…Как сказала она мне это, так у меня сердце и упало. Гляжу я на нее, писаная красавица, ровно лебедь белая, кабы про другого сказала, не поверила бы, а его знаю, все они таковы! Потешился вволю да и прочь пошел: ему нового надобно. Ну, вот призналась это она мне, вырвалось у нее то слово ненароком, а потом и замечала, даже будто совестно ей и глядеть на меня. Придет если, так притворяется веселой, с деточками играет. Вижу я все это, а заговорить уж и не смею. Только день ото дня хуже у нас становится. Граф, ровно как вот и теперь, с путными людьми не знается, всех от дома отвадил. Наезжают к нему озорники только да разбойники, и с ними он из дома на долгое время пропадает. Срамоту эту завел, комедианток, и графини совсем перестал стыдиться, даже не скрывается, ее же, бедную, смотреть эту мерзость заставляет, при ней пьянствуют да разбойничают. Уж чего, она, сердечная ни делала, чтобы его урезонить, - только никакого прока из того не вышло. Стали подниматься между ними свары; крик, бывало, идет такой по дому, что хоть святых вон выноси. Не раз заставала я ее, горемычную, всю в синяках, избитую. Терпела, терпела, ради деток терпела, да и опять думала: может, это он временно так, а после и образумится. Только, видит, наконец, что все хуже и хуже; думала она, думала и решилась, говорить ему: "Отпусти ты меня, ради Бога, с детками в Питер к родным, а сам делай здесь, что хочешь, - я тебе мешать не стану". - "Не отпущу! - это он кричит, - ты там всем наговоришь на меня, срамить меня учнешь… и чтобы я тебя отпустил! Николи не отпущу". Она ему клянется всеми святыми: "Молчать, мол, стану, никому слова не пророню, что прикажешь, то и говорить буду - зачем отсюда уехала". - "Пустое, пустое, не отпущу!" - На том стал и ни с места!
- Писать она думала своим сродственникам, так он письмецо-то перехватил, а мужика, с которым она письмецо в город отослать надумала, выпороли на конюшне, да так, что он, бедный, и пошевелиться не мог, дней через пять, не то шесть, Богу душу отдал. Приставил он к ней людишек своих: следом за ней по пятам ходят, глаз не спускают, о каждом ее шаге, о каждом слове ему докладывают… И такое под конец пошло, что и рассказывать негоже…
- Боже мой! - отчаянно проговорила Ганнуся. - И на таких людей ни суда, ни правды?! Как же умерла она, несчастная? Своей ли смертью, от болезни какой, или, пожалуй, он убил ее? Все говори мне, говори правду!
- Кто умер? - еще тише, еще таинственнее зашептала Петровна. - Графинюшка-то жива, она, слышь ты, жива-живехонька, по сей день жива.
Ганнуся вскочила со скамейки, как сумашедшая.
- Что ты! как жива!? Очнись, не морочь меня… Кто жив?!
- Графинюшка жива, как перед Истинным! вот-ти Христос! Да разве я шутки ради говорю с тобою. Жива она, горемычная… да лучше было бы, кабы мертва была!
Ганнуся схватилась за голову, глядела остановившимися страшными глазами на Петровну. Ей казалось, что она с ума сходит. Она ничего не могла сообразить.
- Как жива? Что же это? Нет, такого не бывает? Где же она?!
- Здесь, матушка, в подземелье, в темнице кромешной, вот уже сколько времени света Божьего не видит.
Ганнуся отшатнулась от страху, в негодовании.
- Лжешь ты, старая ведьма, издеваешься надо мною… морочишь! И чего я, глупая, тебя слушаю!?
Дрожа всем телом, она кинулась прочь от злобной ведьмы. Но старуха за нею, догнала ее, схватила за платье, не пускает.
- Куда ты, родимая, куда? Остановись, дослушай! Покажу я тебе ее, хоть и знаю, что тут моя погибель. Обещался он, что коли я одно слово вымолвлю, тут же велит меня запытать до смерти, и так сделает. Да что мне? не втерпеж уже, да и умереть пора, так или иначе. Может, за лютую смерть такую Господь грехи помилует. Покажу я тебе ее, проберемся мы к ней, пожди только малость.
