Через три дня в той же соборной Успенской церкви Никон был поставлен в патриархи. Святители дали ему настольную грамоту за своими подписями и печатями: "... С великой нуждою умолиша его на высочайший святительский престол". Уповая на клятвы и нерушимое слово, Никон, однако, памятуя о человечей слабости, заручился с надеждою той архиерейской скрепою, что неволит всякое сердечное шатание и измену в мыслях. Всегда в укоризну и оправдание оставался крайний довод: де, не я пехался на патриаршью стулку, не я ухапил с гордынею верховную власть, но вы меня приневолили силком, и потому помните от века о ваших слезных молениях. И тут на Стоглавый собор, духовной нерушимой властию коего жил всякий православный на Руси, вдруг наложилось обетное слово, данное Никону, а вековечная присяга покрылась новою. Это что же, братцы? Ныне лишь Никона чтить, лишь ему поклонятися смиренно, отринув главизну Стоглавого великого собора? Ой-ой: одумайтесь, отцы драгие! Знать, не ведаете, что творите, коли, нарушая отеческую клятву, разрушаете мир. И ведь не дрогнула архиерейская рука, не споткнулась о бумагу тростка, разбрызгивая чернила...
Алексей Михайлович поднес собинному другу из своей казны саккос из аксамита (по червчатому шелку шитье из петельчатого золота) весом в полтора пуда: такой убор не нашивать хилому и немощному; по дядьке и платье. Устроил царь для Никона торжественный стол в государевой Золотой палате, по особому случаю выстланной персидскими жаркими коврами: за кривым столом в глубь палаты лавки для властей убраны бархатными полавошниками. Коники для гостиной сотни, что подле дверей, устланы пестрыми сукнами всяких цветов. Под Никоном же узорное креслице с подушкою, покрытой золотым бархатом по червчатой земле. Стол патриарха по левую руку от государя, на сажень отступя, за его плечом стольник в алой ферязи с нашивкою в тридцать три гнезда ловит любое желание. У стольника честь дворянская уходит в глубь памяти на десять колен. Друг иль враг за спиною укрепил настойчивый взгляд на клобуке святителя? Сидит Никон забывчиво, воздев очи горе, и навряд ли кого видит нынче. Худо он ест, да мало и пьет, едва пригубя из чары. Подавали ему блюдо стерляжины свежепросольной, уху и каравай – так чуть отщипнул. Господи-Господи, – нейдет из ума, – да его ли, матерого и уже обрюзгшего, еще в мальчонках скинула мачеха в погреб, чтобы погрызли парнишку крысы; его ли пехала в русскую печь, чтобы выел огонь; ему ли мешала в еду отравы, чтобы до смерти выжгло утробушку? Сохранил Сладчайший, сохранил, издалека наметя службу.
Мостится государь-патриарх на великом месте в шелковой лазоревой рясе, на плечах мантия из зеленого рытого узорчатого бархата с алыми скрижалями, на голове вязаный клобук с серебряными плащами, в обвершии золотой крест с камнем-лалом и двумя жемчужинами бурминскими большими. Эк напыщился, будто рогач бабий проглотил, – подумает, наверное, всякий, взглянув на патриарха. Ослабни, Никон, переведи дух, освободи от тягости сердце свое, повороти голову и приметь, как великий государь не сводит с тебя улыбчивого талого взгляда. Вот Алексей Михайлович отпил из кубка романеи, велит стольнику передать вино патриарху. А ты, Никон, отчего вдруг осветился ликом, пригубив от царевой подачи? Да вот не ко времени вовсе отчего-то приблизил взор царицы Марьюшки, каким смотрела из окна своего Терема на соборное крыльцо; ведь устерегла, поймала выход нового желанного патриарха и, заметив его торжественный непокорливый взгляд, поспешно отбила поклон. Словно бы сама Мати Богородица благословила на добрый поход. Не унывай, батько, – наверное, воскликнула она с любовию. Не тужи, самый главный русский поп! Чему быть, того не миновать. И посох святого Петра по твоей деснице.
"Поставили спесивца под патриаршью шапку. Теперь наделает темных делов, – нахмурился князь Хованский. – Вишь, как загордился мужик".
