Клара превратилась в эксперта по социальной защите, она знала все государственные и церковные службы, куда можно было отвести страждущих, а если все кончалось неудачей, она оставляла их у себя. Ее подруги стали бояться ее, потому что всякий раз, когда она появлялась у них, она обязательно просила о помощи. Так пополнялись ряды подопечных Клары и Хайме, которые не вели счет тем, кому помогали, и искренне удивлялись, если кто-либо вдруг являлся к ним с благодарностью за услугу, о которой они и не помнили. Хайме относился к своим занятиям медициной как к религиозному призыву. Он считал, что любое дело, которое отдалило бы его от книг и похитило драгоценное время, было изменой человечеству, которому он поклялся служить. "Этот мальчик должен был стать священником", - говорила Клара. Однако Хайме, который с легкостью принял бы обет смирения, бедности и нравственной чистоты, религия представлялась причиной половины несчастий человечества, и поэтому, когда мать сравнивала его со священнослужителем, он злился. Он говорил, что христианство, как и другие религии, делает человека слабым и покорным и что не следует ожидать вознаграждения на небесах, а нужно бороться за свои права на земле! Подобные разговоры он вел только с матерью, с отцом это было невозможно, тот мгновенно терял терпение, переходил на крик и хлопал дверью. Он восклицал, что ему надоело жить среди безумцев и единственное, чего он хотел, это немного нормальной жизни, но злая судьба заставила его жениться на женщине с причудами и породить трех чокнутых, ни на что не годных детей, которые отравляли его существование. Хайме не пускался в дискуссии с отцом. Он проходил по дому точно тень, рассеянно целовал мать, когда замечал ее, и шел прямо на кухню, где, стоя, съедал остатки семейной трапезы, а затем запирался в своей комнате, читал книги или штудировал учебники. Его спальня напоминала скорей библиотеку: все стены от пола до потолка были уставлены деревянными стеллажами, полными книг. С них никто не сметал пыль, потому что Хайме закрывал двери на ключ. Книжные ряды служили великолепными гнездами для пауков и мышей. Посреди комнаты стояла убогая кровать новобранца, освещенная лампочкой без абажура, свешивавшейся с потолка над изголовьем. Во время одного из землетрясений, которое Клара забыла предсказать, послышался точно шум поезда, сошедшего с рельсов, и когда дверь в комнату Хайме смогли открыть, увидели кровать, погребенную под грудой книг. Из-под них извлекли Хайме, он был без единой царапины. Пока Клара убирала книги, она вспоминала о землетрясении и думала, что подобный момент уже пережила раньше. Случай помог избавиться от пыли в этой лачуге и вымести метлой всех букашек и прочих тварей. Лишь в тех случаях Хайме открывал глаза и был способен увидеть, что происходит вокруг, когда под руку с Николасом приходила Аманда. Несколько раз он заговаривал с ней и ужасно краснел, если она к нему обращалась. Он недоверчиво относился к ее экзотической внешности и был убежден, что если бы она одевалась как все и не подводила глаза, то была бы похожа на жалкую зеленоватую мышь. Несмотря на это, он не мог оторвать от нее глаз. Погремушки на ее браслетах, которые она не снимала, отвлекали его от занятий, и он вынужден был прилагать все усилия, чтобы не следовать за нею по дому подобно загипнотизированной курице. Когда он оставался один, в постели, или когда ему не удавалось сосредоточиться на чтении, он представлял себе Аманду обнаженной, окутанной черными волосами, и подобно идолу, увешанной звенящими украшениями. Хайме был одинок. В детстве он был нелюдим, а с возрастом оказался робким. Он не нравился самому себе и, может быть, поэтому думал, что не заслуживает любви других. Малейшее проявление внимания или благодарности приводили его в смущение и заставляли страдать. Аманда представлялась ему квинтэссенцией женственности и, будучи подругой Николаса, навсегда запретной. Свободная, живая и ищущая приключений молодая женщина пленяла его, а ее внешность замаскированной мышки вызывала в нем мучительное желание покровительствовать ей. Он жаждал ее до боли, но никогда не осмелился признаться в этом, даже себе самому в своих тайных мыслях.
