– Теперь он хочет работать над "Историей Петра Великого". Я не возражал, но с одним лишь условием – чтобы он по-прежнему появлялся при дворе на всех официальных приемах и балах. В конце концов, граф, его свояченица Екатерина – фрейлина ее величества! Я уж не говорю о том, что его супруга – подлинное украшение всех наших торжественных празднеств… Настоящая звезда… Богиня…
Николай остановился напротив Бенкендорфа, скрестив руки на груди, и в упор уставился на Александра Христофоровича своими бледно-голубыми, водянистыми, чуть навыкате, глазами, в которых явно читались досада и потаенное, не высказанное вслух, пожелание.
"Ах вот оно в чем дело, – пеняя на себя за непонятливость и тупость, подумал генерал. – Ах, Натали Пушкина… А я-то, старый осел, сразу не допер…"
– Но, ваше величество, мадам Пушкина не является фрейлиной…
Николай удивленно понял бровь и медленно растянул губы в подобие усмешки.
– Я надеюсь, ты меня правильно понял, Александр Христофорович, – отчеканил государь, поворачиваясь спиной и давая понять, что разговор окончен. – Пушкины должны появляться здесь, Натали пусть танцует, одна или с сестрами, – в голосе государя зазвучали непривычные, нежные интонации, – и, кроме того, мадам Пушкина должна быть всегда принята при дворце, независимо от 'официальных мероприятий или балов. Всегда!– еще раз повелительно подчеркнул он, закрывая за собой дверь и оставляя раздосадованного царедворца наедине со своими мыслями, которые сейчас сумбурно крутились вокруг произнесенных государем слов.
Пушкин, как загнанный лев, в ярости метался по своему рабочему кабинету на Мойке, скрежеща зубами и больше всего напоминая злобную африканскую фурию со страшно выпученными, налитыми кровью глазами. На полу валялись разорванные в клочки остатки бумаги, а на столе все еще лежал конверт с официальным отказом в отставке, присланный из Аничкова дворца.
– Не будет мне покоя, Таша! – с горечью восклицал поэт, ломая руки. – Он не может понять, что мне надо работать, что я не желаю быть посмешищем в глазах света, надевая этот безобразный зеленый камер-юнкерский мундир! Ну представь – я работаю целый день в архиве, с документами, я увлечен одной мыслью, которую непременно должен буду изложить на бумаге, чтобы ее смогли прочесть потомки, которые будут гордиться нашей русской историей – должны, Таша, обязаны гордиться, потому что все забывается, искажается впоследствии до неузнаваемости благодаря так называемым точкам зрения на историю, которым мы обязаны нашим… гхм… уважаемым господам архивистам, – сгорает, в конце концов, при каком-нибудь пожаре, как Александрийская библиотека… И тут – на тебе, я, оказывается, должен одеваться и ехать на бал, раскланиваться там со всеми нашими пошляками, которые ни бельмеса не смыслят ни в чем, кроме как в светских сплетнях, отвечать на их праздные вопросы. "А над чем вы сейчас работаете, господин Пушкин?" – проблеял поэт нарочито тоненьким, противным голоском, состроив козью морду. – Как будто они читали хоть что-то из написанного мной… Хотя, может, и читали, когда было модно "читать Пушкина", – хихикнул он. – Пойми, Ташенька, я уже отплясался на балах, мне это в тягость, милая моя… А ты так молода и прекрасна – танцуй, Натали, будь вечно юной… Но, умоляю, не разрывай мне сердце… не кокетничай с государем… и с этим кавалергардом Дантесом – тоже не надо, ну его, он вечно за всеми волочится – за Идали, за Катрин, за Машей Барятинской, – хотя, между нами говоря, я вначале предполагал, что этот его так называемый приемный отец барон Геккерн…
Натали, стиснув руки на коленях, изо всех сил пыталась вслушиваться в то, что говорил ее несносный зануда-муж. Всегда упреки… вечно он чем-то недоволен… лучше бы купил ей тот резной золотой браслет, усыпанный бриллиантами, который они с Катрин давеча видели в ювелирной лавке на Невском. Почему-то у Идалии всегда новые украшения, и она так любит их демонстрировать – манерными жестами белых, ухоженных ручек, унизанных кольцами розовых пальчиков… Холеная рыжая кошка! Наташа была уверена, что по красоте никто в Петербурге не может сравниться с ней – ни Идалия, ни Стефани Радзивилл, ни Аврора Шернваль…