"С его подачи полезут ханжи поперед нас. Ретиво полезут – и не подступись, – охотно поддакнул Богдан Хитров, принимая от стольника ковш чернишного меду. – Эта порода хуже жидовинов и кобыльников. Говорят одно, а вытворяют завес поперек. Такие поперечные люди".
...Э-э, вот и горюйте, коли запустили козла в огород! Невдали гордоус, как пивень на нашесте сидит, но уже за особым, государевым столом; скуфью с его головы не сдернешь, не наломаешь в боки; скоро, не затужив, обратает патриаршья челядь, да и кинет в застенок на чепь, не поглядев на княжьи седины и боярскую честь.
После третьей ествы – пироги с шелешпером – Никон поднялся из-за стола, чтобы совершить положенный объезд вокруг Кремля на осляти, в сопровождении властей. Архиереи повели его под руку из дворца: патриарх сошел с Красного крыльца по золотой лестнице. Внизу уже дожидалась лошадь, вся убранная в белые объяри, виднелась лишь пригорблая морда, украшенная серебряными кольцами поводьев и золотыми ворворками. Это ей придется послужить патриарху заместо осляти. Никон с деревянного приступка с помощью архиереев воссел на лошадь, оправил мантию зеленого бархата, осанился, на мгновение зажмурясь от той высоты, на коей очутился. Вся Дворцовая площадь вдруг оказалась под пятою, покорно склоненная и подвластная велению патриарха. Ну как тут не вскружиться голове? Но страшно ли тебе, Никон? Иначе отчего перехватило в груди: то ли от счастия иль от испуга? Не робей, святитель, ибо золотой херувим на твоей белоснежной скуфейке летит вестником, сияя на всю престольную. Дождалась русская церковь жениха, еще славнее вознесет она свою величавую главу на весь православный мир.
Взявши за узду, повели лошадь вкруг Кремля князь Алексей Трубецкой, да князь Федор Куракин, да князь Юрий Долгорукий, да окольничий Прокопий Соковнин, отец государевой свойки Федосьи Морозовой. Подле стремени сутулился богобоязненный Богдан Хитров: порою с умыслом иль случайно шатнувшись, он касался щекой сафьянного зеленого башмака патриарха и подымал тающие от счастливой влаги голубые преданные глаза, ловя взгляд Никона. Никон будто ненароком приопускал длань и, нашарив ершистый, как житний колос, вихор покорного боярина, слегка, но державно притягивал к ноге, как бы поучая Хитрова: де, покорись, дерзкий, смири норов пред первым святителем.
Выехали из Спасских ворот; Никон взошел на уготованый приступ и, обратясь к Спасову образу на вратах, отслужил и окропил святой водою твердыни Кремля и весь градской русский люд, разом повалившийся наземь пред своим пастырем.
4
Прямо от праздничного стола скрылся Никон. Крытой галдареей, минуя задний патриарший двор, святитель ушел в особую одинокую келейку с малыми сенцами, поставленную в свое время патриархом Филаретом. Это была крестовая писаная палатка, украшенная по стенам травами и птицами, с тремя стекольчатыми нарядными окончинами и с опушкою из лазоревого сукна. Келейку окружал высокий бревенчатый замет, небольшой дворик густо усажен яблоневыми деревьями, так что ничей нескромный взгляд не смог бы пробиться в монашье уединение. Да и навряд ли кто в Москве догадывался о патриаршьей пустыньке. И Никон прежде никогда не бывал здесь, но, руководимый неизъяснимой волею, болезненно желая хоть на час схорониться здесь, убегая от праздничного пира, он, как во сне, не только не заплутал в многочисленных переходах и крытых галдареях, словно норы, опутавших Дворец, но во всех палатах и сенях, коленцах и избах, в приказах и подклетах, где обитали дети боярские и подьяки, в службах для кормового и приспешного обихода, но сразу же твердою ногою ступил в крестовую палатку. Служка Шушера пытался выследить святителя, но Никок грозно шумнул чернца, пристукнув осном, и стремительно скрылся за углом перехода, развевая бархатной зеленой мантией.