В то время Аманда часто бывала в доме семьи Труэба. В газете у нее было свободное расписание, и всякий раз, когда она могла, она приходила в "великолепный дом на углу" со своим братом Мигелем. Их приход не привлекал внимания в этом огромном жилище, всегда полном людей, бурлящем от самой разнообразной деятельности. Мигелю было тогда около пяти лет, он был скромным опрятным мальчиком, не шумел, его почти не замечали, воспринимая как рисунки на обоях или как мебель, он играл один в саду или следовал за Кларой по всему дому, называя ее мамой. Поэтому и еще оттого, что Хайме он называл папой, предполагали, что Аманда и Мигель были сиротами. Аманда не расставалась с братом, брала его на работу, приучала его есть все подряд, в любое время, и спать, прикорнув, в самых неудобных местах. Она окружила его страстной и бурной нежностью, почесывала и поглаживала как собачку, кричала на него, когда сердилась, и тут же бежала обнимать. Она никому не позволяла делать замечания или что-то приказывать своему брату, не допускала никаких толкований по поводу той странной жизни, которой она заставляла его жить, и защищала, как львица, хотя ни у кого не возникало желания на него нападать. Единственному человеку она позволяла судить о воспитании Мигеля - Кларе, которая смогла убедить ее в том, что мальчика следует отдать в школу, чтобы он не рос безграмотным отшельником. Клара не была сторонницей традиционного воспитания, но полагала, что в случае с Мигелем необходимы ежедневные занятия и общение с детьми его возраста. Она сама взялась записать его в коллеж, купила ему школьные принадлежности и форму и сопровождала вместе с Амандой в первый учебный день. У дверей коллежа Аманда и Мигель обнялись, плача, и учительница не сумела оторвать ребенка от юбки его сестры, в которую он вцепился зубами и ногтями, визжа и отталкивая ногой всякого, кто к ним приближался. В конце концов с помощью Клары учительнице удалось затащить мальчика в здание и закрыть двери коллежа. Все утро Аманда просидела на тротуаре. Клара осталась с ней, потому что чувствовала себя виноватой в их горе и даже стала сомневаться в правильности своего начинания. В полдень раздался звонок и открылись двери. Они увидели, как гуртом высыпали ученики и среди них спокойно и тихо, без слез, со следами карандаша на носу и спустившимися на ботинки носками вышагивал маленький Мигель. За эти несколько часов он научился идти по жизни без помощи своей сестры. Аманда исступленно прижала его к груди и под влиянием момента воскликнула: "Я отдала бы жизнь за тебя, Мигелито". Она не знала, что придет день, когда это обещание свершится.
Между тем Эстебан Труэба чувствовал себя с каждым днем все более одиноким и потерянным. Он смирился с тем, что его жена больше уже не обратится к нему ни с единым словом, и, устав преследовать ее по углам, умолять взглядами и проделывать дыры в стенах ванной, решил посвятить себя политике. Как и предсказывала Клара, на выборах победили те, кто всегда побеждал, правда, так неубедительно, что это насторожило всю страну. Труэба считал, что наступил момент, когда нужно выйти на защиту интересов отечества и Консервативной партии, поскольку никто, кроме него, не воплощал в себе с такой безупречностью честного и незапятнанного политика, как он не раз говорил. Он добавлял при этом, что поднялся своими собственными силами, предоставив работу и хорошие условия жизни своим рабочим, поскольку только в его имении для них строились кирпичные дома. Он чтил закон, родину и традиции, и никто не мог упрекнуть его ни в одном правонарушении, разве что порой в уклонении от налогов. Он нанял нового управляющего в Лас Трес Мариас вместо Педро Сегундо Гарсиа и поручил ему заботиться об урожае, курах-несушках и импортированных коровах, а сам окончательно обосновался в столице. Несколько месяцев он посвятил избирательной кампании, опираясь на консервативную партию, нуждающуюся в представительных людях на ближайших парламентских выборах, а также на собственные капиталы, которые он пустил на пользу дела. Дом наполнился политиками, пропагандистами и сторонниками консерваторов, которые буквально взяли особняк штурмом, смешавшись в коридорах с призраками, людьми из Красного Креста и тремя сестрами Мора. Мало-помалу двор Клары был вытеснен в задние комнаты дома. Установилась невидимая граница между территорией, которую занимал Эстебан Труэба, и владениями его жены. С легкой руки Клары и в связи с нуждами момента к благородной архитектуре дома со временем добавлялись комнатки, лестницы, башенки, плоские крыши. Всякий раз, когда нужно было дать приют очередному гостю, приходили все те же каменщики и пристраивали еще одну комнату. Так "великолепный дом на углу" стал напоминать лабиринт.
- Когда-нибудь этот дом превратится в отель, - предвещал Николас.
- Или в небольшую больницу, - добавлял Хайме, который мечтал о перемещении своих бедняков в богатый квартал.
