Окрестности Высокого огласились нежданным слухом: в графских палатах новая хозяйка, новая графиня. Узнали, кто она, откуда, а между тем никто еще не видал ее. Объедет ли она семейные дома по соседству, получатся ли приглашения в Высокое? Прошло два-три месяца - приглашений нет, графиня нигде не бывала. Новая пища для разных догадок.
"Прячет жену! И этой скоро не станет… разве ему надолго! Вернется опять к своим плясуньям: они и теперь, говорят, все там же, в Высоком, только на время переведены в дальний флигель…"
Графиня, действительно, все лето не выезжала из-за каменной ограды, из заколдованного замка. Но это происходило не оттого, что муж деспотически к ней относился и запирал ее. Нет, она сама никуда не хотела, ей ничего не нужно, лишь бы с нею был он, ее властелин, ее сокровище, ее счастье. Она уж больше не боялась его, и ее прежние, неясные страхи казались ей смешными, ребяческими.
Его бояться! Он дал ей такое блаженство, он превратил ее жизнь в такой нескончаемый сладкий сон. Как он ее любит, как он ласков, весел! День начинается, день кончается - и не видишь как идет время; одна мысль, одно желанье, - чтобы так всегда продолжалось, чтобы никогда, до самой смерти, не прерывался этот чудный сон.
Они почти всегда вместе; только раза два в неделю отлучается граф куда-то на несколько часов. Куда? Она было и спросила его; но он ответил ей только одним словом: "нужно". И она не интересовалась больше. Она знала, что действительно, видно, нужно, если он ее оставляет.
Тогда она вся отдавалась его детям, двум милым мальчикам, которых полюбила сердечно, будто они были ее собственные дети. Она забавлялась с ними, ласкала их и баловала, наряжала, как кукол. Он ей в этом не перечил, он и сам был, по-видимому, нежным отцом, и несколько раз говорил ей:
- Как я счастлив, что ты их любишь! Мне так тяжело было, что они без матери. Да и сам я должен был отлучаться надолго из дому… и потом это не мужское дело ребят растить. Спасибо тебе, будь им родной матерью!
Просить ее об этом было нечего. Она была так молода, так добра; она еще не знала, что такое горе, что такое злоба; она жила полной и счастливой жизнью. И в таком состоянии она, конечно, никому не могла дать ничего, кроме ласки, любви и участия. Она всегда любила детей, а уж его-то детей - как ей не любит их… И вдобавок оба они на него похожи…
Проходило лето, наступала осень; но жизнь Ганнуси не изменялась: туман счастья все еще стоял вокруг нее. И сквозь этот тумане она многого не замечала. Не замечала она, что в их огромном доме как-то все не совсем по-людски. Да и сам дом этот какой-то странный. Она до сих пор не могла изучить его и путалась в коридорах и переходах. Прислуги видимо-невидимо, и все мелькают словно тени, все молчаливы, сумрачны, ни от кого не добьешься живого слова.
В доме по временам появляются неведомо откуда какие-то странные, таинственные люди. Никого из них граф и не знакомит с молодой женою. Наедут эти странные люди, запрется с ними граф, толкует о чем-то, потом уедут вместе.
Странно! Но какое же ей дело до всего этого? И верно так нужно…
В начале осени она почувствовала, что будет матерью, и чуть с ума не сошла от радости. Но, к ее величайшему изумлению, граф вовсе не так обрадовался, как она этого ожидала.
- Да что же ты, неужто не рад?! Пойми, у нас будет ребенок! наш ребенок! Пойми, какое счастье! Ты молчишь?! Отчего ты глядишь так странно?! Ах, Боже мой, я понимаю: ты, может, думаешь, что от этого я буду меньше любить Володю и Мишу?! Как тебе не стыдно! на всех моей любви хватит… я только стану еще счастливее!..
- Да я рад, я рад, - отвечал граф Михаил, - только я невольно думаю о твоем здоровье… Ты так еще молода!..
