который в Риме, не всегда понятны для постороннего. В них есть некоторая таинственность, как в том сфинксе, который близ Мемфиса в Египте. Сулла приписывает эту видимую простым глазом, без финикийского кристалла, таинственность идиотизму сенаторов, который они кое-как пытаются прикрыть. На это у них хватает ума. Есть в Риме еще одна категория магистратов-чиновников, которую не мешает при случае проучить. Речь о народных трибунах. Хотя они вроде бы выборные, но от этого они не менее вредные, чем сенаторы. Пожалуй, даже более вредные! Будь на то воля Суллы, – а ежели соизволят боги, будет на то его воля! – трибунов разогнал бы в двадцать четыре часа. И не посмотрел бы Сулла на традиции! Эти подлецы всю жизнь гадили Сулле. Ссылаясь на свою избираемость. На волеизъявление народа. На связь с народом. Эту шантрапу следует разогнать. Непременно разогнать. Дали бы только боги утвердиться в Риме!..
Сулла приказал морским военачальникам бросить якоря на рейде и ни в коем случае не пускать солдат на берег. Может случиться, что они поплывут дальше. А куда дальше – об этом сообщит в свое время.
Ближе всех к берегу подошла пентера Суллы. Остальные корабли почтительно выстраивались за его кормою на приличном расстоянии. Была приготовлена фелюга для сообщения с берегом, который казался пустынным. А ведь был уже четвертый час утра! Это весьма и весьма подозрительно…
Сулла снова возвращается к мыслям о завершенном походе…
Второй важный момент – встреча с Митридатом и заключение мира. С точки зрения самого Суллы, все здесь обстояло прекрасно: искусный разговор, хорошие условия для победителя, то есть для Рима, унижение побежденного и обеспечение стабильности в Азии.
Однако, по мнению сенаторов, – и это известно Сулле, – все обстояло наоборот: сговор с Митридатом, сохранение военного преимущества Суллы с расчетом на междоусобицу италийских народов, шантаж Рима. То есть налицо все условия для обвинения проконсула Суллы в предательстве. Во время похода интриги против Суллы исходили от консулов Цинны, Флакка, Карбона и прочих недобитых марианцев. После смерти Флакка Карбон продолжал черное дело против единомышленников Суллы. Цинна и Карбон оказались во главе всех сил, противостоящих проконсулу. Это они оснастили и послали в Грецию армию Фимбрия для того, чтобы погубить не Митридата, – о нет! – но Суллу. Таков тот предел, до которого докатились эти деятели в Риме…
Как-то ночью, беседуя с Эпикедом, Сулла разразился грубой бранью против этих господ. Он был немного пьян. Говорил яро. Стучал по столу кулаками. Словом, вел себя, как лев в клетке, доведенный до исступления.
Эпикед слушал с мрачной снисходительностью. Казалось, все это он уже знал и все предвидел. Более того: у него готов ответ на все недоуменные вопросы Суллы. Однако молчал до поры. Давал выговориться и господину, выгореть его страстям. В припадке бешенства Сулла клял себя за то, что не разделался с этими господами в Риме и поверил Цинне. Подлюга, наверное, думает, что обвел вокруг пальца Суллу. Черная бездна, казалось, разверзлась у самых ног полководца. И он слышал голоса, завлекающие в бездну, слышал явственно довольное похихикиванье сенаторов. Что же? – кое-чего они добились. Но ведь все впереди! Понимают они, что все впереди, или не понимают? Может, они полагают, что Сулла оглох, ослеп? Разве не работают на Суллу добровольные и платные соглядатаи?..
– Гляжу на тебя, – сказал Эпикед, – и диву даюсь.
Сулла разом остыл. Как-то обмяк. Пропала вся воинственность. Хлебнул вина так поспешно, что поперхнулся. Уставился на слугу недоумевающим взглядом.
– Да, да, – продолжал Эпикед, – диву даюсь.
– Почему?
– Очень просто! Ты давно должен был понять, что те, кто верховодит сейчас в Риме, завидуют тебе. Они готовы с удовольствием вырыть для тебя могилу. И даже похоронить с большими почестями. Лишь бы избавиться…
– Это я знаю и без тебя.