Фасад дома оставался без изменений. Возвышались героические колонны, расстилался версальский парк, но далее общий стиль был нарушен. Задний сад представлял собой непроходимые джунгли, где буйно произрастали различные растения и цветы и где нарушали тишину птицы Клары, уживавшиеся с несколькими поколениями кошек и собак. Среди обитателей этой домашней фауны в памяти всех членов семьи сохранился бедняга-кролик, которого однажды принес Мигель. Собаки лизали его непрерывно, пока у того не облезла шерсть и он не превратился в единственного лысого представителя своего вида. Блестящая кожа придавала ему вид ушастой рептилии.
По мере того как приближалась дата выборов, Эстебан Труэба становился все более и более неуверенным. Он рискнул всем, что имел, ради политической карьеры. Как-то ночью он не удержался и постучался в двери Клариной спальни. Она открыла ему. Клара была в ночной рубашке, с фарфоровыми зубами во рту - ей нравилось покусывать галеты, пока она делала свои записи в дневнике. Эстебану она показалась такой молодой и красивой, как в тот первый день, когда, взяв за руку, он привел ее в эту спальню, обитую голубым шелком, и остановился у шкуры Баррабаса. Он улыбнулся, вспомнив об этом.
- Прости, Клара, - сказал он и покраснел как школьник. - Я чувствую себя таким одиноким и удрученным. Мне хочется побыть немного здесь, если тебе это не помешает.
Клара тоже улыбнулась, но ничего не ответила. Указала ему на кресло, и Эстебан сел. Какое-то время они молчали, похрустывая галетами и с удивлением смотря друг на друга, потому что уже очень давно, живя под одной крышей, они не виделись.
- Полагаю, ты знаешь, что меня терзает, - наконец произнес Эстебан.
Клара кивнула.
- Думаешь, меня выберут?
Клара снова утвердительно кивнула, и тогда Труэба почувствовал такое облегчение, словно она дала ему письменную гарантию. Он весело и звонко рассмеялся, встал, обнял ее за плечи и поцеловал в лоб.
- Ты великолепна, Клара! Раз ты это говоришь, я буду сенатором, - воскликнул Эстебан.
Начиная с этой ночи их враждебность пошла на убыль. Клара по-прежнему не разговаривала с ним, но он не обращал на это внимания и обычно общался с ней, воспринимая самые незначительные ее жесты как ответы. В случае необходимости Клара поручала слугам или детям передавать ему сообщения. Она заботилась о благополучии мужа, помогала ему в работе и сопровождала его в тех случаях, когда он просил об этом. Иногда улыбалась ему.
Десять дней спустя Эстебан Труэба был избран сенатором Республики, как и предсказала ему Клара. Он отметил это событие праздником для друзей и единомышленников, денежным вознаграждением для служащих и арендаторов в Лас Трес Мариас и изумрудным ожерельем, которое он оставил Кларе на кровати вместе с букетиком фиалок.
Клара стала посещать общественные приемы и политические собрания, где ее присутствие было необходимо, чтобы поддерживать образ мужа как добропорядочного человека и хорошего семьянина. Это нравилось публике и отвечало правилам хорошего тона в консервативных слоях. В таких случаях Клара вставляла зубной протез и украшала себя какой-нибудь драгоценностью, подаренной в свое время Эстебаном. Ее воспринимали как самую элегантную даму их круга, скромную и очаровательную, и никому в голову не приходило, что эта достойная женщина уже давно не разговаривает с мужем.
В связи с новым положением Эстебана Труэбы увеличился круг лиц, которых нужно было принимать в "великолепном доме на углу". Клара не вела счет ни ртам, которые ей нужно было накормить, ни расходам по дому. Счета шли прямо в контору сенатора Труэбы в конгрессе, а он платил, ни о чем не спрашивая, потому как еще раньше открыл, что чем больше он тратит, тем, кажется, больше становится его состояние, а кроме того, пришел к заключению, что вовсе не Клара с ее безбрежным гостеприимством и благотворительностью могла бы разорить его. Вначале он воспринимал политическую власть как новую игрушку. Он подошел к своей зрелости человеком богатым и уважаемым, как поклялся это сделать в своей бедной юности, без помощи родителей и без иного капитала, кроме гордости и честолюбия. Но он понимал, что так же одинок, как и раньше. Сыновья избегали его, а с Бланкой после всего случившегося он не стал возобновлять отношения. Знал о ней лишь то, что рассказывали братья, и ограничивался посылкой чека, верный соглашению, заключенному с Жаном де Сатини.