Потому что потрясенные взоры мужчин всегда преследуют ее, где бы она ни была. И Пушкин это знает…
Иногда ей даже казалось, что Пушкину льстит внимание мужчин к ней, восхищение ее грациозной, строгой, совершенной классической красотой. Что касается Дантеса, то она не может заставить этого милого, очаровательного мальчика не любить себя. В конце концов, ее все любят и все ею восхищаются… Вот даже и сам Государь…
Накануне, на балу в Царском Селе, он, шепотом отозвав ее в китайскую комнату, затканную летящими в бирюзовое небо шелковыми красными драконами, исступленно целовал ее руки, белые плечи и нежную горячую ямочку на шее, несмотря на ее слабое сопротивление, которое, казалось, еще больше возбуждало его, его сильные руки скользили по ее груди, жадно сдавливая пальцами соски, и Наташа, дрожа от необыкновенных, никогда прежде не испытанных ею с мужем желаний, отвечала на его глубокие, страстные поцелуи с горячей, неприкрытой чувственностью, с тихими, чуть слышными стонами тая в его объятиях…
Потом ей стало не по себе от собственной распущенности, и она, вырвавшись из обнимающих рук Николая, твердо сказала "Нет!", на что государь, снисходительно улыбнувшись ей своей загадочной, нежной и одновременно властной улыбкой, сказал: "Я вас ни к чему не хочу принуждать, милая Natalie, я же не насильник… Но я люблю вас, так люблю… Я хочу, чтобы вы знали это, дорогая моя…"
– …что так будет лучше для тебя и Катрин, не говоря уж об Азиньке, – говорил тем временем Пушкин, и она, покраснев, поняла, что не слышала ни слова, погрузившись в воспоминания о государе. – Я все понимаю – сам был молод… Как нянька моя говаривала, Арина Родионовна, царствие ей небесное, – хорош собою ты не был, батюшка, а молод был… Поэтому будь молода, Ташенька, а я все сделаю для тебя и для детей… Ну и детей тебе, конечно, еще понаделаю! – Александр громко расхохотался собственной шутке, и Наташа вновь отметила про себя, как быстро и непредсказуемо меняется его настроение – от кромешного отчаяния до веселой игривости…
– Пушкин, – прошелестела она своим нежным, чуть слышным голоском, – а поедем сейчас на Невский? Мы с Катрин там вчера такой браслетик видели… в ювелирной лавке…
Таша выразительно закатила глазки и сделала обворожительную гримаску, чуть прикусив нижнюю губу, которая, как она точно знала, сводила мужа с ума.
– Не могу сейчас, Мадонна, – прошептал поэт, присаживаясь близко к ней и целуя ей руку. – Да и потом я не смыслю в этом ничего, лишь бы тебе нравилось… Съездите с Азинькой или с Катей – а я поработаю…
– Ну вот, – притворно надула губки Натали, – вечно тебе некогда… Ну так что – я куплю?..
Иван Гагарин медленно брел по аллее Летнего сада, сунув руки в карманы, и первые влажные, крупные снежинки таяли на его шляпе с круглыми полями, на темном плаще, на длинных пушистых ресницах, повисая на них, как слезы – а может, это и были слезы, но он не чувствовал того, что плачет, а просто шел наугад через притихший, ждущий зимы парк, не останавливаясь и ничего не видя вокруг, по направлению к южному входу. Что-то необъяснимое и странное произошло с недавних пор в их отношениях с Пьером, и он все пытался понять и осмыслить, что именно. Когда-то, на заре их знакомства, его безмерно восхищал циничный весельчак Пьер Долгоруков, вечно вышучивающий всех и вся, порой высокомерный и надменный, но не жестокий, чуть манерный, иногда истеричный, но всегда готовый раскаяться и попросить прощения за причиненную обиду, если речь шла о нем, о Жане. Гагарин во всем, до мелочей, старался походить на своего друга, который казался ему таким необыкновенным, таким остроумным, всезнающим и нисколько не похожим на его прежних друзей-кадетов. Он с уважением относился к его увлечению русской дворянской генеалогией, но знал, что несколько раз Хромоножку вызывал к себе Бенкендорф и предупреждал о фальсификации и намеренном искажении фактов. Генералу также очень не нравились некоторые обнаруженные Пьером щекотливые факты в биографиях известных личностей с громкими фамилиями – Нарышкиных, Голицыных, Мусиных-Пушкиных, которыми он всегда спешил поделиться в охочем до сплетен обществе.