– Что же с того, что знаешь?
– По-твоему, я должен был действовать в открытую с самого начала?
– Почему бы и нет?
– Гм… а я полагал, что ты понимаешь меня.
– Дело не во мне, мой господин.
– А в ком же?
– В тебе! – повышая голос, сказал Эпикед. – В тебе.
– Дальше. Я слушаю.
Слуга молчал. Он разрешил себе отхлебнуть вина. Впрочем, к этому всегда понуждал его Сулла. Полководцу требовался полуночный собутыльник. Эпикед сказал:
– Наверное, ты ошибся.
– В чем? – Сулла пил, пил, пил. Как лошадь, приникшая губами к холодному роднику в жаркую пору.
– Ошибка наша такая: прежде чем уходить на Восток, надо было кончать с марианцами. Разом. Беспощадно. Громоподобно. Молниеносно. Кроваво.
– Как? – едва выговорил Сулла.
– Я же сказал – как. Могу повторить. Разом. Молниеносно. Беспощадно. Кроваво.
– Не очень понимаю… – У Суллы нервно заходил кадык.
Слуга уселся напротив. Вытянул правую руку, собрал пальцы так, словно взял щепотку соли.
– Я понял, Сулла, – жестко выговорил слуга. – Мы промахнулись.
– Да?
– Определенно. Непростительную допустили ошибку.
– Ты в этом уверен?
– Да.
– Исправить возможно ли?
Слуга не торопился с ответом. Как говорят римские кутилы, сначала надо выхлебать урну вина, а потом уж соображать, что и как. По всей вероятности, это и решил проделать Эпикед.
– Закусывай, – предложил Сулла.
– Обойдусь.
– Напьешься.
– Наплевать!
– Я хочу услышать ответ. Вразумительный. Трезвый.
– За этим дело не станет.
Сулла жевал оливы. Обгладывал каждую косточку, словно кость пулярки, отшвыривал куда попало – не до них сейчас.
– Ну?
Эпикед молчит и пьет. Пьет и молчит. Он ничего не скажет, пока сам не сочтет, что настала для этого пора.
– Думаешь? – беззлобно спросил Сулла.
– Думаю…
– Ну, думай, думай!
Корабль покачивало: с киля на корму, с борта на борт. Каюта полководца отделана красным и черным деревом, медью и оловянными планками, которые выглядят почище серебряных.
– Все, – объявил Эпикед и отставил чашу.
– Что – все? – спросил Сулла.
– Хочу высказаться.
– Слушаю.
Слуга приблизился. Проговорил очень тихо:
– В тебе есть кровь, великий Сулла?
– Кровь? Думаю, что да.
– И шея?
– И шея.
– И голова, Сулла, есть на плечах? Да?
– Есть голова.
Эпикед придвинулся так, что чуть не касался носа Суллы своим носом.
– Кровь можно выпустить. Правда?
– Да, Эпикед, при желании можно.
– Набросить петлю на шею можно?
– Да, можно, Эпикед.
– Сулла, а голову раздробить дубиной можно?
– Разумеется.
– Она же у тебя не медная.
Сулла постучал себя по голове, как по спелому арбузу. Сказал:
– Нет, не медная. Обыкновенная.
– Я так и думал. – Эпикед усмехнулся.
– Дальше…
– В Риме, как видно, полагают, что тебе можно и кровь выпустить и голову раздробить.
– Возможно, Эпикед.
– Теперь я задам тебе один вопрос, Сулла, и не торопись отвечать на него. Подумай прежде. Обмозгуй, как говорится.
– Обещаю.
– Вопрос такой: если выпустить кровь народным трибунам и кое-кому из сенаторов, раздробить головы видным марианцам и их прихлебателям, – что будет?
– Что будет?
– Не торопись, Сулла. Ответишь завтра. Послезавтра. Через неделю.
– Что будет? – Сулла выпятил нижнюю губу. Глубоко вздохнул. Сощурил глаза.
– Не спеши с ответом.
– Что будет? – вопросил Сулла. Ему от нахлынувшего гнева недоставало воздуха. – Что будет?