XII
Ганнуся машинально опять подошла к скамейке, опустилась на нее и долго оставалась неподвижной. Она уже пережила самое страшное потрясение и не могла ожидать нового. Она полагала, что ей придется услышать в этот вечер от Петровны многое. Приготовилась к рассказам о всевозможных преступлениях, совершенных и совершаемых ее мужем, но не могла ожидать того, что теперь услышала.
Жива! Но, ведь, это невозможно! А между тем старухе нельзя не верить.
Бедная Ганнуся долго боролась, долго искала выхода. Сначала ей казалось, что она просто не понимает того, что говорит ей Петровна; но она должна была покинуть эту спасительную мысль, и тотчас же ухватилась за другую.
Ночь темна, как-то странно вокруг, как-то необычно светит луна, и все будто новое, особенное. Да и Петровна совсем не та Петровна, которую она всегда знала: та дряхлая старуха, а эта вон какая живая, какая бодрая, как говорит, как в темноте блестят глаза ее. Конечно, это сон и нет ничего такого, ни этой ночи, ни луны, ни этих странных деревьев, ни Петровны, все только грезится!.. Боже, нет, это не сон!
Ганнуся хватала себя руками, хватала Петровну, и должна была убедиться, что не спит, не грезит, что явь, самая действительная, самая неумолимая перед нею. Но она все же еще не сдавалась, она вглядывалась в Петровну.
Да, она не шутит, она думает сама, что говорит правду, но ей самой это только так представляется, она сошла с ума, бедная старуха! Однако же, вот, ведь, и вчера можно было почесть ее за безумную, а между тем она тотчас же доказала ужасную истину слов своих!
- Петровна! - наконец, отчаянным голосом крикнула Ганнуся. - Так что же это ты мне не рассказала всех этих ужасов, когда я приехала? как могла ты это скрывать от меня?
Старуха задрожала и повалилась в ноги перед нею.
- Матушка, горемычная моя, чувствую я всю мою вину перед тобою. Грех, тяжкий грех взяла на душу, и все деточек неповинных жалеючи и ее, графинюшку, жалеючи! Ведь, он что мне сказал, я сдуру-то тогда в ноги ему кинулась, молила его. А он мне в ответ: "Нишкни, говорит, старая! Коли слово единое от тебя еще услышу, коли ты кому ни на есть заикнешься про что, - так, право, я, право, всех этих щенят передавлю". И вот, как перед Истинным, мог он, мог это сделать!
- Господи! - простонала Ганнуся. - Да за что же мне все это? За что так надругались надо мною? За что погубили?
- Матушка, болезная моя, - шептала Петровна, - и меня-то ты истомила. Как приехала ты тогда, думаю: какую он еще там привез… и взглянуть-то на тебя не хотелось за графинюшку. А как глянула - вижу ты ровно дитя - добрая да ласковая, ко всем приветливая. Смехом заливаешься, деточек ласкаешь, на него так смотришь любовно, думаешь на жизнь счастливую да радостную приехала. Так и упало мое сердце, сказать ничего не смею. Графиней, графиней тебя величают, я то знаю, что графинюшка наша в подвале за замками, ты… какая же ты графиня?! - ты полюбовница его, разбойника, не графиня…
Ганнуся дико вскрикнула и онемела.
Петровна сказала правду. Но, несмотря на весь ужас этих нежданных открытий, на известие о том, что первая жена графа жива, до этого мгновения Ганнуся все же не думала об этой ужасной правде.
- Нет, нет! - задыхаясь выговорила она, наконец, отчаянно протягивая руки и будто что-то от себя отстраняя, - Нет, я все же жена его, повенчанная, законная жена, нас в церкви венчали… я жена его!..
- Да от живой жены разве венчают? - а коли обманно повенчают, так все одно, что и не было этого венчанья, - тихо проговорила Петровна.