Велик православный мир, и неисчислимые церкви и монастыри его – эти жилища Нерукотворенного Спаса, как бы нерушимые столпы всемерного и нетленного согласия с Господом: они невидимой спиралью скручиваются в один благоговейно принятый душою свиток, в центре которого, в его лоне, одинокая келейка патриарха; вот оно, горчичное зерно, из коего и вырастает ветвистое сияющее древо веры, ибо сам патриарх – это воплощенный образ Христа.
Палатка была открыта, она ждала гостя. В сенцах стояла лавка с опушкою из темно-синего сукна; Никон помедлил, желая присесть, но перемогся и открыл дубовую дверь. От близкого сада окна показались зелеными, в зеленом же полумраке тихо обитал мир бывых, ныне усопших патриархов. Студено было в келеице, изразчатая печь с лежанкою давно не топлена. Но лампадки горели бестрепетно пред сияющей золотом божницею, с неожиданной пристрастностью, требуя ответа, глядел в открывшуюся дверь Спас Недреманное Око. Темные налавошники поистерты, около двери на спичке висит зипун из червчатого сукна да меховой колпак, под коником у порога черные кожаные ступни, опушенные лисою. Как все знакомо, как мило это обиталище монаха; в такой вот келейке, борясь с натурою и смиряя ее, провел Никон четыре года в Обонежьи, отстранясь от монастыря. И вот, покинув одну пустыньку, он однажды вдруг заимел другую; но при всей схожести затворов они бесконечно разнились самим воздухом, что наполнял келейку. Там, в Обонежьи, был воздух тайги, скитского сурового житья, а здесь все напоминало государскую власть. Вот и подсвешники вызолочены, и образа густо усажены алмазным каменьем и яхонтами, и земчюгом, и Новый Завет на аналое, поди, с пуд весу, крышка вычеканена из серебра, изузорена древлецерковной вязью. И эта Великая книга покоится в своем главном месте, откуда не след ее волочить. Из этого кладезя веры и исчерпывается извеку вся мудрость мира сего.
Не преступая порога, Никон осмотрел цветную палатку и присел, слабеюще, на лавку в сенцах, искоса, любопытно, с некоторым поклончивым замиранием проглядывая заново всякую мелочь и тем привыкая к избе; из этих стен пойдут в кочевье по Руси новины. Никон устало сомкнул глаза, привалился к стене и почувствовал себя воистину счастливым, и загордился собою. Эта минута стоила всей жизни. Он, Никон, государь, государский посох в правой руке, а в левой – четки из онежского речного земчюга, четки прежней монашеской жизни. Он почувствовал, как тяжело, с натугою бьется сердце, сдвинул панагию, сбросил с плеч манатью и прижал ладонь к груди. Никону на какое-то мгновение стало дурно, он вроде бы выпал из памяти. Его шатко поволокло ввысь на невидимой качели, и сердце перестало биться. И Господь явился взору в ратных доспехах: то был Спас Грозное Око. Но не успел Никон испросить у Исуса совета, как послышались в переходе шаги, ступистые, с подволакиванием подкованных каблуков. Не совсем еще очнувшись, патриарх уже знал, кто нашел его.
– Навесил, государь, жернов себе на шею. Ой, не мед я тебе, – скрипуче встретил царя Никон.
– А я подслащу, – легко, улыбчиво отозвался Алексей Михайлович, открыл серебряный судок и достал коврижки сахарные да митру и поручи пряничные. – Прими, патриарх. Коли горчит еще, дак подсластись, сбей оскомину.
Никон пытался встать, но государь не дал, упирая в плечи горячими тяжелыми ладонями.
– Сиди, сиди, отец, – вдруг просто сказал царь и опустился на лавку возле святителя, медля начать разговор. Да и неспуста же искал, шел в особую келейку? Неожиданное почитание было куда лестнее всяких гостинцев. Никон, однако, не выказал радости и, утая слезу, бесстрастно уставился в притвор двери, словно бы ожидая нового видения. Веки сухо щипало от непролитой влаги. Торжественный праздник неожиданно продолжился.
Два государя затаились в сумеречных сенях спрятанной от мира кельи: темные стены потемнели от старости, и мох высыпался. Меркло горела свеча, едва рождая свету. Вдруг государь положил руку на колено собинному другу.
– Мне показалось, что ты нерадостен? Не тужи, владыко. Господь чрез меня отметил тебя, вручил посох святителя Петра.
