Между тем внизу один из мужчин нагнулся, что-то вставляя в основание ступеней алтаря. Ломик. Плита начала, хотя и с трудом, подвигаться. Открылся черный провал потайного лаза, который был сверху хорошо виден на фоне светлых плит пола.
Высокий, в офицерской форме, не занимавшийся работой, протянул фонарь действовавшему только что ломиком. Тот начал спускаться вниз. Эх, Паисий Петрович, неужто оплошал, неужто дал себя убить? Как же нужна связь… Здесь же тайник! Тайник, о котором никто и не подозревает!
Только что там они хранят? Алексей попробовал еще чуть подвинуться, чтобы лучше видно было…
У-у-х! Гулко ударило внизу. Бандиты присели, хватаясь за оружие. Лязгнули затворы карабинов.
Все! Проклятая коптилка. Упала-таки. Маленькая-маленькая, а сколько грохота!
По стенкам беспомощно заметались размытые лучи фонариков, зло вырывая из тьмы лики святых, страстотерпцев и застывшие в движении фигуры праведников и праведниц.
Вот мелькнул один по глазам и проскочил мимо. Проскочил и вернулся снова. И тотчас остальные скрестились на выступе у карниза.
– А ну? Кто тут? Слазь! – Голос был сиплым, низким и повелительным. Алексей распрямился на карнизе.
– Высоко… – хочется говорить естественно, но распухший язык выталкивает из пересохшего горла какие-то хрипяще-дрожащие звуки. – Как слезать-то?
Так, наверх не полезешь – там тоже может быть кто-нибудь. Остается – вниз и через дверь. Но как до нее доберешься?
– Хватит балаган разводить. Слазь, говорят! Веревку-то не вешаться привязал?!
Надо попробовать прорваться.
Он взялся за веревку и, слегка оттолкнувшись ногами, заскользил вниз. Но уже у самого пола вдруг с лету, используя всю свою ловкость и силу падения, резко выбросил ноги вперед. Сиплый, что ближе всех подошел к канату, кулем покатился по каменному полу.
Алексей по-кошачьи быстро вскочил на ноги. Бандиты растерялись. Еще одно мгновенье подарила ему судьба. Он метнулся к двери.
– Взять! Живым! – властный голос.
Живым – это хорошо. Пусть маленький, но шанс.
Чья-то рука рванула за плечо. Но удалось нырнуть под нее, выворачиваясь, и резко ударить сцепленными руками под ребра. В темноте тяжело застонали.
Где ж, она, эта дверь? Впрочем, дверь-то на месте. Только перед ней – трое. Алексей рванулся, казалось, на этих, что приготовились его встретить. Но неожиданно для всех вдруг вместо пола поставил на стену ногу, потом другую и в синем свете потайных фонариков быстро побежал по ней.
– Езус Мария! – ошарашенно пробормотали сзади.
А он спрыгнул за спинами тех троих, так и не понявших, что же случилось. Пусть потом размышляют. Дверь, вот она, родная.
Но из темноты кто-то тяжелый обрушился на него и навалился всем своим весом так, что кости хрустнули. Резкий рывок. Перед носом оказалась ляжка, туго обтянутая сукном. И Алексей вцепился в нее зубами.
– У-у-у! – захрипел здоровый и откинулся в сторону.
Все. Последний бросок. А там – ищите, если хотите!
И вдруг ночь вспыхнула и пошла радужными кругами. Яркий свет сдавил его всего, не давая вздохнуть. И только после этого, уже теряя сознание, он издалека почувствовал боль в затылке…
Вновь яркий свет в глазах. Он начинает меркнуть, и Алексей ощущает, что по щекам льется что-то холодное. Он пришел в себя.
Теперь некоторое время не стоит показывать, что сознание уже вернулось. Он лежит на полу, руки связаны. Скорей всего той, его собственной, веревкой. Толстая очень – стянута сильно, но не больно.
Голоса отчетливо слышны. Говорили по-польски.
– Ловко ты его… Не наповал?
– Чего там… Сейчас очухается.
– Глянь! Аж из носа кровь потекла. От удар! Может, ты сразу ему нос перебить умудрился?
– Так ему зачем теперь нос? Покойнику что с целым носом, что с перебитым – все едино. Черви разбирать не будут…
– Здесь, думаешь, и оставим?