Но она его не понимала, она ничего не боялась. Она восторженно целовала его и от него бежала к детям, и их целовала, и смеялась, и сияла своей южной, горячей красотою, которая пышно развернулась за эти блаженные месяцы.
А вокруг нее, вокруг этого счастливого лучезарного создания, все было так мрачно, так уныло и таинственно. Вековые деревья роняли свои желтеющие листья. Осенний ветер стучался в окна. Потемнели и глухо ворчали волны Дона. Тишина стояла в огромном мрачном доме, и только по каменным коридорам гулко раздавались шаги молчаливой, подозрительно глядящей прислуги.
V
Прошло еще несколько месяцев. По-видимому не было никакой перемены, только граф верно или сам услышал где нибудь, или ему передали о неблагоприятных толках между соседями. Он уговорил жену объездить с ним некоторые из самых почетных семейств. Она, конечно, согласилась - его слово было для нее законом.
Но эти новые знакомства не доставляли ей никакого удовольствия. Она была так далека от интересов, которыми жило это общество; она вся ушла в свою внутреннюю жизнь, в свое счастье. Какое ей было дело до чужой жизни, до пересудов и сплетен.
Однако, ее природная доброта и ласковость заставили ее ко всем отнестись как можно милее и любезнее. Ее сверкающая красота и молодость тоже должны были говорить в ее пользу, должны были всех сразу расположить к ней.
А между тем, несмотря на всю свою рассеянность, она не могла не заметить странность в обхождении с нею. Ее принимали с большим почетом, не знали, куда усадить, чем угостить, но в то же время с нею всем было как-то особенно неловко. Она подметила несколько странных, непонятных взглядов, расслышала несколько, шепотом произнесенных, фраз, очевидно, относившихся к ней и выражавших не то какой-то ужас, не то сожаление.
Чему ужасаться? Кого сожалеть? Что все это значит?
Но, может быть, ей только показалось. Во всяком случае, она скоро позабыла и эти взгляды, и этот шепот.
Она приглашала новых знакомых к себе в Высокое, извинялась и придумывала предлоги, объясняя, почему до сих пор не сделала этого.
Ее приглашениями поспешили воспользоваться. В мрачный лесной дом несколько раз наезжали гости, несколько пиров задал граф Михаил. И пиры эти отличались прежним великолепием, но веселья не было. Да и сама молодая хозяйка сильно скучала: "Зачем все это? К чему этот шум, эта толкотня и хлопоты?"
Ей было жаль прежнего уединения. Она боялась, что эти люди своим говором, своим присутствием разрушат блаженное очарование, в котором она так долго находилась.
И она была права, - очарование начинало разрушаться, туман мало-помалу рассеивался.
Как это случилось? когда? в чем собственно состояла перемена? По-видимому, все было по-старому. Граф так же любил, так же ласкал ее, а между тем прежней жизни не стало. Ей не хотелось уже, как прежде, целый день смеяться или плакать от счастья. На нее нападала не то тоска, не то задумчивость. Она часто думала о том, что ее ожидает. Скоро она будет матерью. Мысль эта, доставлявшая ей в первое время такую радость, теперь как будто иногда даже пугала ее. Граф не раз заставал ее, после своих несколько участившихся отлучек, в слезах, с опущенной головою.
- Милая, что с тобой? - спрашивал он, беря ее за руки и нежно целуя.
- Ничего, так, взгрустнулось! - отвечала она. - Где ты был? Ты так часто теперь уезжаешь из дому, я тебя совсем почти не вижу!
Она преувеличивала, она упрекала.
Он морщился и опять ссылался на обязанности.
Но, наконец, эти упреки стали раздражать его; он вдруг заговорил с ней таким тоном, какого она прежде от него никогда не слыхала.
- Неужели ты думаешь, - говорил он, - что можно всю жизнь прожить, целуясь и не отходя друг от друга? И потом - твои слезы, твои упреки?.. Знай раз навсегда, - я не люблю ни слез, ни упреков. Я люблю смех, улыбки, я полюбил тебя за твою улыбку, она так идет к тебе. Посмотри!..