Больше всего Ванечку тогда, почти два года назад, поразило то, что Пьер презирал женщин. Женщины тоже не любили Пьера и боялись его циничных насмешек, хотя ему едва исполнилось восемнадцать. Сам Ванечка, единственный сын недавно умершего старого князя Сергея Ивановича Гагарина, всей своей юной душой привязался к обаятельному насмешнику, который был на год старше его, и когда однажды этот насмешник, не сводя с него блестящего, пристального взгляда своих необыкновенных прозрачных глаз, спросил, готов ли тот доказать ему на деле свою дружбу, Жан понял и не раздумывая с радостью согласился…
С тех пор они практически не разлучались, и их привязанность друг к другу крепла день ото дня. Гагарин знал, что он единственный, кому скрытный и не склонный к откровенности Хромоножка поверяет все свои тайны и сомнения, радости и горести. Они уже давно снимали одну квартиру на двоих и жили вместе, хотя Гагарин иногда уезжал к себе в имение проведать maman, которая неизменно переживала из-за того, что ее Ванечка не желает жениться.
Но что-то произошло, непонятное и страшное, и Пьер окончательно замкнулся в себе, перестав выезжать в свет и не желая общаться ни с кем, даже с ним, часами просиживая у себя в кабинете за плотно закрытой дверью. Совсем недавно, когда Жан решился подойти к нему и спросить, не поехать ли им нынче вечером к Лавалям на литературную среду – ожидались Пушкин и Крылов, тот развернулся и в бешенстве закричал на него, чтобы тот никогда, никогда не смел входить к нему без стука и чтобы он убирался вон. Когда же оскорбленный Ванечка стал протестовать, тот, поднявшись с кресла, молча взял его за шиворот и вышвырнул вон из комнаты, как грязного подзаборного щенка. Что уж говорить о тех странных, необъяснимых вспышках насилия, когда Пьер становился совершенно неуправляем и разнузданно, цинично жесток…
А сегодня, после утреннего разговора с Пьером, когда Гагарин объявил ему о том, что он не желает больше жить с ним вместе и намерен уехать в имение к maman, произошло событие, посеявшее в душе Жана смятение и ужас. Пьяный уже с утра Долгоруков, так непохожий в последнее время на прежнего лощеного денди, со слипшимися прядями спутанных волос, молча смерив его тяжелым и мрачным взглядом, отвернулся и прошел к себе в кабинет. Гагарин последовал за ним и увидел, что в открытом ящике стола у Хромоножки лежали несколько маленьких бумажных пакетиков, заляпанных засохшей кровью. На вопрос "Господи, Пьер, что это такое?" ответа не последовало, и тогда Жана прорвало. Он, глотая слезы, кричал, что Пьер превратился в бесчувственную, вечно пьяную скотину, способную только цедить сквозь зубы матерные оскорбления, как последний извозчик, в ответ на любое обращенное к нему слово, что он страшно переменился в последнее время, что Уваров того и гляди вышвырнет его со службы…
Хромоножка молчал, развалившись в кресле и не сводя с Пьера тяжелого, мутного взгляда. Тогда Жан, показав на бумажные пакетики, выкрикнул: "А откуда эта кровь, Пьер? Посмотри – здесь у тебя и тетрадь какая-то, тоже вся в крови, и сверточки эти бумажные – что это, Боже мой? Ты… ты что, убил кого-то? Ответь мне немедленно… а не то я пойду и приведу полицию!"