– Так не таскать же? Кладбище-то под боком. Убирай в любую могилу.
Вопросы задавали разными голосами. Отвечал один, густым баском. Этот его и сшиб, понял Алексей. Он попытался прислушаться к другим разговорам, что вдалеке. Но там говорили тихо, да и в ушах у него от сильной боли в голове, словно ваты понапихали.
Что с ним сейчас сделают? Неужели убьют? Неужели это все? И дальше пустота, ничто?
Рано по себе заупокойные запевать. Пока жив – надо жить! Руки связаны. А ноги? Алексей постарался незаметно пошевелить одной ногой.
– Гляди-ка, задергался. Живой, значит.
– Подымай его.
Чьи-то сильные руки грубо подхватили Алексея и поставили на ноги. Он попытался снова свалиться. Притворяться было легко – ноги действительно слушались плохо. Упасть не дали.
– Ну не придуривайся, – сказал тот же густой голос. Чем-то жестким сунули под ребра. Больно и обидно.
– Глазки, глазки открывай, просыпайся, – елейно-издевательским голосом прогнусавили у самого уха и потом уже нормальным, – повторить, что ли?
Алексей не без труда поднял ставшие странно тяжелыми веки. Тусклый синий свет высвечивал фигуру плотного, приземистого мужчины средних лет. Большой, квадратный козырек фуражки скрывал почти все его лицо. Была видна только тяжелая бульдожья челюсть и удивительно не подходившие ей тонкие ехидные губы с тонкой ниточкой темных усов. Подошел другой человек. В полумраке угадывались высокая стройная фигура, затянутая ремнями амуниции, тускло мерцающее серебро позументов на воротнике мундира.
По бокам Алексея стояли еще двое. Они не столько держали, сколько поддерживали. Правда, он уже понемногу начал приходить в себя, но если уж держат, почему не опереться. Тот, что стоял в тени, шагнул вперед.
– Эй, кто там, посветите еще сюда, – негромко, но властно приказал он. Плотный услужливо сдвинул синее стекло на фонаре. Яркий свет полоснул по глазам Алексея. Вспышка осветила и лицо человека. Такое же, как на фреске. Только живое. Барковский?! Сам?!
– Кравец? – резко сказал Барковский. – Вы в своем уме?!
Он быстро выхватил у своего подчиненного фонарь и выключил его.
– Не ожидал от вас. Зачем же понимать так буквально. Достаточно и синего цвета. Тем более для того, кто скоро покинет нас… навсегда. Имение не так далеко. Свет могут увидеть. Вы же не хотите, чтобы и сюда пришли незваные гости?
– Виноват, – вытянулся Кравец. Чувствовалось, что ему досадно за свою ошибку.
– На каком языке предпочитает пан говорить? Пока еще есть у него такая возможность, – с легкой иронией обратился к Алексею Барковский. – Надеюсь, что не заставите вытягивать из вас ответы? У нас в запасе всего минут десять-двенадцать. А надо так много узнать друг о друге.
– Зачем же мне упираться? – как можно искреннее удивился Алексей. Он старался найти ход, как лучше подать легенду.
– Пан молод, но благоразумен. Это приятно, – ласково улыбнулся Барковский. Игра доставляла ему удовольствие. Он сделал легкое движение рукой, и двое, что держали Алексея сбоку, отпустили. С другой стороны от каких-то мешков, что появились посреди церкви, отделились еще две темные фигуры и направились к ним. Оба высокие, гибкие, сильные. Когда они подошли поближе, в одном из них он узнал повзрослевшего панского сына.
– Итак, кто вы?
– А вы?
– Фу, какое дурное воспитание. Нельзя отвечать вопросом на вопрос. В таком положении тем более.
– Ваше, насколько я понимаю, немногим лучше. Ну а положим, я крикну?
Алексей не успел договорить, как в живот ему уперся ствол карабина. У Кравца оказалась отменная реакция.
– Не советую, – грозно произнес Барковский на сей раз без тени иронии, – вы мгновенно можете лишиться последних минут, отпущенных вам на этом свете…
– Я неудачно пошутил. Извините. Не стоит звать кого-то еще. Мне достаточно и вас.