Он поднес к ней зеркало.
- Да посмотри же на себя: на что ты стала похожа?
Она видела в стекле свои заплаканные глаза, свое побледневшее лицо, которое от слез, от бледности было еще прелестнее, перед которым должно было стихнуть всякое раздражение. Но он продолжал:
- Я не люблю таких лиц. Слезы тебя не красят, слезливая женщина… да, ведь, хуже этого быть ничего не может! Смотри, берегись, Ганнуся, очнись вовремя, не то тебе и впрямь придется заплакать!!
"Что это? Он уже грозит ей!"
Да, в его голосе вдруг прозвучало что-то, что-то злое, холодное, страшное!
Она с ужасом взглянула на него.
"Он ли это? Он ли ее милый, ее добрый и ласковый!?"
Прежний, совсем было забытый страх ее к нему вдруг снова хватил ее за душу. Но это было одно мгновение. Он, по-видимому, понял, что зашел немного далеко, и успокоил ее ласковым словом и поцелуями. И она улыбнулась ему, засмеялась и прогнала свою тоску, свои неясные страхи.
Однако, ненадолго. Прошел день-другой - и опять неспокойна Ганнуся.
- Да что же это с тобой, наконец, сталось? - говорил ей муж.
- Сама не знаю, милый, сама понять не могу что со мною. Но только иной раз так мне тяжко, мне кажется, что я умру скоро…
- Ну, знаешь ли, наконец-то я понял! это так, причуды, это бывает в твоем положении… Подожди вот немного - и все пройдет, и все как рукой снимет…
Ждать приходилось недолго: у Ганнуси скоро родился здоровый мальчик. Новая жизнь началась для нее, новое чувство вспыхнуло в ней и охватило ее разом. Она опять повеселела, она не могла наглядеться на своего ребенка.
И граф был очень доволен; он уж не слыхал упреков. Он мог теперь, не стесняясь, уезжать из дому и долго не возвращаться: она так занята своим сыном, она почти не отходит от его колыбели.
Но он заблуждался. Новое чувство, как ни велико было оно, не отняло места у старого чувства в сердце Ганнуси. Она очень скоро заметила эти непривычные, долгие отлучки. Более того, она стала замечать многое, чего прежде совсем не замечала. Она начинала наблюдать, прислушиваться. Она сама еще не знала, что наблюдает и к чему прислушивается; но уже вся была настороже, вся в тревоге.
VI
Она вдруг возненавидела этот странный мрачный дом, еще так недавно казавшийся ей заколдованным замком, полным самых прелестных и светлых видений. И в то же время ей захотелось, наконец, ознакомиться, как следует, с этим домом, обойти все закоулки.
Во время отсутствия мужа, когда ее новорожденный ребенок засыпал, а старшие дети весело играли с няньками, она начинала свои исследования. Она бродила по длинным коридорам, отворяла все двери, всюду заглядывала. Но многие двери оказались запертыми на крепкие замки. Она звала прислугу, спрашивала, что тут такое? Ей отвечали, что тут кладовые, или ходы на обширные чердаки или ходы в погреба.
- Отворите, я хочу взглянуть.
Но отворить было невозможно: ключи у его сиятельства. Муж возвращался. Она обращалась к нему с просьбой показать ей и кладовые, и чердаки, и погреба, и подвалы. Он удивлялся, зачем ей это, что там интересного.
- В погреба-то я тебя не пущу, ни за что не пущу, как ты там хочешь. Смотреть в них совсем нечего. Старые бочки с вином для тебя не могут быть интересными, а сырость такая, что того и жди разболеешься. Ох, уж этот мне дом! кажется, и хорошо построен, а видно все же какая-нибудь ошибка, или это донская вода действует, что сырость такая завелась в подвалах и погребах!..
- А все же-таки мне хотелось бы взглянуть. Пойдем, пожалуйста, покажи. А то, что же это: хозяйка я, и не знаю устройства нашего дома.
Граф качал головою и улыбался.