– Подпятника себе ищешь?
– Верного друга... Иль ты не друг мне?
– Знатье тебе... Исстари по жеребью ставили патриарха. А ты нарушил завет, – упрямо, со скрытой печалью ответил Никон. – Ты нарушил заведенный чин и поставил себя над собором. В этом деле я тебе не подначальный, не борзой кобель. Иль неведомо тебе: как солнце отличается от луны, так и патриарх разнится от государя? Они живут в одном небе, но сияют-то в разное время. Ты государь в мирских законах и волен нынче же сечь мне повинную голову... Но зря тщишься, Алексей Михайлович, стать владыкою духовного мира, ибо от небесного меча не уберегчись. Только мы, архиереи, владеем душами! – Никон накалил голос, неожиданно распаляясь, сам себя кляня за вспыльчивость. А может, он тайно испытывал государя на истинную крепость уз? Никон был властен в речах, в сумерках келейки его слова звучали остерегающе и особенно грозно. Царь чувствовал, как воля его иссякает, уходит в песок, и все доводы, с какими он шел к патриарху, неожиданно потускнели. Алексей Михайлович оказался уличен даже в самом тайном, что исподволь зрело в мыслях.
– Никон, Никон... послушай. Вонми гласу моему. Прошу, не досади мне, упрямец, – с дрожью в голосе сказал государь. – Ты верха надо мною хочешь? Но я наместник Бога на земле!
– А я живой образ самого Христа, – возразил Никон.
– Я клятву принародно дал слушатися в церковных обычаях и волю твою исполнять. Чего тебе еще?
– И я согласился. Не для чина, но для дела. Видя, в какую тлю и разор упадает православная вера.
– Вот видишь! Вот видишь! – встрепенулся государь и с силою, порывисто, с юношеской ухваткою снова прихлопнул Никона по колену и, радостно светясь, весь потянулся навстречу патриарху. Видно было, что еще не заматерел государь, не волен над своими чувствами. – Ты с Анзера шел к престольной, богоданный. Тебя Божий урок вел к нам, и красногласье твое, твой пространный ум во все дни питают мою немощную грешную душу. Видит Бог, как чту я тебя, и матушка-государыня коленопреклоненна. – Он помолчал чуть, отворотя голову ко входу в келейку, где дед его, страдалец Филарет, любил сыскивать уединенье. – Знать, на роду написано... не деться нам от мужиков. Да и то... Отца спас от польской гили Ивашо Сусанин, живот свой положа. Меня вымолил у Господа Елеазар Анзерский, а ты вот прибрел с Соловков крепить веру. Ты – мой державный посох.
– Я не посох твой. Я живой образ Христа. Я государь, – упрямо возразил Никон, не уступая царю.
– Ты великий государь! Ты отец мне, – согласно подхватил Алексей Михайлович. – Какой же искренний отец не поможет сыну? Я слышу ежедень, как сыплется все и трухнет внутри моей земли, и мне больно оттого. Ехидны пустоголовые, хлопоча лишь о брюхе своем, роют норы и режут подпятные жилы державе, пускают кровь. Мы слабнем и хвораем, они же тучнеют, собирая свою гобину. А мне жалко всех! Ты слышишь? Мне жалко всех. Я чую, как плачут братья наши в Малой Руси и Белой Руси, просят щита и приклона. Молит защиты и призора Цареград под пятою салтана. Ты, вещий святитель: весь мир открыт тебе от папского трона, предавшего Дух Святой, до нецыев на другой стороне земли, где живут люди о двух головах; ты ведаешь, как над третьим Римом нависла тьма, слетаются от всех мест вороны, чуя падаль, как прежде пожрали они древний Вавилон. Тьма наползает с Запада и Востока, от свеев и немцев, от турков и ляхов. Обавники и чаровники, прельстители веры сдвинули свои полки у рубежей, чтобы исшаять, предать скверне православную веру. В Цареграде и Киеве, в Вильне и Смоленске вьют они свои змеиные гнездовья, чтобы источить, изветрить истинный дух веры, а после те народы сдвинуть под свою власть. Слышишь ли ты, святитель, архангеловы трубы?.. Благослови меня, отец, на рать!
