Лицо Каляева раздраженное.
– Неудачи быть не может. Если он только поедет, я убью его, понимаешь?
Моисеенко остановил "Мальчика".
– Приехали, барин, – проговорил он, отстегивая полость.
Каляев вылез со свертком. За ним вылез с пустым портфелем Савинков и кинул в ладонь извозчику светленькую мелочь.
– Я к Кремлю, – тихо сказал Моисеенко. Савинков не ответил. Они шли с Каляевым по Красной площади. На башне Кремля старые часы проиграли "два".
– Два часа, – сказал Каляев.
– Ну? – проговорил Савинков. Каляев улыбнулся.
– Прощай, Борис, – сказал он и обнял его. Они расцеловались в губы.
Не обращая ни на что внимания, Савинков смотрел, как легкой походкой, не оглядываясь, уходил Каляев к Никольским воротам. Когда он потерял его, пробормотала "Куда же теперь идти?" Машинально пошел к Спасской башне. Возле башни сгрудились извозчики, не могли разъехаться и, выбиваясь из сил, ругались матерью.
Через Спасскую башню Савинков прошел в Кремль. И вдруг вздрогнул: у дворца стояла карета великого князя. Рысаки мотали головами. "Убьет", – и радость залила его сердце. Он быстро пошел из Кремля на Кузнецкий, к Сиу, где ждала Дора.
24
Он почти бежал по Кузнецкому. Сам не знал почему торопился к Сиу. Предупредить ли Дору, что покушение удастся? Вернуться ли с ней, чтоб видеть? Он сталкивался с людьми. Сердце билось.
Еще не дойдя, услыхал отдаленный глухой удар. И остановился у магазина Дациаро, будто рассматривая открытки. "Неужели Янек? Но почему так глухо?"
У Сиу сидели праздные москвичи, отводящие душу покупкой безделиц на Кузнецком мосту. Дамы пили кофе, ели пирожные. Савинков увидал Дору в глубине кафе. Перед ней стояла чашка.
– Пойдемте отсюда, – сказал он, странно скаля зубы, пытаясь сделать улыбку.
Дора поднялась. Взглянув в витрину окна, она увидела, что по улице бегут люди, кто-то машет рукамм, кто-то споткнулся, упал, тяжелый господин смешно перепрыгнул через него, убегая, за ним вихрем пробежали какие-то мальчишки.
– Что такое? – спросила Дора. Публика из кафе бросилась к выходу. Савинков стоял бледный.
– Да пойдемте же.
– Простите, мадам, вы, мадам, не заплатили, – подбежал лакей.
– За что? – спросила Дора.
– За кофе и за два пирожных.
– Пирожных я не ела, – сказала Дора, рассеянно шаря в сумочке.
– Кого?! – Что?! – Убило?! – Кого?! – закричали в кафе. Кузнецкий мост залился бегущими, все бежали к Кремлю.
Савинков сжал руку Доры, тащил ее сквозь толпу. От Никольских ворот площадь залилась людьми. Все молча лезли куда-то. Толпа, сквозь которую нельзя было пробиться, казалась Савинкову отвратительной. – Вот, барин, извозчик!
В пяти шагах, у тротуара стоял "Мальчик". Дора была бела, губы сини, она что-то шептала.
– Поедемте на извозчике, – сказал Савинков. Дора не сопротивлялась, тихо шепча – "Янек, Янек".
"Мальчик" медленно продирался сквозь сгрудившуюся толпу. Когда ехали по Страстному бульвару, Моисеенко попридержав "Мальчика", повернулся:
– Слышали?
– Нет.
– Я стоял недалеко. Великий князь убит, – чмокнул он, дернул возжами, и стегнул кнутом "Мальчика". "Мальчик" дернул сани, Савинков и Дора качнулись. Но не от толчка Дора упала на плечо Савинкова. Дора рыдала глухими рыданиями.
– Господи, Господи, – слышал, склонившийся к ней Савинков, – это мы, мы его убили…
– Кого? – тихо спросил Савинков.
– Его, великого князя, Сергея, – вздрагивая худым телом, рыдала Дора.
Савинков улыбнулся и крепче ее обнял.
25
В это время четверо жандармов, скрутив ноги и руки Каляеву, везли его в арестный дом Якиманской части. Он старался закричать – "Да здравствует свобода!" Лицо было безобразно сине. Окровавленный, он полулежал в санях. В сознании смутно неслось происшедшее, как виденная и давно забытая картина. Каляев ощущал запах дыма, пахнувший в лицо. Мимо плыла еще, в четырех шагах, черная карета, с желтыми спицами. На мостовой лежали еще комья великокняжеской одежды и куски обнаженного тела. Потом напирала толпа. А великая княгиня металась, крича:
– "Как вам не стыдно! Что вы здесь смотрите!?" – Толпа хотела смотреть куски мяса ее мужа. И напирала.