Тяжелый кулак Пьера с силой обрушился на его скулу, и Жан рухнул на пол, потеряв равновесие.
"Я случайно порезал руку о страницы книги – а вот ты забываешься, Ванечка, – медленно процедил Пьер, не давая ему подняться и с надменной улыбкой глядя на него сверху вниз. – Неужели ты забыл то, о чем сам же и рассказал мне в порыве откровенности? А напрасно, – злобно усмехнулся он, – не надо было со мной откровенничать, mon cher… Назавтра весь Петербург узнает, что наш славный красавчик Гагарин – вовсе не сын Сергея Ивановича, как все наивно полагают, хотя трудно было бы представить себе, чтобы этот старикашка умудрился заделать дитя своей молодой супруге в шестьдесят с лишним лет… Уж я постараюсь в кратчайшие сроки оповестить во всех подробностях петербургский свет, что твоя мать от скуки и отсутствия мужского внимания спуталась с кучером Васькой, семнадцатилетним крепостным мальчишкой, и родила тебя, ублюдка, которого потом из жалости усыновил старый князь, потому что ему позарез нужен был наследник! Да, ты богат, ты получил от князя Гагарина огромное наследство, имя и титул, но твой настоящий папашка – это кучер Василий! Достаточно лишь взглянуть на него, чтобы понять, откуда у тебя эти ямочки на щечках, вьющиеся волосы и ладная фигурка! Да-да… я специально пошел посмотреть на него, когда мы гостили в имении у твоей матушки, и лишний раз убедился в том, что ты не больше похож на князя Гагарина, чем я на папу римского! – с издевкой протянул Пьер, придавив извивающегося на полу Жана ногой и больно двинув ему мыском туфли под ребра при попытке встать. – Ну что ж, а теперь можешь убираться на все четыре стороны, Ванечка, звать полицию, ехать к своей дорогой maman – но учти, что я привык исполнять свои обещания и никогда – ты слышишь? – никогда не бросал слов на ветер!"
Жан, всхлипнув от горькой обиды и отчаяния, прислонился к безмятежно улыбающейся каменной статуе. Ninfa Del Parea – прочитал он сквозь пелену непрерывно льющихся из глаз слез – может, от холодного ветра, а может, от жалости к себе, к Пьеру, к матери, к кучеру Василию…
Уходя из дома, он крикнул уже с лестницы: "Прощай, Пьер, я не вернусь…"
Но что-то подсказывало ему, что лучше будет вернуться, пока не произошло самого страшного, чудовищного и непоправимого…
По его вине. Потому, что он ушел.
Его нельзя оставлять одного… Не сейчас… не предавай его – попробуй спасти его заблудшую душу…
Выйдя из Летнего сада, Иван Гагарин большими шагами направился к Пантелеймоновской церкви.
– Не плачь, Азинька, – Идалия нежно склонилась над рыдающей Александриной, – ты ни в чем не виновата. Ты молодая, красивая… И никуда не выезжаешь – живешь затворницей в отличие от сестер… А он – Александр – он просто воспользовался тобой, потому что ему было скучно, потому что у него большие неприятности, поверь мне – и еще потому, что Натали его не любит… А ты его любишь, и он почувствовал это…
– Но это же грех! Да, я знаю, что Таша никого не любит, Идалия, кроме себя! Она способна лишь питаться энергией той любви, что окружает ее с рождения, ничего не излучая взамен – она холодна как лед, когда вокруг летят искры… И Жоржа она тоже не любит – но стоит ему начать любезничать с Катрин, как она тут же начинает вести себя с ним, как будто никого, кроме них двоих, в мире не существует – нервно сжимать руки, опускать глаза и вскидывать их потом на него – а ты знаешь, Идали, как она умеет смотреть!
Полетика с жалостью смотрела на Александрину Гончарову.
– Азинька…
Саша подняла на свою рыжую подружку мокрые от слез, сияющие, как спелые вишни, сильно косящие глаза с золотыми искорками.