- Ну, а до сих пор-то что же не справлялась? Ишь, ведь, когда спохватилась! Да пойдем, пожалуй, коли уж тебе такая охота. В подвалы и погреба, сказал, не сведу, а кладовые и чердаки осмотрим; это можно…
И они отправлялись несколько раз все осматривать. Граф приказывал принести фонарь, сам отпирал двери. Крепкие замки звучно щелкали; потом раздавался скрип железных засовов. Тяжелые, дубовые двери распахивались - и мгновенно охватывал графиню сырой, затхлый воздух. Свет фонаря озарял обширные помещения, в которых хранилось много всякого добра.
Ганнуся все разглядывала и изумлялась. Чего только не было в этих кладовых и на этих чердаках! Тут и меха дорогие, и вещи серебряные, и много всякой всячины, и все-то такое красивое, дорогое…
- Милый мой, - говорила она, - так вот ты что тут под замками держишь, вот что от меня скрываешь! Не знала я, что ты такой скупой да жадный. Вот, ведь, чтобы жене хороший подарок сделать, а он под запором все держит!
Граф начинал смеяться, так непринужденно и весело отшучивался; но в то же время поспешно выбирал какую-нибудь ценную вещь и дарил ее жене.
- На вот… на, отвяжись только, да отпусти душу на покаяние. Ну, чего мы тут стоим! Уйдем, пожалуйста, а то у меня уже першить в горле начинает.
Они выходили. И опять с визгом захлопывались дубовые двери, и опять щелкали замки.
Ганнуся несла к себе новый подарок. Муж шутил и смеялся; а на сердце у нее все же было как-то неспокойно. Все ей казалось, что вокруг нее есть какая-то тайна, какая-то мучительная, страшная тайна, что от нее все что-то скрывают, а главное - он, он от нее что-то скрывает…
VII
Опять лето было в полном разгаре; но уже не прежнее лето. Ни о чем прежнем не было и помину. Граф уезжал из дому иногда дня на два, на три. Завелись у него дела какие-то, по крайней мере, на вопрос жены он всегда отвечал односложно:
- Дела, дела!!
Прежде она удовлетворялась такими ответами; теперь она и хотела бы расспросить подробно, да уже знала, что с мужем не сладишь; что коли он раз замолчал, так уж ничего от него не добьешься.
- Какие дела?! Ишь ты, бабье любопытство! Ну что ты в нашем мужском деле смыслишь! Еду - значит, нужно ехать. Вернусь, как только все справлю, привезу тебе обновку, а ты жди меня, за детьми присматривай, да встреть меня веселей: так-то вот и ладно будет!
Он целовал, обнимал ее. Но ей казалось, что это уже не прежние поцелуи и ласки.
Он уезжал. Она оставалась одна со своею думой, со своими неясными подозрениями. Она часто сходила с высокой террасы дома и бродила по густому парку, доходившему до самого крутого донского берега. Этот парк влек ее теперь к себе неудержимо. Она полюбила его тень, его прохладу, его извилистые дорожки. Ей казалось, что здесь, именно в этом парке, какой-нибудь нежданный голос откроет ей непонятную тайну, лишившую ее покоя. Но пока еще не прозвучал этот голос, она бродила погруженная в свои мысли и тревожные грезы. Бродила иногда, не сознавая где она, куда идет и сколько времени продолжается ее прогулка.
В особенности она любила этот парк вечером после солнечного заката, когда последние отблески зари постепенно бледнели на верхушках деревьев, когда мало-помалу в темнеющей синеве небесной загорались одна за другой частые звезды и вдруг выбравшийся из-за леса полный месяц озарял все своим тихим светом и менял очертания предметов.
Тогда Ганнуся выходила на широкую аллею, по которой все ярче и ярче ложились серебряные полосы, и спешила дальше и дальше, к маленькой каменной беседке, выстроенной на уступе высокого берега.
Отсюда перед нею открывалась широкая картина. У самых ног тихий Дон катил свои волны, едва слышно плескавшиеся о берег. Дальше, на луговой стороне, мелькали, покрытые легким туманом, безбрежные поля, однообразие которых кой-где нарушалось далекими деревеньками и полосками лесов.