Ганнуся упала на скамью в полном бессилии. Теперь она уже ясно понимала, что у нее отнято все, и ничего ей не осталось, что даже ребенок ее несчастный - незаконное дитя, без прав, без имени. Она схватилась за голову, будто стараясь припомнить что-то, что то сообразить, но ничего не могла придумать: голова ее была пуста - ни одной мысли! Тупое отчаяние охватило ее, а сердце - то билось с такой никогда неизведанной болью, то вдруг замирало, будто совсем останавливаясь. Всю грудь ее жгло, как огнем, и в то же время ей было холодно, нестерпимо холодно.
- Где же она? Веди меня к ней! Покажи мне ее… графиню! - прошептала, наконец, Ганнуся.
- За замками в подвале бедная графинюшка, и не видит она света Божьего, не слышит она голоса человеческого. Молила я его, изверга, дозволить мне носить ей пищу, - долго не соглашался, почитай полгода не видала я ее. Опять кинулась просить его - дозволил, только клятву страшную взял с меня, да наказал одному из своих разбойников провожать меня, чтобы я не засиживалась. И минуточки не дают побыть с нею. Да что - вот уж теперича она, бедная, почитай что и не узнает меня, и на человека почти непохожа стала - разума лишилась…
- Веди меня к ней, я должна ее видеть! - хватая за плечи старуху, безумно повторяла Ганнуся. - Веди меня к ней! Пока сама не увижу, не поверю тебе, не может того быть, нет, она умерла, все про то знают!
- Все про то знают! А те, кто связанную ее, по рукам да по ногам, да с платком во рту, чтобы не кричала, понесли в подвал - те-то, небось, знают жива ли она или нет. А те, кто, прости Господи, в гроб-то вместо покойницы дохлую, смердящую собаку укладывали, те тоже, небось, знают, кого в том гробу похоронили!
- Веди меня к ней! - твердила Ганнуся. - Не верю, лжешь ты, старуха!
- И проведу, матушка, - проговорила Петровна. - Уж теперь чего же мне - проведу, и пусть он, злодей, казнит всех нас. Да, нет, сударушка, сдержи ты свое сердце, о Боге подумай, о младенце своем подумай; пожалей ты, коли себя не жалеешь, и ту безвинную душу, что в подвале за замками спрятана. Проведу я тебя тихомолком - крепись только, улучу время как одна пойду без разбойника, что за мною ходить приставлен, благо ленив он ныне стал, иной раз меня и одну отпускает. Погляди на нее, да удержи свое сердце, ободрись, сударушка…
И то, что Петровна не успела договорить, было уже ясно для Ганнуси. Внезапная решимость охватила ее, она вдруг позабыла все свои муки, весь ужас своего положения. Она поднялась со скамьи.
- Веди меня… погляжу на нее я… А потом, Петровна, если только не солгала ты, я должна вырваться отсюда, я убегу, я доберусь до города, я все раскрою… найду суд и правду!..
- Матушка, родная, дай-то Господи!.. Крепись только… А на заре выйди сюда опять на это же место, пожди меня… Может, я и устрою. На заре я пищу-то ей ношу, пожди меня тут до солнечного восхода. Не приду я - знай - тогда ждать надо.
С этими словами Петровна исчезла.
Ганнуся пошла домой. И уже не шаталась она со стороны в сторону, не чувствовала слабости, не чувствовала боли в сердце. Она думала только о своем решении, и в этом решении почерпала силу. Глядя на нее теперь, на ее спокойное застывшее лицо, никто не мог подумать, какие страшные минуты пережила она. Только в ней не осталось ничего от прежней Ганнуси; муж не узнал бы ее, если б встретил, но его не было дома, он еще не возвращался.
XIII
Темно и тихо; только издалека едва слышно доносится не то плеск, не то шорох; то волны донские ударяются о берег и рассыпаются белой пеной. Это почти единственный, но за то вечный, неизменный звук, который, то усиливаясь, то почти замирая, достигает до темного подземелья.
В яркий солнечный день в подземелье проникает слабый луч света из маленького оконца. Но прежде, чем дойти сюда, луч этот должен совершить большой путь: он спускается по цилиндрическому отверстию, проделанному в массивной каменной стене. Не будь этого отверстия - подземелье потонуло бы во мраке и в нем можно было бы задохнуться от почти полного отсутствия воздуха. И теперь здесь душно и сыро…
Темно и тихо… Но вот, в углу что-то шевельнулось; поднялась с легким стоном человеческая фигура и опять опустилась на свое ложе. И снова все тихо.