Возле арестного дома Каляев потерял сознание. Жандармы вволокли его за руки и за ноги.
26
Вечером Каляев пришел в себя. На допросе ничего не говорил, слабо улыбаясь. Тогда его повезли в Бутырскую тюрьму, в Пугачевскую башню. С Николаевского вокзала в это время уходил скорый поезд. В купе 1-го класса сидел худой господин с газетой. Светски полу поклонившись напротив сидящей старой даме Савинков спросил:
– Я не помешаю вам, если буду курить?
– Пожалуйста.
Господин с удовольствием закурил.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
После убийства великого князя Сергея московской группой Б. О., петербургская – спешно готовила убийство великого князя Владимира виновника расстрела рабочих 9-го января.
Максимилиан Швейцер жил недалеко от Зимнего дворца: в отеле "Бристоль", на углу Морской и Вознесенского. В его распоряжении было достаточно динамита. И воля шести товарищей была как динамит.
Но чья-то рука мешала. Филеры спугивали наблюдение, боевик "Саша Белостоцкий" бежал, боевиков Маркова и Басова схватили. Но Швейцер всё же работал по ночам в отеле "Бристоль" готовя бомбы.
Но вдруг прохожие, застигнутые на углу Морской и Вознесенского, с криком метнулись в стороны от отеля "Бристоль". Извозчичьи лошади подхватили. Из четырех этажей "Бристоля" летели стекла, каменья, доски. На улицу из развалившихся стен падала ломанная мебель. Кучей вниз ухали кирпичи, смешанные с розовой пылью. Напротив, у старого Исаакия, взрывом свалило воронихинскую решетку.
Возле капитальной стены нашли тело. Мужчина лежал на спине, страшно. Голова была откинута, лицо обращено к улице. Грудная клетка разворочена, в левой половине не было ничего. Позвоночник был бел, открыт. Руки без кистей и части предплечья валялись рядом. В обломках, мусоре лежали куски мяса, мышц и сердце.
2
На месте взрыва толклась праздная толпа. В толпу с Почтамтской вбежала бледная Вера. Труп был один. И Вера сразу узнала, что это не Савинков.
Вернувшись к себе на Средний, Вера была разбита, измучена. Взглянула на часы: – было 12. Вера поняла, что ждет детей. И когда в передней зашаркали ноги няньки, а потом раздались, близясь к комнате, смешные ударчики по коридору, Вера встала, с улыбкой осветившей испитое лицо, подхватила Витю, покрывая поцелуями его розовые от гулянья щеки, не слушая, что что-то смешное рассказывает Витя.
3
В купэ поезда в Женеву Савинков читал об убийстве великого князя Сергея. Англичане в "Daily Telegraph" писали: – "Снова красная звезда тирано-убийства мрачно засияла на темном русском небе. Сергей был унесен в один момент одной из тех фатальных бомб, которые русские конспираторы умеют так хорошо готовить и так хорошо бросать. Вы не можете безнаказанно доводить народ до бешенства или отрицать за ним элементарные права свободных граждан, не вызывая тем тираноубийства. Сергей был тиран в старом смысле этого слова, каких история и трагедии рисуют в самых мрачных красках. Великое изречение блаженного Августина правдиво и поднесь: – когда справедливость отброшена в сторону, верховная власть является разбоем".
Немцы писали без изречений, деловито: – "Die Zeit" писала: – "Убийство Сергея не вызвало в мире ни удивления, ни ужаса. Его предвидели, ожидали и когда оно исполнилось – произвело впечатление необходимости. Если б в России не было заговоров, надо было бы спросить себя: – каким образом отсутствует следствие, когда налицо причина? Русское самодержавие проповедует посредством залпов незыблемость своих основ и получает в ответ динамитные бомбы. Кто играет в истории такую кровавую роль, как Сергей, всегда должен быть готов к кровавому концу. Царизм не должен удивляться, что его катастрофы не вызывают ни в ком сочувствия".
Француз Франсис Прессансе в "L'Humanite" писал: – "Следует признаться, что таинственные судьи произносят свои приговоры над тиранией без ошибок. Кто осмелился бы защищать Плеве? Кто осмелился бы горевать о судьбе Сергея? Великие князья изъяли себя от действия гуманности. Они ведут себя как хищные звери в бараньем стаде. Пресыщение привело их к удовлетворению чувственности всякой ценой. Их частная жизнь полна преступлений, кутежей. И среди всех этих преступников худшим был Сергей".