Вдруг голос царя оборвался, прорезалась близкая слеза, он вроде бы и всхлипнул даже. Никон вздрогнул и очнулся, поразившись своей дерзости.
– Не гневайся, государь! Я вздивиял, одержимый бесом. Я вознепщевал, счел себя за самого Господа Бога, мерзкий человек. Нашла на меня паморока. Прости, свет-царь, за изврат...
– И ты прости, коли обидел чем. Твой день нынче, тебе сиять, первый святитель. Пожелай лишь, восхоти, и дам я тебе запись своею рукою, не выходя из келейки деда моего Филарета-патриарха, де, я, царь-государь, покорник твой и подпятник, и твоя одесная оружная рука, оборона от синклита моего, ослушников и бояр.
– А закоим? Не на бумаге вера, но в сердце. Ты лишь чти наше духовное царство. И ладно. Не дам тебе меч, но дух, что бронею покроет твое войско. – Патриарх поднялся и поклонился царю земно, смиренно. – Я поклончив, но и ты не гнушайся поклониться Богу. И не дело, самодержец, чтобы твой слуга хватал за колпак монаха, честил священницей и сволакивал в твои застенки. У нас свой устав и своя погребица на ослушника. И не смешивай, государь, две власти, не вводи меж нас свару и прю, а я за тебя неустанно молиться буду.
И благословил Никон честного царя-молитвенника...
Глава двадцатая
1
Ошибся князь Хованский, скрипя зубами на святителя. Не под патриаршью шапку, минуя жеребью, но под митру поставил государь Никона. На Успенье, пятнадцатого августа, Алексей Михайлович поднес Никону на золотой мисе золотую митру-корону заместо обычной до сего времени патриаршьей шапки, опушенной горностаем; еще подарил образ св. Филиппа митрополита да полную братину золота. И в тот же день уступил просьбе Никона, пожаловал патриарху пустующий Цареборисовский дворец. И уже через две недели повезли мужики на двор каленый кирпич, тесаный камень да брус, и мастера принялись ставить богатые Святые ворота.
...Не екнуло ли сердце патриарха, когда решился он занять покрытые тленом, заброшенные палаты царя Бориса? Какая нужда была присочинять каменные хоромы к прежним, филаретовской починки, поновлять их, уже окоченелые и одряхлевшие, с увядшими сводами и подклетями, проеденные мышами и древоточцами, покрытые нещадною ржавчиной забвения, пропахшие зелияницей, ибо в этом дворце уж кой год помещались патриаршьи капустные погреба. Ведь бывалый до него кир Иосиф десять лет тому указал подмастерью каменных дел Давыду Охлебинину заново устроить крестовые сени и палаты: Крестовую, Золотую, Казенную; стало быть, корпус древней застройки был разобран до подошвы и сделан внове по смете известного подмастерья каменных дел Антилы Константинова. Значит, на твоей памяти, Никон, и ублажался кружевами патриарший дворец?
А не бранитеся понапрасну за труды, ибо труды человеческие желанны Господу. Еще в бытность Спасским архимандритом, Никон изрядно поновил монастырь и стены его, и башни, и кельи многие, а сделавшись Новгородским митрополитом, воздвиг архиерейский дом. Ибо уверовал с иноческих лет: церковь цветет лишь заботами своего иерея.
И нынче, с вышины, на кою воссел Божьим промыслом, куда взнялся смирением и твердостью старческого подвига, бесстрашием ума и дерзостью мужицкого сердца – все на бренной земле, распростертой от северных вод и до каменных теснин Алтая, в один час увиделось уже своим, домашним: а хозяину всегда хочется новин, чтоб перестроить вотчину на свой погляд.
Всяк тщится подмять под себя подначальных своих, кто бы ни восседал на святительский трон, ибо кротость сердца вдруг уступает рачительному уму. Вот и молитеся, келейники и пустынники, старцы и схимники, о воспылавшей душе Никона, просите ей смирения и покоя, ибо золотая митра и полуторапудовый саккос лишили тихомирности его водительскую натуру. Вот она, сияющая вершина. За тридцать три года пройден Никоном тернистый путь от псаломщика и читальщика до святителя-государя третьего Рима.