– Вот как?! – Барковский удивился. – Я вам нужен? Любопытно… Но должен вас, любезнейший, огорчить. В мои планы не входит долгое общение с вами. Давайте ближе к делу. Три минуты прошли совершенно бесполезно. Итак, кто вы?
– Художник, – ответил Алексей и быстро добавил: – начинающий.
Это вывело из себя второго из подошедших.
– Художник, – растягивая слова, повторил он. – Да от него НКВД за километр тянет. Пулю ему, вот и все художество.
– Чеслав, Чеслав, – Барковский был удивлен. – Откуда столько экспрессии?! Может быть, вы что-то знаете?
Чеслав! Несостоявшийся жених Василины! И так шансов никаких, а тут еще это.
Что делать? Надо было как-то ответить. Но как? Под дурачка играть поздно.
Помощь пришла неожиданно.
– Он для него хуже любого энкавэдиста, – вдруг хихикнул Кравец.
– Отчего же? – поинтересовался Барковскнй, не понимая, почему он не в курсе того, что знают его подчиненные.
– Да этот, – Кравец кивнул на Алексея, – у Чеслава бабу увел. Так, что ли, Лех?
– Сучий выкормыш! Пан пулковник, дайте мне его. Уж я с ним поговорю…
– Хватит, Чеслав, – резко остановил его Барковский. – Отелло… Идите займитесь делом. Время не ждет. А мы продолжим. Так что вы, пан художник, простите, начинающий художник, искали здесь?
– Роспись, слышал, красивая. Хотелось посмотреть.
– Непременно за полночь?
– Церковь закрыта. Днем полезешь – лишние разговоры.
– Резонно. А в тот угол, – Барковский показал в сторону карниза, где прятался Алексей, – случайно попали?
– Случайно, темно… – Этого вопроса Алексей ожидал и боялся.
– Неубедительно. Судя по всему, вы не продумали такой вариант. Ошибка. Ну а зачем мы понадобились пану художнику?
– Мне туда надо… За кордон… Думал, может, поможете… Может, сговоримся…
– А ваша фамилия случайно не Ротшильд? Кравец, вы слышали когда-нибудь подобный бред? Нет? Я тоже. Это вы о нем мне докладывали? Так зачем вам, молодой человек, туда? – Барковский с насмешкой едва кивнул в ту сторону, что и Алексей. – Сейчас здесь раздолье для пролетария. Пока здесь ваша власть. Правда, только днем…
– Дело есть… – Алексей решил лишь намеком обозначить легенду.
– Рад бы поверить, но… Однако, согласитесь, странно застать вас ночью, в церкви, у той росписи, которую вам следовало рассмотреть без свидетелей. За границу хотите… Не нуждаетесь в русских братьях пролетариях, но нуждаетесь во мне, аристократе. Наши интересы слишком странно переплетаются.
– Возможно… – пожал плечами Алексей. – Но поймите, жить в бедности и вдруг узнать об огромном богатстве, оставшемся там. И никто о нем не знает, кроме меня. Сидеть здесь? Не попытаться взять его? Разве тут дадут им воспользоваться, пустят к нему? А Шехтер его теперь уже не сторожит.
Барковский посмотрел на пленника с интересом, услышав имя известного варшавского антиквара.
– Все! – неожиданно отрезал он. – Время истекло. Приберите здесь. Убрать следы! – приказал он подошедшему парню с автоматом. – Церковь запереть! Все вынесли?
Тот кивнул.
– Пан Кравец, на минуту. – Они отошли в сторону.
"Заигрался, приманку надо было дать получше. А сейчас? Расстреляют? Хотя церковь… Впрочем, что им церковь… Но как сказать?" – думал Алексей.
Барковский снова подошел. Алексей не успел к нему обратиться, как он, не останавливаясь, взял своего сына под руку и пошел с ним к двери.
Только бросил плечо Чеславу.
– Выводи, – и, уже не обращая на них никакого внимания, начал что-то тихо говорить сыну.