Он был так далек от своих сыновей, что чувствовал себя неспособным поддержать с ними разговор, не кончив его криком. Труэба узнал о безумствах Николаса, когда было уже слишком поздно, иначе говоря, когда все уже судачили об этом. Он и о жизни Хайме ничего толком не знал. Если бы он подозревал, что Хайме видится с Педро Терсеро Гарсиа, с которым тот поддерживал теплые братские отношения, его, несомненно, хватил бы апоплексический удар, но Хайме сознательно остерегался говорить об этом с отцом.
Педро Терсеро Гарсиа покинул деревню. После ужасной встречи с Эстебаном на лесопилке его укрыл в приходском доме падре Хосе Дульсе Мария и лечил ему руку. Юноша впал в глубокую депрессию и неустанно повторял, что жизнь для него не имеет никакого смысла, потому что он потерял Бланку и не сможет уже играть на гитаре, что было единственным его утешением. Падре Хосе Дульсе Мария подождал, пока сильная натура молодого человека не возьмет свое и не зарубцуется рана на пальцах, а тогда посадил его в омнибус и повез в резервацию индейцев, где показал столетнюю старуху, слепую, с руками, скрюченными от ревматизма, но еще обладавшую волей плести корзины ногами. "Если она может плести корзины ногами, ты сможешь играть на гитаре без пальцев", - пообещал он ему. А после рассказал свою собственную историю.
- В твоем возрасте я тоже был влюблен, сын мой. Моя девушка была самой красивой в нашем селении. Мы собирались пожениться, и она начала вышивать приданое, а я экономить деньги на постройку домика, как вдруг меня призвали на военную службу. Когда я вернулся, она уже вышла замуж за мясника и превратилась в толстую сеньору. Я готов был броситься в реку с камнем на шее, но потом решил стать священником. В год принятия мною духовного сана она овдовела и пришла в церковь с потупленным взором.
Откровенный смех невозмутимого падре подбодрил Педро Терсеро и заставил его улыбнуться впервые за три недели.
- Видишь, сынок, - заключил Хосе Дульсе Мария, - не стоит отчаиваться. Ты снова увидишь Бланку в самый неожиданный день.
Залечив тело и душу, Педро Терсеро Гарсиа поехал в столицу с узелком одежды и небольшим количеством монет, которые священник выделил ему из воскресного подаяния. Еще он дал ему адрес одного руководителя-социалиста в столице, который приютил его в первые дни, а потом нашел ему работу певца в некой богемной группе. Юноша стал жить в рабочем поселке, в деревянной хижине, которая казалась ему дворцом. Мебель составляли пружинный матрац на ножках, тюфяк и стул, два ящика служили столом. Здесь он углублял свои знания о социализме и пережевывал замужество Бланки, отказываясь принять объяснения и слова утешения Хайме. Немного времени спустя он стал владеть правой рукой и пользоваться двумя оставшимися пальцами, продолжая сочинять свои песни о курах и лисицах. Однажды его пригласили на радио, и это стало началом головокружительной популярности, которой даже он сам не ожидал. Его голос часто можно было услышать по радио, а имя сделалось широко известным. Сенатор Труэба, однако, никогда о нем не слышал, потому что у себя в доме не терпел радиоприемников. Он считал, что они служат необразованным людям, являясь носителями опасных влияний и вульгарных идей. Никто не был так далек от народной песни, как он, и единственным, что он принимал в мире музыки, была классическая опера и труппа сарсуэлы, которая каждую зиму приезжала из Испании.
Однажды Хайме пришел домой и сообщил, что решил изменить фамилию, потому что, с тех пор как его отец стал сенатором от партии консерваторов, его товарищи по университету относятся к нему с опаской, а в бедных кварталах ему перестали верить. Эстебан Труэба потерял терпение и готов был надавать ему пощечин, однако вовремя остановился, так как по взгляду Хайме понял, что сын на этот раз постоит за себя.
- Я женился, чтобы иметь законных детей, которые бы носили мою фамилию, а не ублюдков с именем твоей матери! - язвил он, побледнев от злости.
Через две недели он услышал, как в коридорах конгресса и в залах Клуба судачат о том, что его сын Хайме снял с себя брюки и отдал некому индейцу, а сам вернулся домой, прошествовав в кальсонах более пяти километров. Его сопровождали стайки ребят и любопытствующих, которые бурно аплодировали. Эстебан устал защищаться от сплетен и разрешил сыну взять любую фамилию, лишь бы она не говорила о родстве с ним. В тот день, запершись в своем кабинете, он плакал от разочарования и гнева. Он пытался убедить себя, что подобные чудачества у сына пройдут, когда он созреет и рано или поздно станет уравновешенным человеком, будет помогать ему в делах и служить опорой в старости. На другого сына он уже не надеялся.