Слуга поднял руку, прося не спешить.
– Что будет? – Сулла изменился в лице.
А слуга снова обратился к вину. Вроде бы даже не слушал своего господина. Ему вроде бы безразлично, что скажет он, что ответит ему, Эпикеду.
Сулла сжимал кулаки. Косточки на кулаках побелели. И заскрежетал зубами,. Словно шакал пустыни.
– Не торопись, Сулла…
– Теперь слушай, Эпикед. – Сулла поднял кулаки. – Ты узнаешь все. Церемониям приходит конец. Если позволят боги и я снова окажусь в Риме, я… – Сулла вытянул правую руку, разжал кулак и снова сжал его. И с такой силой, точно собирался выжать воду из камня. – Вот так, Эпикед, вот так, Эпикед!..
И не отпускал цепких пальцев. А косточки на тыльной стороне руки из белых стали синими.
Эпикед все понял.
– Я их задушу, как цыплят, – прохрипел Сулла.
– Ох-хо-хо!
– Я выпущу кровь, как из ягнят…
– Э-гей! Э-гей! – подбадривал слуга, точно скифского наездника.
– Я совью из них один большой канат. И к его концу прикреплю якорь своей пентеры.
– Го-го-го! – гоготал слуга, хотя казалось, что он не смеется. Лицо его продолжало хранить печать мрачного созерцания. Щербатые щеки не двигались. Застыли.
– Послушай! – Сулла схватился за подлокотники своего кресла. – Знаешь что?.. Эпикед, я сделаю из них месиво. Вот возьму сведу их вместе, и мои центурионы с солдатами приготовят паштет. Но не из соловьиных языков и не из гусиной печенки, а из этих сенаторов, народных трибунов и прочих проституток с Капитолия!
…Сулла, стоя на капитанском помосте, был очень доволен ночной беседой с Эпикедом. Его недруги непременно получат то, что заслужили. Разумеется, в рамках республиканских традиций…
И снова полководец возвращается к памятной записке, подготовленной для сената. Так вот, значит, встреча с Митридатом. Ее пытаются охаять. Преуменьшить ее результаты. Посмотрим, посмотрим, что из этого получится…
Встреча с Митридатом произошла на берегу Геллеспонта близ города Дарданы. Отсюда до развалин древней Трои – рукой подать. Римские триремы стояли у самого берега. На азиатском берегу высадилось несколько когорт. А на том, на другом берегу маячили знамена новых, идущих с севера когорт. И это видел Митридат, прибывший с многочисленной, великолепной свитой. Тысячи его гоплитов стояли наготове. Знаменитая конница Митридата выстроилась за спиною гоплитов. Словом, зрелище удивительное…
По сравнению с азиатами римляне выглядели куда более скромно. Железные шлемы, железные щиты, пыльные солдатские походные одеяния. Усталые, загорелые, закаленные в битвах воины. Всего несколько когорт на этом берегу… Сулла нарочито пренебрегал безопасностью, ибо знал, что Митридату деваться некуда. Он просит мира. Ему нынче нельзя без мира. Сулла нависает тучей не только над Троадой, но и надо всей западной частью Понтийской империи. Если бы несведущий человек вдруг оказался на берегу Геллеспонта в этот день, то непременно сказал бы, что справа победители, а слева – на самом берегу – побежденные. На самом деле все обстояло наоборот. И Сулла не преминул воспользоваться правом победителя.
Он стоял возле своей палатки в окружении военных трибунов. А Митридат, в высоком золоченом шлеме, статный, широкоплечий, выхоленный, во всем новом, шелковом, блистательном, сошел с колесницы и направился к Сулле. Римлянин не шевельнул даже пальцем. Спокойно смотрел своими едко-голубыми глазами на приближающегося монарха. "Он расфуфырился так, – подумал Сулла, – словно приехал на победный пир". Митридат протянул руку. Улыбнулся. Произнес приветствие на латинском языке. Сулле сказывали, что Митридат – настоящий полиглот: свободно изъясняется кроме греческого и латинского по-египетски, по-еврейски, по-персидски, по-колхски. На латинском Митридат говорил так, словно родился в Лациуме – где-нибудь в Остии или Альба-Лонге. Для настоящего римлянина ему недоставало некоторого изящества в оборотах речи. Но этот недостаток улавливало только изощренное ухо.