Но если осветить подземелье, изумленным глазам представится странная картина: в углу, у сырой стены, поставлена железная кровать, на кровати перина, подушки, шелковое стеганное одеяло; рядом, на широком кресле, брошена меховая женская шуба; стол, кувшин с водою, потом еще другое кресло, коврик у кровати. И все эти вещи - роскошные, дорогие, вынесенные из богатых верхних покоев; но в каком они виде?! Все запылено, загрязнено, белье давным-давно не переменялось на кровати. И на этом грязном белье лежит, вытянувшись своими иссохшими членами, существо человеческое, женщина, одетая в какое-то подобие когда-то богатого шелкового платья, от которого остались теперь только одни лохмотья. Длинные русые волосы не чесаны, не заплетены в косы, беспорядочно разметались по грязной подушке. Лицо женщины, зеленовато-бледное, осунулось, и трудно в нем уже заметить следы прежней, недавней красоты и молодости.
А между тем, года три тому назад, эта женщина была молодой красавицей, сильной и здоровой, у которой во всю щеку играл румянец, прекрасные глаза которой светились умом и добротою…
Эта женщина - похороненная торжественным образом, всеми позабытая графиня Девиер.
Не солгала Петровна. Она жива, если только можно назвать жизнью ее теперешнее существование. Она жива, хотя смерть давно борется с ее крепкой, здоровой натурой: победа смерти, может быть, уже близка, но все же еще не совершилась.
Сколько раз несчастная графиня звала смерть; сколько раз молила Бога сжалиться над нею и послать ей успокоение. Но теперь уже давно она перестала молиться и звать смерть. Давно она проводит дни и ночи без мыслей, без чувств, без всякого сознания.
Редко приходит она в себя; тогда все снова проясняется перед нею, снова отчаяние охватывает ее и она бьется о каменные стены своей темницы, рыдает и проклинает… Но проклятья скоро смолкают, она делает над собою страшное усилие, начинает молиться и незаметно, среди этой молитвы, нападает на нее забытье. И опять она ходит, не замечая окружающего, садится или ложится и говорит сама с собою, а о чем, того не знает.
Она чувствует только холод и голод. Когда ей холодно, она надевает свою шубу; когда голодна, слушает, чутко прислушивается… и вот раздаются шаги, глухо повторяясь по коридорам… ближе, ближе… щелкает замок, со скрипом отворяется дверь, входит Петровна, приносит ей пищу. Она ест жадно и поспешно, а потом, насытясь, или ложится и засыпает, или говорит опять сама с собою и уж не замечает присутствия Петровны, не слышит ее вопросов, не понимает ее, не видит, как Петровна иной раз переменяет белье на ее кровати, как иной раз своими дрожащими, старческими руками причесывает ей голову.
При наступлении осени Петровна, в сопровождении молчаливого и мрачного человека, переводит графиню в другое подземелье, где есть печка, которую этот же мрачный, молчаливый человек обязан топить, чтобы графине не было холодно. Но он часто забывает свою обязанность, и холод и сырость насквозь пронизывают несчастную, и она кутается в свою шубу.
Проходят дни и ночи, недели, месяцы, год, другой, третий, а графиня все жива, только совсем высохла, только совсем потеряла свой прежний образ. Она - скелет, обтянутый кожей, призрак, появление которого способно испугать самого храброго человека.
Но и среди этих перемежающихся порывов отчаяния, безумия и забытья, все же иной раз мелькают для графини минуты и даже часы счастья. Случается, что по долгу сидит она неподвижно на своей грязной кровати, устремленные во мглу глаза ее блестят, на сухих, увядших губах мелькает улыбка. Она позабыла весь ужас своего существования, всю безнадежность. Она всецело перенеслась в прошлое и живет им. Наяву ей снятся светлые дни, ей чудится, что прошлое снова вернулось. Она молода, здорова, счастлива, окружена родными, окружена шумом и блеском столичной жизни. Ей слышатся веселые звуки музыки. Перед нею мелькают нарядные кавалеры и дамы, со всех сторон раздается гул веселящейся толпы.