– Пан… – потянулся было Алексей к Барковскому. Но жесткая широкая ладонь Чеслава тотчас же зажала ему рот. Сзади уперлись коленом в спину, заламывая руки, запихнули кляп – какую-то вонючую тряпку. Сильно и коротко ударили в солнечное сплетение и, когда Алексей согнулся в три погибели, подхватили под руки и поволокли к выходу…
18 октября 1939 года
Живунь
Еще одно перо сломалось. Господи, дай силы. Надо успокоиться, унять нервную дрожь рук и сосредоточиться. Нужно обо всем срочно сообщить. Бежать в имение? Нельзя. Астахов категорически запретил. В любой ситуации.
Таким Паисия еще не видел никто. Он сидел за столом в своей комнатке, в грязной одежде, волосы спутаны, на руках пятна засохшей глины. На чистом, аккуратно выкрашенном полу сырые черные следы от мокрых сапог.
Как чувствовал – что-то произойдет. Как чувствовал!
Но фигуры возникли так неожиданно. Из темноты кладбищенских зарослей. Они встали между ним – зачем только он сел за эти кусты? – и церковью.
…Паисий обхватил руками голову и горестно застонал.
В первое мгновенье, когда услышал скрип открываемой двери, он хотел отвлечь бандитов. В том, что это были бандиты, он ни на секунду не сомневался. Но в последний момент стало ясно – не поможет. Его даже не застрелят, зачем шуметь? Свернут голову как гусю, и зашипеть не успеешь.
Тогда Паисий затаился. В церковь вошли не все. Трое или четверо остались снаружи. Один подошел совсем близко к кусту, за которым он присел.
Он до сих пор с омерзением вспоминает раздражающее подергивание носом и сопение. Насморк был у бандита. Это хлюпание мешало услышать, что происходит там, в церкви.
"…Спаси и помилуй", – прошептал сам про себя Паисий, вновь вспомнив свой страх за этого симпатичного мальчишку и забывая на мгновение, что тот, к кому он обращался, не услышал его молитвы, или не захотел услышать, или просто его нет на свете…
"Спаси и помилуй", – молился Паисий, всматриваясь в темный провал приоткрытой двери храма. Сначала не было слышно почти ничего, и Паисий вдруг с надеждой подумал: вдруг обойдется? Подумал и оборвал сразу же – сглазить можно. И вот действительно сглазил. Резкий, приглушенный, понятно, и все же резкий звук пустой консервной банки о камень, мгновенная пауза и напряженный гул.
Когда после каких-то, все так же плохо различимых вскриков и приказов все в церкви снова затихло, Паисий не выдержал, решил разузнать, что к чему. Медленно, неслышно опустился он на холодную землю. Уже было решился ползти, но тут сторож зашевелился. Паисий замер, прижавшись к земле. Из церкви снова донесся чей-то голос. Мелькнул огонек.
Потом раздался звук шагов. Звук становился громче, шаги приближались. Сопливый охранник снова забеспокоился. Лязгнул затвором.
"Кто там?" – осторожно спросил осипший страж и снова залязгал затвором. "Да я, я, Казимир! Не пальни, дурак… Ладно, пошли, Лех звал!" Они ушли.
Когда уже в церкви все стихло, Паисий привстал, чуть размял затекшие руки и ноги. И увидел темные фигуры, отделившиеся от чернеющей громады церкви. Они были хорошо видны на фоне чуть посветлевшего неба, но, сворачивая за угол, исчезали.
Паисий не мог понять, что же они вынесли. Несколько человек шли вперед налегке. Другие, появившиеся вслед, были с тяжелой ношей. Но какой? Несколько ящиков. Потом протащили бесформенные тюки.
Когда последний скрылся из виду, Паисий поспешил к двери. Но на ней снова висел большой ржавый замок. Будто ничего и не случилось. Тогда он побрел к тому месту, откуда залезал Алексей. Попытался вскарабкаться на стену, даже какой-то толстый обломавшийся сук приставил. Ему слышались стоны. Слабый голос, зовущий на помощь. Но силы не те, он скользил и падал. Вернулся к двери, дернул со злости замок. Тот неожиданно отвалился. Паисий открыл тяжелую дверь. Как надеялся найти там Алексея! Звал, потом снова искал. Никто не ответил, никого он не нашел. Потом обшарил все кладбище. Тоже никого. И в темноте следы не разглядишь…
Паисий закончил донесение. Торопливо вышел во двор и пошел за околицу.