Также писали швейцарцы в "Peuple de Geneve": "Невежественную, безоружную толпу, желавшую на коленях просить о своих нуждах, царь, уступая настойчивым советам своих родичей и приближенных, наградил свинцовым дождем. Этим поступком царь поставил себя вне законов. Он чудовище подобное тем, которые давали ему советы. На царские пули народ отвечает динамитом…"
Савинков выбросил газеты в окно летящего поезда. Им владело странное, но приятное чувство: – "О смерти Сергея Романова пишет весь мир, а убил его он, Борис Савинков". Савинков знал, как его встретят в Женеве.
4
Квартира Гоца была переполнена. В комнате трудно было говорить, кричали все. Старые, молодые, Чернов, Рутенберг, Рубанович, Ракитников, Авксентьев, Тютчев, Натансон, Брешковская, Бах, Шишко, Зильберберг. Много толпилось народу. Самым молчаливым был Азеф. Расплывшейся тушей сидел в углу, только изредка улыбался, когда окружали товарищи и жали руки. Он был главой праздника. Бабушка Брешковская, когда вошел Азеф, поклонилась ему по-русски – до земли. Чернов обнял его, и расцеловал.
– Эх, Ваня, мир без старосты, что сноп без перевясла, так и мы без тебя! Нет уж, товарищи, – покрывал всех его тенор, – не тот разговор будет у нас с социал-демократами! Не тот-с, кормильцы! Много дыму да мало пылу! А тут, как говорится, бай, бай, да и слово молви! За нами пойдут крестьяне, за нами рабочие! Горой пойдут! И власть над революцией будет наша, эсеровская власть! И Россия будет наша, эсеровская Россия. А эс-деков под хвост, товарищи! Да здравствует Б. О.! Да здравствует ЦК партии!
– Нет ли у вас воды? – глухим, сипящим голосом спросил Азеф жену Гоца. Азеф пил короткими, животными глотками. Был взволнован. Убийство Сергея было неожиданным. Азеф думал, Савинков измотавшись в наблюдении, бросит. Поэтому попросил и второй стакан. От нервности мучила жажда.
– Ты чего распился, а? – обнимал его Чернов. Все радостно смотрели на Азефа. – Не воду, дорогой, надо пить! Шампанею! Шампанеей будем тебя отпаивать, Ваня! Так-то!
– Ладно, брось, – прогнусавил Азеф, улыбаясь толстыми, вывороченными губами.
5
На Монбланской Набережной, у Монбланского моста, кафе "Националь" по-прежнему круглый год сияло огнями.
Азеф и Савинков, не торопясь, шли по мосту. Азеф держал Савинкова под руку. Савинков сейчас любил Азефа. Савинков чувствовал, с ним жизненно взяли они одну линию и понимали друг друга. Внутренне знал, что Азеф сильнее. Но в этом не любил признаваться даже себе.
По ярко освещенному залу "Националь" первым шел Савинков. Меж столиков, ни на кого не смотря, за ним шел Азеф. Савинков был щегольской, изящный.
– Пойдем в угол, – сказал Азеф, когда Савинков остановился у столика, у окна. Савинков пошел за Азефом. Тот, обогнув стол, грузно вдавил себя в мягкое кресло.
– Жрать хочется до чорта, – бормотал Азеф, – закусим как следует.
Согнувшись близко головами над напечатанной золотом картой с отельным гербом, они долго выбирали меню.
– Ты как насчет почек в мадере?
– Ничего, давай.
– А "Барсак"?
Азеф поморщился: – Я французское не люблю. Лучше рейнского. Любишь "Либфрауенмильх" ?
Повернув голову вполоборота к лакею, не глядя на него, Савинков заказывал. Лакей необычайно быстро всё записал в блокнотик и, поклонившись, побежал.
– Ну, теперь расскажи, – начал Азеф, – только подробно, всё.
Савинков провел обеими руками по лицу, сверху вниз, словно умылся.
– Да что ж рассказывать, – протянул он. Толстое, словно налитое желтым воском лицо Азефа ласково улыбалось вывороченными, липкими губами.
– Ты уж, Боря, не ленись, – мягко прогнусавил он. Колыхая серебряным подносом с затуманившимися, охолоделыми рюмками и с дымящимися почками в мадере, подбежал лакей.
– Я сам, – остановил раскладывавшего по тарелкам лакея Савинков. Лакей отбежал. Савинков стал раскладывать.
– Как "поэт" себя держал, был спокоен?
– Совершенно. Ты знаешь, – Савинков задержал графин с водкой в руке, глядя на Азефа. – Таких как "поэт" у нас нет и не было в Б. О. Если б таких было больше, можно б было перебить в две недели весь царствующий дом.
Азеф ухмыльнулся: – Преувеличиваешь, а Егор?