Митридат застыл с протянутой рукой. И слова приветствия застыли на его губах.
Сулла сказал громко, но бесстрастно:
– Я ничего не прошу.
– Знаю, – сказал певуче Митридат, все еще держа на весу свою руку.
– Я ничего не прошу, – повторил Сулла, – а тот, кто просит, всегда должен говорить первый.
– Что говорить? Разве не все тебе ясно?
– Нет, – отрезал Сулла.
– Если говорить откровенно, – продолжал Митридат, – виноват не столько я, как это кажется иным.
– Кому, например? – ворчливо вопросил Сулла.
– И тебе в том числе.
– Это очень любопытно. – Сулла посерел лицом. Похолодел взглядом. Казалось, окаменел вовсе. Еще мгновение – повернется и скроется в палатке.
Митридат не обратил внимания на слова Суллы. Он говорил:
– Боги не всегда справедливо судят нас. Не всегда, на наш взгляд, разбираются в земных делах. Разве следовало им сталкивать меня с тобой? Что я плохого сделал тебе? А ведь именно они, великие боги, натравили тебя на меня, столкнули нас. И это глубоко несправедливо. К великому сожалению, некоторые из ваших высокопоставленных лиц не смогли уразуметь истинного положения вещей. Разве люди порою не могли бы помешать волеизъявлению богов, если воля эта не совсем устраивает обитателей земли?
– Постой, – грубо перебил его Сулла. – Твое замечательное ораторское искусство мне хорошо известно. И твоя ученость – тоже. Мне передавали, что ты знаешь персидские и еврейские притчи. И рассказываешь их, как прирожденный актер. Меня в Афинах тоже пытались учить уму-разуму на свой греческий лад. Ты знаешь, что́ я им сказал? Я сказал, что приехал в Афины не для того, чтобы в Академии учиться, а для того, чтобы заставить афинян соблюдать римские законы. Я должен сообщить тебе, о Митридат, что ораторы надоели мне еще в Риме, а ученые – в Афинах. Я привык иметь дело с людьми практичными. Мне сдается, что в твоем положении лучше сразу брать быка за рога. А?
– Изволь, – согласился Митридат.
– Вот и хорошо! Я слушаю тебя, о Митридат. И, как говорят самниты – очень жестокое племя в Италии, – краткое слово предпочтительнее длинного. А?
Голос был ледяной. От него веяло Бореем. И Митридат почел за благо перейти к делу, ибо на этого истукана ничего не действует. Итак…
Митридат сказал:
– Я согласен на все твои условия. Их мне передал Архелай. Только у меня будет к тебе, если позволишь, небольшая просьба.
– Это дело другое, – обрадовался Сулла. Он пожал руку Митридату. Обнял его. И расцеловал. И пригласил Митридата, царя понтийского, в свою палатку для переговоров. Окончательных. Вместе с ним пригласил он в свою палатку царей Ариобарзана и Никомеда – своих союзников и врагов Митридата – и помирил их. Это было необходимо для того, чтобы упрочить положение Ариобарзана и Никомеда в Малой Азии. Эти не подведут Рим. Митридату волей-неволей пришлось идти на это. Скрепя сердце.
Говоря откровенно, можно было заставить Митридата принять более жестокие условия мира (Сулла признавался в этом только своему слуге). Однако Сулла не пошел на это по вполне очевидной причине, о чем, несомненно, догадывались в Риме. Дело в том, что в Элеатском заливе, севернее устья реки Каик, высадился со значительным войском полководец Фимбрий, которого Рим наделил большими полномочиями. Он угрожал столице Митридата Пергаму и мог отрезать город от области Троада, где находился царь почти со всем своим войском. Митридат пошел на мировую. Что же надо в таком случае Фимбрию в Малой Азии? Только одно: попытаться разбить Суллу. Ни больше ни меньше!