– Послушай меня, дружочек, и поверь мне на слово… Я просто знаю больше, чем ты. Намного больше – так уж получилось… Таша, кажется, не любит Дантеса… Но я не уверена – по ней ведь никогда не скажешь, кого она любит… А Дантес не любит Ташу, потому что… ну, – так получилось. Хотя он ею восхищается – потому что она красавица. Катрин – да, она, кажется, влюблена в Жоржа не на шутку… А Пушкин готов любить любую женщину, которая верит в его гениальность и дарит ему свою любовь, щедро и бескорыстно, так, как ты, милая Азинька…
– Но он и на самом деле гениален, Идалия! Ты понимаешь – вот мы с тобой… сейчас сидим в твоей комнате, беседуем, я плачу, потому что люблю его, а ты меня утешаешь, и никто, пойми, никто и никогда не вспомнит о нас с тобой после нашей смерти, а его будут помнить вечно, потому что он не такой, как все… Он не от мира сего, он – абсолютный гений во всех своих проявлениях, в стихах, в прозе и в любви… А его мучают, унижают со всех сторон, заставляют посещать балы, напяливать мундир, раскланиваться со светскими уродами, которых он ненавидит, а его друзья – настоящие, те – ты знаешь, о ком я, – все они в Читинском остроге, сосланные на вечное поселение, и нет им прощения… Государь не простит их… Скажи – а откуда ты знаешь, что Дантес не любит Ташу? Ее же невозможно не любить!
Идалия молча отвернулась в сторону, нервно теребя в пальцах бахрому роскошной кашемировой шали. Откуда она знает…
Вчерашний разговор с Александром Христофоровичем не на шутку встревожил ее. Ей было приказано поговорить с Жоржем Дантесом о Натали. Отныне весь петербургский свет должен был на все лады повторять и муссировать одну и ту же сплетню – что у госпожи Пушкиной роман с Дантесом.
На вопрос – зачем? – она, как всегда, не получила ответа, а Бенкендорф начал раздражаться, полируя пальцами Георгиевский крест и стряхивая пепел на свой безукоризненный голубой мундир.
– И передайте поручику Дантесу, что в случае удачи – то есть если ему посчастливится завладеть… гхм… вниманием Натали Пушкиной, то я самолично сформирую в свете весьма выгодное для него мнение, что барон Луи Геккерн действительно является его отцом и что несомненный факт сего отцовства ему до времени приходилось скрывать.
– То есть нужно выставить Пушкина рогоносцем? – часто заморгала Идалия, все еще не понимая, к чему клонит шеф полиции.
– Простите меня, но не ваше дело, дорогая Идалия Григорьевна, рассуждать о вещах, которых вам все равно не понять! – взорвался генерал, потрясая красными, заплывшими щеками, упиравшимися в стоячий воротник мундира. – Рогоносцем… ну что ж, пусть побудет и им – не все ж ему обманывать свою прелестную Мадонну, пусть и она хоть раз наставит ему рога!
Бенкендорф резко замолчал, решив, что и так сказал недопустимо много, и сухо кашлянул.
– Поговорите с ним по душам, я бы сказал – деликатно, без нажима, Идалия Григорьевна – у вас это хорошо получается. Предмет-то больно уж того-с… игривый. Он ведь слушает только вас да еще своего обожаемого папашу Геккерна…
– Но… я не понимаю… он ведь и так ухаживал за Пушкиной… Даже за обеими – за Катрин тоже, кажется…
– Да! Но теперь это должно быть откровенно, театрально, на публику, чтобы ни у кого не оставалось сомнений – даже у его приемного отца! Так называемого… И чтобы никакой Катрин – только Натали!
Генерал снова кашлянул, взглянув на брегет. Идалия нерешительно встала и направилась к двери, шурша платьем, но Бенкендорф снова окликнул ее:
– С Пушкиным вы, конечно, поаккуратней – это человек непредсказуемый, и его вспыльчивый нрав мы тут, – он кивнул в сторону Миллера, молчаливо присутствовавшего при разговоре, – знаем давно. То есть вы скажите Дантесу, что ему придется теперь балансировать на грани… по лезвию бритвы ходить… ну а мы уж со своей стороны в долгу не останемся, слово чести…