– Егор тоже.
Азеф уже ел почки, часто вытирая салфеткой испачканные в соусе усы.
– А Дора волновалась поди, сама хотела, а ? где она?
– Сейчас в Питере. Конечно волновалась, – и, чуть улыбаясь, Савинков рассказал про истерику на извозчике, после убийства. Азеф захохотал. Дальние гости оглянулись. Азеф на них не смотрел.
– Женщины всегда женщины. Кишка тонка, – сказал он.
Лакей подошел, стал убирать испачканную посуду, судки, рюмки.
Савинков рассказывал о делах. О Петербурге, о покушениях, о том, что он узнал от Швейцера, о Леонтьевой, о Барыкове, Ивановской, о боевой группе в Москве, Азеф за едой, словно и не слушал. Задавал вопросы изредка. Ему нужен был эквивалент. Он его искал. И за ужином Азеф выяснял, что отдать полиции взамен отданного партии Сергея. В математически точном мозгу за прозрачным "Либфрауенмильх", которое оба пили небольшими, холодноватыми глотками, у Азефа создалась отчетливая картина, кого безопасно отдать Ратаеву. Когда всё стало ясно, он развалился в кресле, приятно вытянув ноги под столом, и, расправляя складки на жилете, гнусаво сказал:
– Да, брат, дела вообще в шляпе.
– Как будто.
– И даже не как будто.
Теперь Азеф переходил уже к другому.
– Слыхал, ты кооптирован в ЦК? – улыбнулся он толстогубой улыбкой. – Это я настоял. Чернов был против.
– Ах, так? Рыболов был против? – ухмыльнулся Савинков, вспоминая рыжую неприятную ему фигуру теоретика.
– Ерунда, – махнул Азеф. – У Виктора есть странности. Я не об этом. Ты приходи обязательно на первое заседание. Интересный вопрос. Помнишь, я говорил тебе в Петербурге, – прищурил Азеф темные маслины глаз, лицо стало лукавым, – если нам удастся кончить с Плеве, то будут деньги, а если прибавить Сергея, то и вовсе.
– Ну?
– Ну вот. Поступило предложение от члена финской партии активного сопротивления Кони Циллиакуса, через него на террор хотят дать большие деньги. Я проверял: – верно, дают.
– И много?
– Хватит.
– Кто?
– Не то американцы, не то японцы, вообще недурно.
– Между американцами и японцами есть разница.
– То есть? – насупился Азеф.
– Японцы в данный момент на войне бьют русский народ. Если они дают деньги, то наверное не из-за симпатии к русской революции, а чтоб облегчить избиение русского народа на фронте ударами с тылу.
Азеф потемнел, оттопырив влажные губы.
– И что же? При чем тут "симпатии"? Нам нужны деньги? Мы их берем. А кто дает, не всё ли равно?
– Японцы, неудобно. Пойдет крик. Мы можем быть скомпрометированы, от нас отвернется всё общество.
– Общество? – Азеф повернулся и плюнул в плевательницу, пустив длинную слюну. – Общество? Нужны деньги, мы их возьмем. Если сделаем дело, общество и прочая сволочь, само побежит за нами. А если ничего не сделаем, нас же затопчут. Без денег, что ты сделаешь? Ты убил бы Сергея без денег? Ведь я тебе деньги давал. Почем ты знаешь откуда они? Да ты плечами не пожимай! – проговорил бешено Азеф, – это важный вопрос. Я настоял на твоей кооптации в ЦК. Нам надо это дело провести, могут быть возражения. Деньги дают Б. О., а не ЦК, и их надо взять во что бы то ни стало, – рокотал Азеф, низко наклонясь над столом. – Не понимаешь? Ведь деньги на террор, стало быть, я и ты держим ЦК и всю партию в руках.
Савинков улыбнулся вывороченным губам Азефа. Не оттого, что Азеф взволнован, даже хрипит. А оттого, что действительно, с чего он вздумал разводить эти сахарные теории? Ведь на самом деле, не всё ли равно от кого? Неужто он вдруг "пожалел, видите ли" каких-то там вшивых солдат, которых как баранов запарывает царь, гоняя то под японские шимозы, то на усмирение крестьянских бунтов.
Азеф понял его длительную улыбку.
– Ну? – прогнусавил он. – Брать иль не брать? – и в улыбке растянул толстые губы.
– Брать, Иван, всё брать. Азеф засмеялся.
– Эх, ваше сиятельство, людей убиваете, а всё в белых перчатках ходить хотите, верно Гоц тебя скрипкой Страдивариуса зовет. Всё рефлексии, вопросики, декаденщина всякая, как это – "о, закрой свои бледные ноги!" – и Азеф залился долгим гнусавым хохотом.