Митридат не сразу раскусил эту ситуацию – в этом Сулла был совершенно уверен. Разве нельзя допустить такой поворот – союз Фимбрия с Митридатом против Суллы? Можно, и очень даже просто. Сулла опередил Фимбрия. Сулла перехитрил Рим. Это ясно как день. Формально сенат мог обвинить Суллу в нерадении, в плохой службе отечеству, больших уступках Митридату. На все это теперь наплевать! Главное – Сулла сохранил войско. И, помирившись с Митридатом, двинулся против Фимбрия. Близ Фиатир, что недалеко от Пергама, встретились два войска…
А перед этим Фимбрий передал через ординарца, что Сулле следовало говорить с губителем римских граждан в Малой Азии – Митридатом – на более жестком языке. Можно ли простить этому царю убийства десятков тысяч италийцев во многих городах Понтийской империи?
Сулла принял посланца Фимбрия весьма ласково, чем удивил его. Одарив подарками, отослал ординарца назад. Сулла просил уведомить высокоуважаемого Фимбрия о том, что готовит письменный ответ и что в ближайшие дни попросит встречи там, где это будет угодно Фимбрию.
Фимбрий удивился столь непонятно мягкому, хотя ничего особенно не выражающему ответу. А на следующее утро, проснувшись, увидел на расстоянии одной мили лагерь Суллы, обведенный рвом, полностью готовый к обороне и нападению. Это повергло Фимбрия в глубокое смущение. Он тотчас велел запросить Суллу о причине сего недоброжелательного акта. Но долго ждать ответа не пришлось: квестор Руф явился самолично в лагерь Фимбрия и попросил аудиенции. Устройство лагеря он объяснил совершеннейшей военной необходимостью на территории враждебного государства, каковым является Понтийская империя. Возразить что-либо против этого действительно было невозможно. Притом квестор в весьма вежливых выражениях просил предложить время и место встречи Суллы с Фимбрием. Последний подарков от Суллы не принял. Тогда Руф оставил их на территории лагеря – перед палаткой Фимбрия – и удалился.
Переговоры затягивались. Сулла все время просил дополнительно продлить время на обдумывание каждого предложения Фимбрия. Дни шли за днями.
Между тем воины Суллы, по наущению их полководца, подходили к лагерю Фимбрия и вели дружеские разговоры. Они затевали игры в кости, проигрывали несколько сестерциев или тетрадрахм и возвращались к себе. Понемногу завязывалась дружба между воинами двух лагерей. Сначала Фимбрий не обращал на это внимания.
Позже это стало его беспокоить все больше и больше. Но тут неожиданно явился проконсул для переговоров.
При встрече Сулла обнял Фимбрия. Вот его первые слова:
– Брат мой Фимбрий! Я виноват в том, – и за это прошу тысячу извинений, – что до сих пор не повидал тебя и не выпил с тобой хотя бы урну вина. Я очень сожалею, что между нами нежданно-негаданно встал сенат. Я люблю и глубоко уважаю сенат. Мое желание – поскорее представить на его суд свои дела и дать полный отчет о походе. Но зачем ему ссорить нас с тобой?
После этого Сулла еще раз обнял Фимбрия, и они уселись друг против друга. В палатке. В присутствии военачальников одной и другой стороны.
Фимбрию лет сорок пять. Он знатного патрицианского рода. Благородство – вот его первейшее и главнейшее качество. Его белое лицо скорее подошло бы к профессии ученого или поэта, а не полководца. Доверчивость, честность – вот его второе качество.
Он ответил Сулле так:
– Дорогой Сулла, я действую в полном соответствии с инструкциями, данными мне сенатом. Мне приказано вместе с тобою разгромить Митридата. Но ты уже заключил мир, и, с моей точки зрения, не самый худший для Рима. Теперь же мне приказано, договорившись с тобой, принять под свое начало твое войско. А тебя ждет в Риме триумф. Прими это мое заявление как заявление самого сената. Притом торжественное.
Сулла откровенно возрадовался. То есть – как ребенок возликовал. Он еще раз обнял Фимбрия и сказал, что лучших вестей ему не надо, что нынче же поговорит со своими военачальниками и что через неделю приведет войско под начало Фимбрия, как того пожелал сенат. Это окончательно, и поэтому быть всему так, а не иначе.