Вот склоняется перед нею молодой красавец, приглашая ее на танец. Она протягивает ему руку, выступает вперед. Веселые звуки, то замедляясь, удаляясь будто, то вдруг приближаясь, захватывают ее и она грациозно повертывается и вправо и влево, машинально выделывает хитрые па и поклоны менуэта.
Вот над самым почти ее ухом раздается голос… Одно за другим прямо в сердце ей вливаются дорогие слова, от которых так ярко вспыхивают ее щеки. И сердце сладко замирает. То слова любви, первые слова любви, обещающей еще неизведанное счастье.
Как непохожим на всех остальных кажется ей человек этот, как он выше всех, всех умнее и краше, и как она в него верит!..
Он становится ее женихом, ее мужем. Она вспоминает свое первое счастливое время, рождение первого ребенка, вспоминает все, что было до того самого дня, когда ужасная действительность открылась перед нею во всем своем безобразии; когда не оставалось уже никаких сомнений. Но она не хочет вспоминать и переживать снова этих страшных дней, вместе с которыми ушли ее счастье, ее молодость. Она гонит от себя новый, ужасный, отвратительный образ, который заменил собою милого и любимого человека. Она не хочет, знать его. Перед нею не он, каким пришлось узнать его впоследствии…
И сидит она, несчастная, заживо погребенная, и ее бледные губы шепчут слова любви, нежно шепчут имя злодея, ее погубившего.
Но проходят минуты очарования, исчезают, рассыпаются призраки прошлого… Свет сменяется тьмою… Графиня вздрагивает всем своим иссохшим телом и, после этих минут счастья, еще ужаснее сознание действительности, еще невыносимее безвыходное отчаяние…
"Дети! дети!" - стонет она, ломая руки.
Безумие начинает одолевать ее и спутывает ей мысли.
XIV
Несчастная графиня очнулась от тяжелого забытья. Она открыла глаза и безучастно взглянула на привычную, уже давно переставшую ужасать ее обстановку темницы. Слабый свет, проникавший в небольшое отверстие посреди сводчатого низкого потолка, известил ее, что там, в далеком от нее мире, с которым она давно и навеки потеряла всякую связь, кончилась ночь, что там начался день, быть может, ясный, солнечный день. Но ей было все равно: ночь ли, день ли.
Она приподнялась со своей постели, спустила на старый, пыльный ковер исхудалые ноги. Ей стало холодно, и она снова улеглась, Закутываясь в одеяло. Она была голодна: ей хотелось пить, только она вряд ли сознавала это.
Гулкие шаги раздались в отдалении, потом стали приближаться. Щелкнул замок у двери, дверь приотворилась и на пороге душной кельи показалась фигура старухи.
Графиня не шевельнулась. Она знала, что это Петровна, которая каждое утро приносила ей пищу. Иногда она узнавала ее, иногда нет. Прежде, когда узнавала, то радовалась ее появлению, кидалась ей навстречу, расспрашивала ее о детях; но в последнее время, хоть и узнает иной раз, но уж не радуется, ни о чем не расспрашивает. Узнает Петровну, а о детях забудет, не знает, что здесь по близости ее дети, что старуха, быть может, видала их недавно. Вспомнит про детей, но не узнает старуху, не видит, что она перед нею, не слышит того, что она говорит ей.
Но кто же это сегодня пришел вместе с Петровной? Вот у двери из-за старухи выглядывает другая человеческая фигура.
Графиня приподнялась, смотрит: женщина молодая, красивая; но с таким бледным лицом, как будто она не живой человек, а привидение. Только глаза черные так и горят, так и впились в нее, в графиню.
Ей стало страшно. Она отвернулась, но и отвернувшись она чувствовала этот невыносимый, ужасный взгляд.
И она взглянула снова. Она подумала, что ошиблась, что никого нет с Петровной. Но бледная женщина не исчезает, а беззвучно приближается к ней.
Графиня вскочила с кровати и, почему-то дрожа всем телом, остановилась перед бледной женщиной.
- Кто это? Кто это? - шептала она.