Ночь уже кончилась, хотя ранний свет еще был присыпан остатками тьмы.
Он вдруг задал себе вопрос: почему бандиты появились в церкви именно в тот момент, когда там был Алексей? Случайность?
Василина! Да-да, именно она. Ну у кого еще мог быть реальный выход на банду? Конечно, она! С Чеславом у них совсем неясные отношения. Кому Алексей мог сказать о том, что он собирается делать? Тоже ей. Какая у них любовь была. И тропинки все в лесу и на болотах знать может. И отец ее. Кому служит Филипп? Теперь ясно… У Алексея к ней было настоящее чувство. Но разве женщины могут оценить это?! Паисий недолюбливал красивых женщин. Эти рассуждения отвлекли от дороги, и совсем скоро показалась деревянная мадонна.
Паисий, забыв о конспирации, да и кто в такую рань за ним следить-то будет, подошел к тайнику, вытащил патрон. Там что-то было. Он достал послание, вставил свое, положил цилиндр на место. И лишь после этого развернул полоску бумаги. Прочитал и побледнел.
На узком листочке бумаги было написано: "Художнику срочно вернуться. Встречают ежедневно на базаре в Белой Веже с 12 до 14. Отец".
19 октября 1939 года
Живунь
Всяко бывало. И с подружками ругалась, и мир казался не мил. Переживала. Думала – горе. А это было так, детство…
Оказалось, что самое горькое горе – это пустота. Пустота вокруг тебя. Все: деревья, дома, предметы, люди – все совсем постороннее. Ты словно прозрачной стеной отделена. Все движется, живет. А там, где ты, ничего – пустота… Даже воздух пустой.
И хорошо бы во спасение обернуться внутрь себя. Только и там, внутри души – непонятная преграда, которая внезапно и жестко отделяет тебя от воспоминаний, делая их далекими, чужими и ненужными, как истертые глянцевые картинки, заброшенные на пыльный чердак.
Была первая любовь. Стала первым горем. Неужели так у всех случается? Да что до всех, почему у нее так? Знала, что так будет. Люди говорили, и он сам не отказывался, когда спрашивала. А все равно не верила, что разлука близка.
Она ждала его первый день. Почему-то лесная избушка, их дворец, вдруг показалась ей поблекшей и неуютной. Ждала дотемна. Ночью сон просила, как благодать. Но не снизошла к ней благодать. Только далеко за полночь она провалилась в забытье, рваное, как старая паутина.
Утром пошла в деревню. Ходила по улицам, здоровалась, пыталась улыбаться. А сама все искала – вдруг встретится. Может, просто дела закружили его? Но он не встретился. К Килине зайти просто боялась.
О плохом старалась не думать. Скорей всего пошел ее Алеша за кордон. Сам ли, с провожатым. Пошел и забыл ее.
И что, собственно, помнить? Кто она такая? Так, деревенская девчонка. Простая, мало знает, дальше Белой Вежи не ездила. Да и туда-то всего несколько раз.
А он! Артистом был. Его, наверное, столько девушек любили…
Он такой взрослый и умный. Может, и туда, в Польшу, к какой-нибудь красавице спешил.
Ей тоже надо забыть его. Вырвать из сердца. Вырвет! Забудет! Навсегда!..
Но как же одиноко и пусто!
Наконец, она не выдержала. И пошла к тетке Килине. Пошла так, без повода. По дороге придумывала, что сказать. Не понадобилось придумывать. Едва вошла, Килина обняла ее и расплакалась. Василина вместе с ней. Вместе плакали, старая и молодая.
Когда успокоились, Килина сама, без всякого вопроса начала рассказывать. И как Алексей вдруг засобирался куда-то на ночь глядя. Сказал, что порисовать хочет. Она еще подивилась: какие такие рисунки ночью? Сказал, что придет под утро. Попросил вареников сготовить с ягодами. Любит он их очень.
– А что в деревне говорят? – спросила Василина.
– Ничего не говорят. Кто заказы ему делал, уже заходили. Так я им сказала, что в Брест он поехал. За зимними вещичками. Поверили не поверили – их забота. Другие молчат.
Девушка засобиралась. На пороге старушка снова обняла ее, крепко прижалась и всхлипнула.