Ганнуся садилась на каменную скамью беседки и отдавалась очарованию влажной ночи, и подолгу, подолгу глядела на звезды, глядела в туманную даль и мечтала и плакала о неведомо почему потерянном счастье, и отгоняла страшные грезы о непонятных грядущих бедах.
Но эти грезы не уходили. С каждым днем в ней крепла уверенность, что над нею должно стрястись что-то ужасное. И она верила в это предчувствие души своей, и ждала с сердечным замиранием рокового удара.
Очнется она на мгновение, отгонит мрачные грезы, и сама на себя дивится: "Да что же это такое? Из-за чего я так мучаюсь? Чего я жду? Откуда взялось все это? Уж не больна ли я? Чего мне бояться…и кого же бояться? - его? - Ведь, это грех тяжкий, грех мой перед ним. Это искушение, это наваждение дьявольское!.."
Она твердо решалась победить в себе глупые страхи и быть по прежнему счастливой и довольной. Но этой решимости хватало не надолго. Странное предчувствие не покидало ее, и бороться с ним она не была в силах.
И вот, в один из таких теплых и лунных вечеров, сидела она в беседке, погруженная в полузабытье, и не замечала как шло время, как приближался час поздний. Ей некуда было торопиться: дети спали, муж с утра уехал и сказал, что не вернется дня два, а, может, и больше. Сидела она окруженная тишиною и даже дремота начинала ее охватывать, как вдруг странные и нежданные звуки заставили ее очнуться. Она вздрогнула, поднялась с каменной скамьи и стала чутко прислушиваться.
Что это? Под землею, под самой беседкой, идет какой-то гул, будто раскаты грома. А потом еще страннее, еще непонятнее, будто где-то ржат кони. Но никогда еще в жизни не слыхала она такого гулкого ржанья.
Она оглядывалась во все стороны. Кругом было достаточно светло от лунного сияния, - ничего особенного не было видно. Знакомые кусты стояли неподвижно. Внизу тихо плескались серебристые волны. На противоположном берегу тоже ни малейшего движения - вся природа спала.
Между тем странные звуки, и топот, и ржанье слышались все сильнее. Вот они еще и еще слышнее. Подземный гул вдруг замер и сменился более ясными звуками. Теперь уже не может быть никакого сомнения, слышится тихий говор человеческих голосов, ржанье лошадей. Под самой беседкой плеснула вода.
Уф!!
Что-то грузное будто упало в реку и поплыло.
Ганнуся прижалась к каменной колонне, слегка наклонилась над высокими перилами, взглянула вниз и увидала в воде плывущую лошадь, вот еще другая, третья, десяток, больше десятка лошадей. Несколько человек конюхов купают их и моют, тихо переговариваясь между собою.
Она спряталась за колонну и ждала. Более получаса слышался людской говор, храп и ржанье лошадей. Затем эти звуки опять сменились другими, то есть перешли с чистого воздуха под гулкие подземные своды.
Ганнуся вышла из беседки и направилась к дому полная недоумения: "Здесь подземный ход, целая галерея, через которую можно выводить лошадей к реке, а я не знала этого, никогда о том не слыхала, муж никогда ничего не говорил… И потом эти лошади? Какие это лошади?!"
Она очень любила лошадей и знала всех, бывших у них на конюшнях.
"Это не наши кони, - с изумлением думала она, - я их хорошо разглядела. И потом, сколько их! Как много! Что все это значит!?"
Ей стало так тяжело, так тоскливо.
"Вот… начинается! - подумала она. - Тут тайна какая-то и все это неспроста!"
Но как же узнать ей, что это значит?! Спросить мужа, спросить прислугу; но, ведь, если это тайна, никто ничего не скажет… скроют истину, только будут следить за нею, только помешают ей добраться до правды. Нет, она ни у кого ничего не спросит. Она ни слова не скажет мужу ни про коней этих, ни про подземную галерею. Она только будет наблюдать, будет искать…